Глава 18 Обреченный батальон

Глава 18

Обреченный батальон

Когда, проваливаясь по щиколотку в снег, я спешил на офицерское собрание, ледяной северо-восточный ветер болезненно обжигал мне лицо и насквозь продувал мою летнюю форму. Невольно я натянул подшлемник поглубже на уши, нос и подбородок, так что осталась лишь узкая щель для глаз.

Сегодня было уже 5 декабря – канун Дня святого Николая. В этот день командование батальона организовало первую официальную встречу офицеров с начала операции «Барбаросса». У меня была особая причина отметить этот день: всего лишь несколько часов тому назад пришло разрешение на мой отпуск. Я собирался выехать через три дня. Дорога до Дуйсбурга займет две недели, и еще две недели мне потребуется на обратный путь. Тем не менее у меня оставались три полных недели для моей семьи и для Марты! К счастью, в моем распоряжении находился автомобиль, так как в противном случае мне пришлось бы добираться двадцать километров до деревни Васильевское на санях. Оттуда отпускников доставляли на грузовиках дальше до Ржева, а затем по железной дороге через Вязьму, Смоленск, Оршу, Минск, Брест-Литовск (Брест) и Варшаву до Берлина. Полный радости, я написал Марте письмо, в котором попросил ее назначить нашу помолвку на 4 января 1942 года. Надеюсь, что мое письмо дойдет до нее раньше, чем приеду я сам!

Моя голова была забита приятными мыслями о предстоящем отпуске, и я почти не обращал внимания на ледяной, пронизывающий ветер, когда шагал в столовую на праздничный вечер. Сегодня было значительно холоднее, чем когда-либо прежде, даже в полдень термометр показывал 30 градусов ниже нуля.[76] С тех пор как мы с Кагенеком стояли у трамвайной линии, ведущей в Москву, температура постоянно понижалась. Если так будет продолжаться и впредь, не могло быть и речи о заключительном наступлении на столицу.

Я потопал на крыльце столовой, чтобы стряхнуть снег со своих сапог. В открытом очаге русской печи весело потрескивало яркое пламя, в одном конце комнаты у стены был установлен стол с холодными закусками. Кагенек и я внесли свою долю, пожертвовав ради праздника шестью бутылками нашего коньяка, полученного от люфтваффе. Были организованы различные холодные закуски: ростбиф из конины, соленая конина, рубленые котлеты из конского мяса – все это на солдатском хлебе, нарезанном аппетитными кусочками. Вместо сливочного масла у нас имелся холодный желеобразный соус, оставшийся от гуляша из конины. Кроме того, было вдоволь сигар и сигарет.

С нами снова был обер-лейтенант Штольце. После обязательного пребывания «в этих проклятых полевых госпиталях» он отказался поехать в Германию в отпуск для долечивания. Он хотел как можно быстрее вернуться назад в родную роту к своим солдатам. И восторженная встреча, которую ему устроила 10-я рота, показала, что такое мужественное решение стоило того. Теперь лейтенанта Больски перевели командиром взвода в 11-ю роту Бёмера, поскольку он командовал 10-й ротой лишь временно, пока Штольце отсутствовал.

Вечер открыл Нойхофф. Он поприветствовал вернувшегося в батальон Штольце и помянул добрым словом отсутствующего Титьена и бойцов его роты. Самому юному офицеру батальона, лейтенанту Олигу, было поручено выступить с ответной речью, с которой в мирное время обычно выступала одна из приглашенных дам. Прочитав подготовленную надлежащим образом речь, Олиг закончил ее словами:

– Да здравствует наш герр майор!

– Хайль Нойхофф! Хайль Нойхофф! – с воодушевлением подхватили все присутствующие, и охватившему всех ликованию не было видно конца. В этом веселье приняли участие все офицеры, кроме Больски, который, видимо, воспринял все это как своего рода богохульство.

Штольце, как огромный петух, взгромоздился на стол и дирижировал хором. В который уже раз мы пели:

Никогда не возьмем мы в руки оружие,

Никогда не пойдем на войну!

Пусть другие дерутся друг с другом,

Видали мы эту войну в гробу!

Своими огромными лапами Штольце отбивал такт и зычным голосом запевал.

Вместе с Кагенеком я стоял у стола с закусками.

– Ты заметил, какой собачий холод сегодня? – спросил он.

– Чертовски холодно – это единственное, что я знаю! – ответил я.

– Уже минус 35 градусов! Ты знаешь, что это означает?

– Об успехе или поражении теперь можно судить по показаниям термометра! Ты это имеешь в виду, Франц?

– Да, Хайнц! Вот именно!

Каждый из нас погрузился в свои невеселые мысли. Неужели генерал Мороз все-таки и на этот раз спас Сталина? Неужели все было напрасно? Мы этого еще не знали, но к этому моменту уже было принято решение прекратить наступление на Москву.[77] Несмотря на все наши жертвы, последнее слово оказалось за слишком ранней зимой.

В дивизии группы армий «Центр» поступил приказ занять оборону и окопаться. Из штаба полка мне сообщили, что все отпуска сдвигаются на несколько дней, но потом можно будет уходить в отпуск. Это было необходимо, пока наши войска не обустроятся на новых оборонительных позициях.

8 декабря как гром среди ясного неба прозвучало сообщение: Япония объявила войну Америке. Япония вступила в войну с Америкой, но не с Россией! Наши мечты о войне на два фронта против Советов разбились вдребезги!

Потом поступили донесения, что наши позиции по обе стороны от Калинина атакованы свежими, только что прибывшими из Сибири воинскими частями, значительно превосходящими наши подразделения по численности. Видимо, Сталин уже давно знал о планах японцев и поэтому отважился снять эти дивизии со своей восточной границы. Все ломали голову над тем, как такое стало возможным. И только после войны выяснилось, что это немецкий коммунист Рихард Зорге раздобыл информацию о намерениях японцев и передал ее Сталину. Благодаря полученной информации Советы смогли нанести нам поражение под Москвой. Зорге в течение нескольких лет работал в Токио под видом корреспондента одной из немецких газет. Там он сумел втереться в доверие к немецкому послу и узнал от него о планах японцев, о которых немедленно сообщил в Россию. После войны он поселился в Москве. За предательство своих соотечественников Зорге получил российское гражданство и был награжден одним из высших коммунистических орденов. (Так у автора. В действительности Рихард Зорге был арестован в октябре 1941 года японцами и казнен по приговору суда 7 ноября 1944 года. – Пер.)

В наш батальон поступил запрос, согласно которому нужно было представить к награждению только что учрежденной новой наградой, Немецким крестом в золоте, двоих самых отважных бойцов. Это была особо ценная награда, которую могли получить только фронтовики, уже награжденные ранее Железным крестом 1-го и 2-го класса и после этого не менее пяти раз выполнившие требования, необходимые для награждения Железным крестом 1-го класса. Большая золотая звезда со свастикой в центре – единственная из всех наград – носилась на правой стороне груди.

Если бы вопрос о награждении был поставлен на голосование, то весь батальон проголосовал бы точно так же, как и Нойхофф. В качестве первого кандидата он назвал: обер-фельдфебеля Альбрехта Шниттгера, командира взвода 10-й роты, за примерную храбрость перед лицом врага, неоднократно проявленную на поле боя. А в качестве второго кандидата был предложен: обер-лейтенант Франц граф фон Кагенек, командир 12-й роты, за выдающиеся успехи в командовании, личную отвагу и способность принимать верные решения в критических ситуациях.

Представления к награждению обоих кандидатов Немецким крестом в золоте были направлены в штаб дивизии, а оттуда их вместе с другими списками переслали в Берлин.

День 13 декабря 1941 года должен был стать первым днем моего отпуска. Накануне, 12 декабря, я получил свое отпускное удостоверение и точные инструкции, как добраться до места проведения отпуска. Из нашего батальона разрешили отправиться в отпуск только пятерым, и я оказался единственным офицером среди них. На следующее утро Фишер должен был отвезти пятерых отпускников на нашем «Опеле» в деревню Васильевское, откуда нам предстояло продолжить свой путь уже на армейском грузовике.

Унтерарцт Фреезе и пожилой оберштабсарцт Вольпиус официально приняли на себя мои обязанности в медсанчасти. Военнослужащие батальона то и дело приносили нам кучи писем, которые мы должны были взять с собой в Германию. Мы всем клятвенно обещали передать приветы родным и близким. Со всех сторон мне совали деньги, на которые я должен был купить цветы и разослать их по указанным адресам женам и невестам.

Когда вечером 12 декабря мы собрались в тесном кругу в офицерской столовой, чтобы распить на прощание бутылочку коньяка, над полями и лугами снова задул ледяной восточный ветер. Температура упала до минус 38 градусов.[78]

– В чем дело, старина? Выше голову! – проворчал Ламмердинг. – Завтра ты уезжаешь домой! Так какого черта ты грустишь?

– Я боюсь, что мое счастье не продлится долго! – сказал я, погруженный в свои мысли.

– А ну, прекратите рисовать всякие ужасы, а то и правда накликаете беду! – приказал Нойхофф.

Перед тем как лечь спать, я пожертвовал одну из двух оставшихся бутылок коньяка на рождественский праздник батальона, раздал свой шоколад и сигареты и через посыльного передал Кагенеку оставшуюся бутылку.

* * *

На следующее утро русские чуть было не помешали нашему отъезду. Когда я сбривал свою густую бороду, раздался сигнал тревоги. Вражеские танки при поддержке крупных сил пехоты атаковали наши позиции. Однако после двух часов ожесточенного боя атака неприятеля захлебнулась. Раненых доставили на батальонный перевязочный пункт – среди них оказался и один из бойцов, который должен был поехать в отпуск вместе со мной. Около тридцати мелких осколков от разорвавшейся у него за спиной мины буквально изрешетили его тело: голову, спину, ноги. Теперь он действительно отправится в Германию, но только лежа на животе и с медицинской картой раненого на шее.

Какое-то время я помогал Фреезе и старому оберштабсарцту оказывать помощь раненым. Когда моя помощь была уже больше не нужна, я сердечно попрощался со всеми. Ровно в час дня мы выехали на нашем «Опеле-Олимпия». Трое бойцов на заднем сиденье, возбужденные недавно закончившимся боем, красочно описывали, как они отразили атаку иванов. Но наибольшее впечатление произвел на них не столько сам бой, сколько зимнее обмундирование красноармейцев.

– Ты видел, как были одеты иваны? – спросил один из бойцов. – Какие отличные зимние вещи были на них?

– Там было абсолютно все! – подтвердил другой. – Меховые шапки-ушанки, толстые стеганые ватники, теплые шерстяные перчатки и брюки – а потом еще эти фетровые сапоги![79]

– Что бы я только не отдал за такие сапоги! – с завистью воскликнул третий. – Мои ноги только сейчас начинают отходить – и это всего лишь после двух часов, проведенных на улице!

– Я думаю, в такой одежде иваны могли бы, как кролики, спокойно закопаться в снег, а на другое утро, хорошо выспавшись, выползти из своих снежных нор, – снова сказал первый.

– Не знаю, – возразил второй. – Этот проклятый холод наверняка проберется сквозь любую одежду! Но нам теперь все равно. В любом случае мы скоро будем дома за теплой печкой у мамочки!

Ночевали мы в Васильевском, в помещении, которое занимал батальон снабжения. Всего здесь собралось около ста отпускников из 6-й пехотной дивизии. А Фишер вернулся на нашем «Опеле» назад в батальон.

На следующее утро, часам к семи, должны были прибыть армейские крытые грузовики, чтобы доставить нас в Ржев. Но даже к восьми часам не появилась ни одна машина. Было чертовски холодно. Чтобы хоть немного согреться, мы время от времени забегали в хорошо натопленную крестьянскую избу. Около 8:30 к нам подъехал разведывательный бронеавтомобиль, из которого вылез офицер из штаба дивизии и сказал следующее:

– Камрады, мне очень жаль, что я вынужден сообщать вам эту неприятную новость! Однако согласно только что поступившему из ставки фюрера приказу на Восточном фронте временно отменяются все отпуска. Все отпускники должны немедленно отправиться в свои воинские части и доложить своему командованию о прибытии!

Он помолчал. Послышался возмущенный ропот.

– Если вы хотите знать причину этого решения, я скажу: только что русские прорвались под Калинином! Положение крайне запутанное!

В рядах отпускников царило гробовое молчание. Никто не возмущался и не сыпал проклятиями. Казалось, ситуация была слишком серьезной, чтобы роптать по этому поводу.

Было совсем непросто вернуться в свои подразделения. Часть пути мы шли пешком и пользовались любой возможностью, чтобы подъехать на машинах, ехавших в сторону фронта. Около 11 часов я встретил подразделение обоза нашего батальона, которое со всем своим имуществом двигалось в направлении Калинина.

– Что, собственно говоря, случилось? – обратился я к фельдфебелю, начальнику обоза.

– Крупные неприятности под Калинином, герр ассистенцарцт! Говорят, две немецкие дивизии полностью разгромлены![80] Нашему 3-му батальону приказано принять участие в контрударе, и сейчас он перебрасывается в тот район!

Я стоял как громом пораженный.

– Это значит, что наш батальон уже больше не занимает свои зимние позиции! Кто же теперь удерживает их?

– Это было поручено соседним подразделениям. А наш батальон был снят со своих позиций еще вчера вечером!

– Это просто уму непостижимо! В такую погоду снимать батальон с позиций и бросать в бой?

– Так точно! Но почему это волнует герра ассистенцарцта? Ведь герр ассистенцарцт отправляется в отпуск?

– Все отпуска отменили!

От удивления лицо фельдфебеля вытянулось.

– Петерман с моей лошадью тоже должен быть где-то здесь с вами? – спросил я.

– Так точно! Он где-то сзади, скоро должен подъехать!

– Спасибо! Тогда я останусь здесь и подожду его!

Действительно, прошло всего лишь несколько минут, и показался Петерман. Он скакал на своей лошади, а под уздцы вел мою Зигрид, чья зимняя спячка в обозе так неожиданно закончилась. У нее появился длинный, густой подшерсток, и она находилась в отличной форме. По привычке она обнюхала мои карманы в поисках кусочка сахара или корочки хлеба. Но на этот раз ей не повезло. Увидев меня, Петерман от волнения начал снова заикаться. Ведь мы не виделись с ним более шести недель. Он рассказал, что уже через два часа после моего отъезда 3-й батальон получил приказ сняться с позиций и двигаться форсированным маршем в сторону Калинина для нанесения контрудара по прорвавшимся сибирякам. Нойхофф и остальные, видимо, подумали, что доктору еще раз крупно повезло.

Было настолько холодно, что в седле можно было оставаться не более получаса. Особенно быстро замерзали ноги, и нам приходилось то и дело идти пешком, чтобы восстановить кровообращение. Так что большую часть пути мы с Петерманом проделали пешком, топая по глубокому снегу и ведя лошадей под уздцы. Ближе к полудню мы устроили короткий привал, стоя у полевой кухни и уминая неизменный гуляш из конины. Но, покончив с обедом, мы тотчас снова двинулись в путь.

Во второй половине дня разыгрался сильный буран. Обжигающий северо-восточный ветер дул нам прямо в лицо. Втянув голову в плечи и сильно наклонившись вперед, мы упрямо шагали против ветра по глубокому снегу. Нам приходилось сильно щуриться, когда мы смотрели сквозь снежный ураган на заметенную дорогу. Мелкие частички льда, словно иглы, впивались в наши щеки даже сквозь подшлемник, а собачий холод причинял нам физическую боль.

К счастью, мне удалось собрать солидный комплект одежды, который более или менее согревал меня. Я благодарил Небо за солдатские сапоги с широкими голенищами, которые получил перед самой отправкой в отпуск в Германию. Они оказались такого большого размера, что я смог надеть две пары шерстяных носков и намотал на ноги теплые фланелевые портянки, а поверх стелек сунул несколько слоев газетной бумаги. Кроме того, на мне были две пары кальсон, две теплые нательные рубашки, теплая безрукавка, моя парадная форма, летняя шинель, а поверх нее просторный кожаный плащ, как у тех двух офицеров, которых мы встретили, так сказать, у «врат» Москвы. Пара шерстяных перчаток, пара кожаных перчаток и два шерстяных подшлемника довершали мой наряд. Чтобы ветер не слишком сильно задувал в рукава, я обвязал их на запястьях тесемками.

Это была довольно странно выглядевшая толпа людей, которые, с трудом преодолевая снежный буран, медленно продвигались вперед, чтобы отразить наступление русских. Каждый боец на свой страх и риск пытался хоть как-то утеплиться. Любое попавшееся в их руки шерстяное одеяло солдаты тут же разрезали на куски и подкладывали их под свой мундир, утепляя спину и грудь. И вот теперь, словно нищие бродяги, используя для утепления газетную бумагу, они шли в смертельный бой.

Снежный буран продолжал бушевать на протяжении всего нашего пути. Не затихая ни на минуту, он яростно швырял нам навстречу крутящиеся снежные вихри. Во второй половине дня ветер подул еще сильнее, час за часом он остервенело хлестал нас по лицам ледяной снежной крупой. И мы прекрасно понимали, что это было только начало! Марш на Калинин был маршем в неизвестность, в страшную жестокость зимней войны, которая предъявляла такие высокие требования, которые порой оказывались выше человеческих возможностей.

По пути мы встретили много санитарных машин, до отказа забитых ранеными или бойцами, получившими обморожения разной степени тяжести. Одна из этих машин была из санитарной роты Шульца. Я был знаком с водителем и остановил его.

– Что происходит на фронте? – нетерпеливо спросил я его.

– Все рухнуло! – раздраженно бросил он. – Сибиряки прорвались и практически полностью уничтожили две наши дивизии. В линии фронта зияет огромная брешь. Сейчас через нее устремились тысячи русских!

– А что с нашим 18-м полком?

– Батальон Нойхоффа должен перейти в контратаку сегодня во второй половине дня! Вероятно, как раз сейчас они и атакуют.

– Где они атакуют?

– Я этого не знаю, герр ассистенцарцт!

– А где русские?

– Практически повсюду! Кажется, никто больше точно не знает, где они!

Санитарная машина тронулась с места и, набирая скорость, понеслась дальше в тыл. Петерман и я снова отправились в путь навстречу неукротимой снежной буре. Мы вскочили на коней, проскакали рысью мимо повозок и автомобилей нашего обоза и нагнали фельдфебеля, шагавшего во главе запорошенной снегом колонны. Кони перешли на шаг, и мы молча поехали рядом с ним. Разговаривать было совершенно невозможно: ревущий, как дикий зверь, ветер подхватывал слова и уносил их прочь. Я попытался представить себе, как в такую погоду наш батальон мог вообще атаковать и какие шансы на спасение были у раненых и получивших обморожения. Ясно было одно: в результате ввода в бой свежих сибирских дивизий положение крайне обострилось. Если не удастся закрыть брешь и локализовать вклинение, а затем создать новый передний край обороны, потери будут просто ужасными.

Обгоняя колонну, сзади медленно приближалась какая-то санитарная машина. Оказалось, что это санитарка из нашей дивизии. Когда она поравнялась с нами, я остановил ее и спросил водителя, куда он направляется.

– В Горки![81] – прозвучало в ответ.

– Нет ли там поблизости полка Беккера?

– Да, он там, справа от Горок!

– Тогда я поеду с вами! – решительно заявил я.

Я приказал Петерману с лошадьми следовать за нами и уселся рядом с водителем. Тот снова склонился над баранкой, почти упираясь носом в ветровое стекло. Машина едва ползла по заметенной дороге. Стеклоочистители были не в состоянии справиться со снегом, быстро заметавшим ветровое стекло. Водителю приходилось очень внимательно следить за дорогой, чтобы не съехать с проезжей части и не застрять в глубоком снегу, который намело справа и слева от автодороги.

Было почти четыре часа, когда мы прибыли в Горки и остановились перед импровизированным перевязочным пунктом, организованным, по всей видимости, в большой спешке. Здесь не оказалось ни одного врача, а только куча санитаров, наскоро собранных из различных подразделений. Но зато тут было полно раненых и обмороженных. Судя по всему, суда свозили раненых из почти всех немецких подразделений и частей, сражавшихся поблизости.

– А где же ваши военные врачи? – спросил я фельдфебеля медико-санитарной службы с большим шрамом на лбу.

– Двое погибли! – ответил тот. – А что стряслось с четырьмя остальными, мы не знаем! Может быть, они уже попали в руки к русским. Мы вообще почти ничего не знаем. Возможно, сейчас иван находится прямо перед нами или уже позади нас! Тогда и мы и раненые все равно что покойники!

– Веселенькие же перспективы вы тут рисуете! – резко оборвал его я. – Оставьте свои фантазии и лучше расскажите, что вам известно о положении на фронте!

– Сегодня утром между нами и русскими фактически не было ничего, кроме жалких остатков двух наших полностью разгромленных дивизий. Около 11 часов утра здесь прошел наш батальон, чтобы нанести контрудар по противнику. Но что может сделать один-единственный батальон против противника, имеющего такое подавляющее превосходство? Час спустя мимо проследовал штаб одного из полков 6-й пехотной дивизии. Это все, что я знаю!

– Ну что же, теперь я имею хотя бы некоторое представление о происходящем, хотя картина складывается, скажем прямо, довольно мрачная! Вы здесь самый старший по званию среди медперсонала?

Фельдфебель медлил с ответом. До меня дошло, что из-за моей импровизированной экипировки он не мог видеть, какое у меня звание и к какому роду войск я принадлежу.

– Я ассистенцарцт в батальоне, который проследовал здесь в 11 часов утра! – представился я.

– Так точно, герр ассистенцарцт! – ответил фельдфебель, встав навытяжку.

– Тогда я временно принимаю командование на этом перевязочном пункте! Вы следующий по званию! Сколько здесь у нас санитаров?

– Я думаю, человек семь или восемь!

– Что значит здесь «я думаю»? Разве вы не знаете точно, сколько их здесь?

– Точно не знаю, герр ассистенцарцт! Здесь царит такая неразбериха. Люди приходят, задают вопросы и снова уходят. У многих, кажется, только одна мысль в голове: дранг нах вестен! Поскорее смотаться в тыл, на запад!

Санитарная машина, которая доставила меня сюда, была до отказа загружена ранеными, и водитель уже собирался уезжать на дивизионный медицинский пункт. Некоторые раненые были кое-как перевязаны, другим вообще не была оказана никакая первичная медицинская помощь. Ни у кого из них не было заполненных медицинских карт с указанием характера ранения. Я быстро набросал несколько строк майору медицинской службы, оберштабсарцту Шульцу, указал наше местонахождение и попросил срочно прислать как можно больше санитарных машин. Они были необходимы, чтобы эвакуировать огромное количество раненых и обмороженных. Получив от меня эту записку, водитель отправился в обратный путь.

Мы незамедлительно приступили к работе. Сначала надо было отделить от раненых тех, кто уже умер. Затем мы начали сортировать раненых, отделяя тяжелораненых от раненных легко. Тела пятнадцати умерших были перенесены в сарай позади дома, где они вскоре закоченели, словно в леднике. Около двадцати легкораненых могли при острой необходимости принять участие в бою. Они были вооружены и проинструктированы, как действовать в случае внезапного нападения противника. На перевязочном пункте оружия было предостаточно, так как при постоянном притоке раненых многие из них не расставались со своим оружием и оставляли его здесь только при отправке в тыл. Остальные солдаты имели такие тяжелые ранения или обморожения, что не были в состоянии помочь в бою.

Как выяснилось, на перевязочном пункте находилось не менее пятнадцати санитаров. Я приказал, чтобы впредь никто из них не отлучался без моего разрешения, это же относилось и к постоянно прибывающим военнослужащим, отставшим от своих подразделений! Некоторым из них было поручено принести дрова, а из других были сформированы ночные караулы, которые должны были сменяться каждые полчаса. Постоянно поступали новые раненые и солдаты с обморожениями различной степени тяжести. Правда, перед тем как стемнело, прибыло и несколько санитарных машин. Это позволило нам отправить на дивизионный медицинский пункт всех тяжелораненых, которым тем временем уже была оказана необходимая медицинская помощь.

Немецкая дисциплина снова себя оправдала. Все панические настроения исчезли, и на перевязочном пункте опять воцарился порядок. К этому времени перевязочный пункт превратился в настоящую маленькую крепость.

Я вышел на улицу, чтобы получше рассмотреть окрестности. Снежная буря улеглась, и снегопад прекратился. И хотя по-прежнему было все так же холодно, но теперь холод ощущался не так сильно, поскольку не было пронизывающего, ледяного ветра. С востока и севера доносился шум боя. Ночное черно-синее небо то и дело озарялось яркими вспышками залпов артиллерийских орудий.

Из темноты ко мне приблизились две темные фигуры. В свете лампы своего карманного фонарика я узнал унтерарцта Фреезе и санитара-носильщика из нашего батальона.

– Привет, Фреезе! Откуда вы взялись? – окликнул я их.

Узнав меня, унтерарцт потерял дар речи. Его глаза округлились от удивления. Наконец он овладел собой.

– Да, но как вы сами попали сюда? Разве вы не уехали в отпуск?

– Все отпуска временно отменены! Поверьте мне, я не менее вашего удивлен, что оказался здесь!

– В таком случае положение критическое не только на нашем участке, – с озабоченным видом констатировал Фреезе, – но, видимо, и на всем фронте!

– А как обстоят дела у нашего 3-го батальона? – с тревогой в голосе спросил я.

– Плохо, насколько я могу судить об этом! – ответил Фреезе. – Когда в пять часов вечера я уходил оттуда, батальон как раз поднимался в контратаку против значительно превосходящих сил русских. У нас уже очень много раненых и обмороженных. Но самое страшное, что наши пулеметы перестали стрелять. На таком морозе у них замерзла смазка!

– А кто послал вас сюда?

– Командование полка! Ему стало известно, что здесь скопилось много раненых без врачебного присмотра!

– Так вот, Фреезе, принимайте здесь командование, а я отправляюсь на фронт! И, пожалуйста, проследите за тем, чтобы строго исполнялись все мои указания!

– А какие указания? – поинтересовался унтерарцт.

– Фельдфебель со шрамом на лбу введет вас в курс дела! Сейчас я представлю вас всем остальным как старшего здесь, в противном случае тут все снова развалится. Все находятся в подавленном состоянии. Мы с вами должны постоянно быть начеку, чтобы они не ударились в панику!

Затем санитар, прибывший вместе с Фреезе, проводил меня в ночной тьме к линии фронта. Вскоре мы с ним подошли к Волге, скатились с крутого берега вниз и осторожно двинулись по глубокому снегу, лежавшему на льду. Выбравшись на другой пологий берег, мы минут десять шли вдоль леса и вскоре подошли к командному пункту полка, расположенному в деревне Красново.

Как рассказал мне полковой адъютант фон Калькройт, русские внезапно атаковали немецкие позиции по обе стороны от Калинина, причем в этой атаке приняли участие свежие сибирские дивизии, наилучшим образом оснащенные для ведения войны в зимних условиях. Они значительно превосходили по своей численности наши войска, державшие там оборону, а Волга уже замерзла и больше не являлась естественным препятствием на пути противника. Внезапная атака полностью удалась, и теперь многим немецким дивизиям, дислоцированным в Калинине, грозило окружение. Было приказано оставить город, но остающиеся в Калинине войска могли покинуть город только при условии, что путь отступления в Старицу будет удерживаться в наших руках по крайней мере всю вторую половину следующего дня. Это и пытался осуществить 3-й батальон. Несмотря на собачий холод и метровые сугробы, бойцы батальона с яростной решимостью атаковали превосходящие силы противника – менее шестисот бойцов против четырех сибирских дивизий!

– Наша контратака была успешной? – спросил я.

– И да и нет! – ответил фон Калькройт. – С одной стороны вражеское наступление было до поры до времени остановлено, благодаря чему путь отступления из Калинина остается все еще свободным. Это уже много! Но, с другой стороны, батальон не выполнил поставленной перед ним задачи, и контратака вскоре захлебнулась. Ужасный холод вынудил наших бойцов в конце концов отойти в деревни, лежащие в тылу. – Он покачал головой. – Сейчас совершенно невозможно предсказать, что ждет их завтра! А что нам принесут ближайшие недели, известно только одному Господу Богу!

– А каковы наши потери? – продолжал допытываться я.

– Насколько мне известно, очень большие, и особенно из-за обморожений! Но до сих пор мы еще не получили точные данные! – Фон Калькройт сделал паузу, а потом продолжил, с трудом подбирая слова: – 3-й батальон может надеяться лишь на то, что ему удастся в течение нескольких часов сдержать эти полчища русских! Потом с ним, скорее всего, будет покончено! Один за другим все, видимо, погибнут! Но у нас не было другого выбора – батальон был обязан принести себя в жертву! – Он печально посмотрел на меня. – У нас у самих было такое состояние, словно мы посылаем людей на казнь. Будем надеяться, что хотя бы сотне бойцов удастся выбраться оттуда живыми!

Я решил немедленно отправиться вперед в батальон. С тяжелым сердцем я отправился в путь вместе с санитаром-носильщиком. Метель прекратилась. Плотные тучи рассеялись, и на небе появились холодно мерцающие звезды. Одна из них сияла ярче остальных: Марс – звезда римского бога войны. Мерцая кроваво-красным светом, он проплывал, двигаясь по своей орбите, по небосклону над полями сражений под Калинином, словно выискивая что-то. Потом, видимо вдоволь насмотревшись на батальные сцены, Марс снова скрылся за тяжелым темным облаком, и опять с новой силой задул ледяной ветер из сибирской тундры. Стало заметно темнее, и снова пошел снег. Санитару и мне пришлось вжать голову в плечи и поднять повыше воротники своих шинелей, чтобы прикрыть уши от пронизывающего ветра.

На командном пункте 3-го батальона в покосившейся хибаре на краю деревни за столом с сильно коптящей керосиновой лампой одиноко сидел офицер. Это был командир. Он лишь устало поднял голову, когда я вошел и, встав навытяжку, отрапортовал:

– Прибыл для дальнейшего прохождения службы, герр майор!

– Так-так! Значит, вы снова тут! – с отсутствующим видом пробормотал Нойхофф и снова склонился над лежащей перед ним картой. Его палец медленно скользил по глянцевой поверхности карты, когда он глухим голосом заметил: – Нам конец, Хаапе! Отсюда нам не выбраться! – Он поднял голову и посмотрел на меня. Его пальцы нервно забарабанили по крышке стола, а воспаленные глаза увлажнились. – Все кончено, Хаапе! Такое вот положение! Теперь вы знаете все! Наш 3-й батальон до конца пройдет свой жертвенный путь, он сознательно приносится в жертву, чтобы спасти наши дивизии в Калинине!

– Каковы наши потери? – спросил я.

– Пока не известны. Положение очень запутанное. Но батальонный перевязочный пункт переполнен ранеными и обмороженными. А все из-за этого проклятого, собачьего холода, который в конце концов доконает нас! – в сердцах воскликнул Нойхофф. Немного помолчав, он продолжил уже более спокойным тоном: – Кагенек и Больски еще не вернулись из боя – скорее всего, оба погибли. Маленький Беккер и Ламмердинг пытаются установить связь с Бёмером и Штольце. Их 11-я и 10-я роты, я имею в виду то, что от них осталось, пытаются закрепиться в двух деревушках, лежащих перед нами, и организовать там оборону. Вот примерно и все.

– А где находится наш перевязочный пункт, герр майор?

– Через два дома от нас, вниз по улице!

Перевязочный пункт был забит до отказа, в воздухе висел едкий дым от жарко натопленной печи, но, самое главное, здесь было тепло. Совсем выбившийся из сил оберштаб-сарцт Вольпиус понуро сидел на ящике из-под медикаментов. Тульпин, Мюллер и Генрих работали не покладая рук.

– Бог мой! Да это же наш доктор! – донесся до меня тихий голос Мюллера. Повернувшись к Тульпину, тот толкнул унтер-офицера в бок.

– Смирно! – рявкнул Тульпин, совсем позабыв о том, что старый оберштабсарцт тоже находится в комнате.

– Ну, ну, только не переусердствуйте, Тульпин! – сказал я. – Да, отпуск оказался слишком коротким! Но я рад, что теперь снова с вами, там, где мне и положено быть! – Затем я обратился к Вольпиусу: – Герр оберштабсарцт, разрешите снова принять перевязочный пункт!

– Ах, пожалуйста, оставьте эти формальности! – ответил тот, не вставая со своего ящика.

– Вы сами можете видеть, – продолжил он и обвел рукой переполненную комнату, – как обстоят здесь дела и что мы уже успели сделать! Я всегда говорил, что дело добром не кончится, если мы свяжемся с Россией! Вспомните Наполеона! Мы все тут погибнем! Никто из нас не вернется домой, поверьте мне!

Я был возмущен до глубины души. Каким бы ни было его внутреннее состояние, он обязан взять себя в руки. Такие стенания со стороны офицера очень опасны. Среди солдат очень легко могла начаться паника, особенно среди раненых, находящихся в состоянии шока.

– В данный момент меня вообще не интересует, выберемся ли мы отсюда или нет, герр оберштабсарцт! – резко заявил я. – В любом случае мы обязаны оказать помощь раненым и обеспечить доставку тяжелораненых на дивизионный медицинский пункт! Вот давайте этим и займемся!

– Мы этим и занимаемся, разве нет? – обиженным тоном спросил он, продолжая сидеть на ящике.

– Тогда все в порядке! – У меня не было ни малейшего желания продолжать наш спор. – Если позволите, я переоденусь!

– Пожалуйста, оставьте вы эти формальности! – повторил он. – Они нам больше не понадобятся, так как всех нас ожидает одна и та же судьба… Я ведь всегда говорил…

И он опять завел свою волынку, но никто его не слушал.

Генрих достал мой походный сундучок. Я снял кожаный плащ, шинель и парадную форму, переоделся в повседневную полевую форму и натянул свои старые брюки. Как только я нахлобучил на голову стальную каску, повесил на пояс тяжелый комиссарский пистолет и набил карманы гранатами и патронами, то сразу почувствовал себя гораздо увереннее и спокойнее. Через несколько минут наша маленькая санитарная колонна была готова к отправке. Запряженные в сани выносливые русские лошадки резво побежали по дороге, увозя тяжелораненых на перевязочный пункт в Горках к унтерарцту Фреезе. Санитарные машины не могли проехать к нам, так как не могли преодолеть крутой подъем на высоком волжском берегу.

От жалости у меня сжалось сердце, когда я увидел обморожения, которые получили наши солдаты. У многих из них пальцы ног и ступни так примерзли к сапогам, что представляли собой сплошной кусок льда. Поэтому нам приходилось сначала разрезать весь сапог сверху донизу, а затем осторожно массировать и разминать ступни, пока они снова не становились мягкими и не начинали гнуться. Затем мы вытирали их насухо, обсыпали тальком, заворачивали в вату и накладывали толстую повязку. Четыре русские женщины, имевшие опыт в лечении обморожений, помогали нам всю ночь. В тяжелых случаях, когда солдат уже не мог терпеть адские боли, мы кололи ему морфий. Правда, с этим приходилось быть очень осторожным, поскольку морфий еще больше повышает чувствительность тела к холоду. После того как обмороженные конечности оттаивали, хирургам медико-санитарного батальона не оставалось ничего другого, кроме как ждать и смотреть, насколько омертвели и разрушились ткани, чтобы уже потом решить, что именно подлежало ампутации.

Наша задача оказалась еще сложнее, поскольку почти все раненые подверглись переохлаждению и имели обморожения разной степени тяжести. Это была монотонная, тяжелая работа. Но в конце концов мы оказали медицинскую помощь всем раненым и отправили всех тяжелораненых в тыл. Я мог снова отправиться на командный пункт батальона, чтобы узнать, как обстояли дела в боевых частях на передовой.

Ламмердинг, как всегда спокойный и уравновешенный, уже вернулся. Увидев меня, он ухмыльнулся и сказал:

– Мне жаль, что твой отпуск не состоялся. Но ты же у нас известный неудачник!

Вошел Маленький Беккер. Захлопнув за собой дверь, он радостно воскликнул:

– Привет, герр ассистенцарцт! Как там было в Германии? Надеюсь, вы не забыли оправить мое письмо! – Потом, перейдя на серьезный тон, он доложил Нойхоффу: – Кагенек жив и здоров! Сейчас он совещается с обер-лейтенантом Бёмером. Через десять минут он будет здесь!

Обрадованный Нойхофф вскочил со своего места:

– Да это же великолепно! Что же там случилось? Где он пропадал все это время?

– Он пытался еще до наступления темноты выручить Больски и его людей!

– Удалось ему сделать это?

– К сожалению, нет, герр майор! Он нашел Больски и еще двадцать восемь бойцов его роты мертвыми, нашел перед вражескими позициями. Нашим ребятам удалось спасти только двоих раненых, которые притворились мертвыми, когда русские добивали тех, кто еще подавал признаки жизни!

Нойхофф снова тяжело опустился на стул у стола и уронил голову на руки. Когда он опять овладел собой, я доложил, что все тяжелораненые отправлены на перевязочный пункт в Горках к Фреезе.

– Каковы наши потери, Хаапе? – севшим голосом спросил он.

– Еще не поступали донесения из рот, герр майор! Но они будут наверняка большими!

На улице раздались громкие голоса. Дверь распахнулась, и в комнату ввалились возбужденные Кагенек и Олиг. С появлением Кагенека настроение у всех сразу улучшилось. Энергия била из него ключом.

– Мы должны перестроиться! – заявил он. – Мы обязаны сделать выводы из того, что нам пришлось пережить сегодня! У иванов тоже хватает проблем! Важно, чтобы мы учли это! Из показаний пленных я знаю, что и у русских большие потери из-за обморожений!

– А как же их отличное зимнее обмундирование? – удивился Нойхофф.

– Не все вражеские подразделения обеспечены им так же хорошо, как сибиряки. У многих русских солдат тоже нет приличного зимнего обмундирования! Именно это было одной из причин, по которой они так ожесточенно защищали свою деревню сегодня вечером от наших атак. Они не хотели, чтобы их выгнали в чистое поле на мороз! И наша атака наверняка бы удалась, если бы не замерзла смазка в пулеметах!

– И как же нам справиться с этой проблемой? – озабоченно спросил Нойхофф. – Есть какие-нибудь предложения?

– Мы занесли пулеметы в избу и дали им оттаять возле жарко натопленной печи, – продолжал Кагенек, – потом разобрали и тщательно протерли, пока на них не осталось ни одной капли масла. А после того, как мы их снова собрали, они отлично стреляли и на морозе!

– У них не было проблем с перезарядкой?

– Никак нет! Конечно, в общем и целом проблем с перезарядкой станет больше, от этого никуда не денешься. Однако и без смазки пулеметы хорошо стреляют! А это главное! Мы можем ими пользоваться и в такие морозы!

Выяснилось, что, вооружившись пятью такими пулеметами без смазки и взяв с собой двадцать бойцов, Кагенек попытался выручить Больски и его людей, которые залегли в низине перед занятой противником деревней и у которых был отрезан путь к отступлению. Но он опоздал. Когда под прикрытием пулеметного огня Кагенек и несколько его бойцов пробились в низину, они нашли двадцать девять убитых, среди них был и Больски, и двоих раненых. Поскольку пулеметы отлично справлялись со своей работой, им удалось без особого труда вернуться назад вместе с ранеными. Конечно, при низкой температуре минус 40 градусов отдельные задержки с перезарядкой и дополнительный износ материальной части были несравненно лучше, чем вообще не действующие пулеметы.

– Я вообще считаю, что мы не должны больше атаковать, пусть лучше атакуют русские! – сделал вывод Кагенек. – Тогда мы сможем снять свои пулеметы с теплой печи и быстро доставить на позицию. Пока пулеметы ведут огонь, они остаются все время теплыми. В этом случае мы можем стрелять даже со смазкой! В любом случае русским будет совсем непросто атаковать нас, двигаясь по открытой заснеженной местности, если мы, конечно, будем все время начеку!

– И как же мы будем сражаться против сибиряков без зимнего обмундирования?

– Мы должны раздобыть их зимнее обмундирование: мы должны отобрать у всех взятых в плен сибиряков и снять с убитых красноармейцев меховые шапки, валенки и ватные безрукавки! И однажды наступит время, когда мы опять сможем сражаться с ними в равных условиях! И тогда, без сомнения, мы докажем, что являемся лучшими солдатами, чем они!

– Тебе придется немало потрудиться, чтобы убедить в этом многих наших пехотинцев! – вставил я. – По дороге сюда я встретил в нашем тылу некоторых солдат, которые считают, что у нас нет больше шансов противостоять красным, такие бойцы уже окончательно сломлены!

– Согласен, возможно, это наша самая большая проблема! – с серьезным видом ответил Кагенек. – Эта проклятая паника, без всяких к тому оснований! Мы уже не раз били русских и снова будем их бить! Но, разумеется, это невозможно сделать без твердой уверенности в своих силах!

– Да, мы не должны ни в коем случае терять уверенность в себе! – подхватил Нойхофф.

– И еще одно, герр майор! – сказал Кагенек. – В такой собачий холод мы должны занимать передний край обороны как можно меньшими силами! Все лишние бойцы должны сидеть в теплых деревенских избах. Вдали от деревень следует выставлять часто сменяемые секреты! Наша задача как офицеров заключается в том, чтобы сохранять высочайшую бдительность и постоянно контролировать такие секреты! (Боевое охранение. – Ред.)

Нойхофф охотно согласился со всеми предложениями Кагенека. Очевидно, что он все больше и больше склонялся к тому, чтобы позволить Кагенеку все чаще самому принимать решения. Он уже был просто не в силах справляться со сложившейся обстановкой.

– Вы не голодны? – спросил вдруг Маленький Беккер.

– Да, я голоден как волк! – воскликнул Кагенек. – Я бы уже давно слопал свои сапоги, если бы они не защищали так хорошо ноги от холода!

Беккер поспешил покинуть нас, чтобы раздобыть что-нибудь съестное, а Нойхофф и Ламмердинг отправились в соседний дом, где временно размещалась канцелярия батальона.

– Что, собственно говоря, случилось с Больски? – спросил я Кагенека, когда мы остались одни.

– Он был фанатиком, и этим все сказано! – ответил он. – Сегодня его фанатизм завел его самого и бойцов его роты в безвыходное положение, из которого не было спасения. Все это было совершенно напрасно!

– Так что же с ними произошло?

– Его пулеметы на морозе не стреляли, а противник имел численное преимущество. В самом начале он мог бы отойти назад, так как рота Штольце атаковала на левом фланге, и русские в основном сосредоточились там. Но Больски не захотел, даже когда Штольце прервал атаку, поскольку и его пулеметы отказали в такой холод. Как рассказали оба раненых, Больски заявил буквально следующее: «Мы солдаты фюрера! Для нас нет пути назад!» Вот такая бредовая глупость! Так Больски пожертвовал своими двадцатью восьмью бойцами и погиб сам.

– Во всяком случае, он отдал жизнь за свои идеалы! В мужестве ему не откажешь! – заметил я.

– Да, ты прав. За это его нельзя не уважать!

Вошел Маленький Беккер со своим ординарцем, который принес нам что-то поесть. Оказалось, что это был неизменный гуляш из конины. Но Беккер заставил своего ординарца постелить на обшарпанный стол белоснежную скатерть и проследил за тем, чтобы стол был накрыт по всем правилам – с тарелками и столовыми приборами.

– Сегодня вас обслуживает кельнер! – возвестил он.

– Великолепно! А то от голода мои ребра уже начинают тереться друг о друга! – воскликнул Кагенек.

Мы послали за Нойхоффом и Ламмердингом, однако последний пришел один. Отряхнув снег с сапог, он уселся за стол.

– Нойхофф говорит, что не хочет есть! В последние дни он почти ничего не ел.

– Что с ним стряслось? – встревожился я. – Он плохо выглядел, когда сегодня вечером я прибыл сюда.

– Видимо, у него сильный понос, он то и дело выбегает из помещения. Я думаю, именно это так изматывает его! – ответил Ламмердинг.

Что это, инфекция или нервы? – задумался я. Во всяком случае, я решил, что завтра утром обязательно посмотрю, что можно для него сделать.

Тем временем Беккер попытался нарезать хлеб. Хотя он старался изо всех сил, но нож постоянно соскальзывал с горбушки.

– От этого с ума можно сойти, камрады! – воскликнул он наконец. – Даже хлеб здесь замерз!

– Разруби его топором! – мрачно пошутил Ламмердинг.

После ужина я вернулся на перевязочный пункт. Кунцле и Ганс только что привезли на своих лошадках, запряженных в легкие сани, двух бойцов из взвода Больски, оставшихся в живых. У одного из них было огнестрельное ранение легкого, а у другого пуля попала в область таза. Но у обоих раненых были еще и обморожения, которые оказались не менее серьезными, чем их огнестрельные раны. Но сейчас они были благодарны судьбе, что наконец оказались в безопасности. Мюллер разговорился с тем, у кого было ранение таза.

– Принести тебе что-нибудь поесть, Пауль?

– Вы что, знакомы друг с другом? – удивленно спросил я.

– Так точно, очень давно, герр ассистенцарцт! Он почтальон в соседнем городке. Мы с ним пели в одном и том же мужском хоре!

Неожиданно я подумал о Марте. Если повезет, этого раненого завтра или послезавтра отправят самолетом в Германию, и, возможно, он сможет передать ей весточку от меня.

– Послушайте, Пауль, – сказал я, – можете оказать мне одолжение и отправить телеграмму моей невесте, как только окажетесь в Германии?

– Конечно, я смогу это сделать, герр ассистенцарцт!

На обратной стороне медицинской карты раненого я написал:

«Фрейлейн Марте Аразим, Дуйсбург, Бёрзенштрассе, 18

Все отпуска отменены. Отложи помолвку. У меня все хорошо.

Желаю веселого Рождества.

Хайнц».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.