«Град обреченный» (1975)

«Град обреченный» (1975)

К пониманию «Града обреченного» надо идти долго – не такая это вещь, чтобы сразу раскрыть перед читателем свою суть и свои секреты. Помню как сейчас публикацию первой книги ГО в журнале «Нева» в 1988 году – журнал этот тогда был одним из наиболее читаемых и наиболее почитаемых. И не то чтобы оппозиционным, но – проникнутым типичным для конца 80-х мягким вольнодумством.

Тогда еще не позволялось сомневаться – но уже позволялось обсуждать. Еще не позволялось пересматривать – но уже позволялось рассматривать с другого ракурса. Еще не позволялось посягать на основы – но уже позволялось строить на этих основах не то, что полагалось строить прежде. Тогда были популярны апелляции к «истинному Ленину», спектакли типа «Перечитывая заново» и «Синие кони на красной траве» и фильмы типа «Покаяние», а вершиной свободомыслия считались статьи Гавриила Попова в «Науке и жизни» и Николая Шмелева и Андрея Нуйкина – в «Новом мире». А уж когда вышла (в начале 1989 года) знаменитая, а нынче – почти совершенно забытая статья Сергея Андреева в «Неве» «Структура власти и задачи общества» – автора немедленно выдвинули в народные депутаты СССР на первых свободных выборах…

«Град» пал на благодатную почву – поскольку прекрасно «встраивался» именно в эту атмосферу. Встраивался в те времена, которые АБС охарактеризуют впоследствии как «дьвольски многообещающие, но и какие-то неверные, колеблющиеся и нереальные, как свет лампады на ветру». «Град» смотрелся и как потрясающе актуальный роман, и как только что написанный. Пройдет несколько лет – и мы узнаем, что на самом деле он был создан почти полтора десятилетия назад…

Комментарий БНС:

Впервые идея «Града» возникла у нас еще в марте 1967 года, когда вовсю шла работа над «Сказкой о Тройке». Это было в Доме творчества в Голицыно, там мы регулярно по вечерам прогуливались перед сном по поселку, лениво обсуждая дела текущие, а равно и грядущие, и во время одной такой прогулки наткнулись на сюжет, который назвали тогда «Новый Апокалипсис» (о чем существует соответствующая запись в рабочем дневнике). Очень трудно и даже, пожалуй, невозможно восстановить сейчас тот облик «Града», который нарисовали мы себе тогда, в те отдаленные времена. Подозреваю, это было нечто весьма не похожее на окончательный мир Эксперимента, достаточно сказать, что в наших письмах конца 60-х встречается и другое черновое название того же романа – «Мой брат и я». Видимо, роман этот задумывался изначально в значительной степени как автобиографический.

Ни над каким другим нашим произведением (ни до, ни после) не работали мы так долго и так тщательно. Года три накапливали – по крупицам – эпизоды, биографии героев, отдельные фразы и фразочки; выдумывали Город, странности его и законы его существования, по возможности достоверную космографию этого искусственного мира и его историю – это было воистину сладкое и увлекательное занятие, но все на свете имеет коней, и в июне 1969-го мы составили первый подробный план и приняли окончательное название – «Град обреченный» (именно «обреченный», а не «обречённый», как некоторые норовят произносить). Так называется известная картина Рериха, поразившая нас в свое время своей мрачной красотой и ощущением безнадежности, от нее исходившей.

Черновик романа был закончен в шесть заходов (общим счетом – около семидесяти полных рабочих дней), на протяжении двух с четвертью лет. 27 мая 1972 г. поставили мы последнюю точку, с облегчением вздохнули и сунули непривычно толстую папку в шкаф. В архив. Надолго. Навсегда. Нам было совершенно ясно, что у романа нет никакой перспективы.

Нельзя сказать, чтобы мы питали какие-либо серьезные надежды и раньше, когда только начинали над ним работу. Уже в конце 60-х, а тем более в начале 70-х, ясно стало, что роман этот опубликовать нам не удастся – скорее всего, никогда. И уж во всяком случае – при нашей жизни. Однако в самом начале мы еще представляли себе развитие будущих событий достаточно оптимистично. Мы представляли себе, как, закончив рукопись, перепечатаем ее начисто и понесем (с самым невинным видом) по редакциям. По многим и по разным. Во всех этих редакциях нам, разумеется, откажут, но предварительно – обязательно прочтут. И не один человек прочтет в каждой из редакций, а, как это обыкновенно бывает, несколько. И снимут копии, как это обыкновенно бывает. И дадут почитать знакомым. И тогда роман начнет существовать. Как это уже бывало не раз – и с «Улиткой», и со «Сказкой», и с «Гадкими лебедями»… Это будет нелегальное, бесшумное и тайное, почти призрачное, но все-таки существование – взаимодействие литературного произведения с читателем, то самое взаимодействие, без которого не бывает ни литературного произведения, ни литературы вообще…

Но к середине 1972-го даже этот скромный план выглядел уже совершенно нереализуемым и даже небезопасным. История замечательного романа-эпопеи Василия Гроссмана «Жизнь и судьба», рукопись которого прямо из редакции тогдашнего «Знамени» была переправлена в «органы» и там сгинула (после обысков и изъятий чудом сохранилась одна-единственная копия, еще немного – и роман вообще прекратил бы существование, словно его никогда и не было!), – история эта хорошо нам была известна и служила сумрачным предостережением. Наступило время, когда рукопись из дома выносить не рекомендовалось вообще. Ее даже знакомым давать сделалось опасно. И лучше всего было, пожалуй, вообще помалкивать о ее существовании – от греха подальше. Поэтому черновик мы прочли (вслух, у себя дома) только самым близким друзьям, а все прочие интересующиеся еще много лет оставались в уверенности, что «Стругацкие – да, пишут новый роман, давно уже пишут, но все никак не соберутся его закончить».

А после лета 1974-го, после «дела Хейфеца-Эткинда», после того как хищный взор компетентных органов перестал блуждать по ближним окрестностям и уперся прямиком в одного из соавторов, положение сделалось еще более угрожающим. В Питере явно шилось очередное «ленинградское дело», так что теоретически теперь к любому из «засвеченных» в любой момент могли ПРИЙТИ, и это означало бы (помимо всего прочего) конец роману, ибо пребывал он в одном-единственном экземпляре и лежал в шкафу, что называется, на самом виду. Поэтому в конце 1974-го рукопись была БНом срочно распечатана в трех экземплярах (заодно произведена была и необходимая чистовая правка), а потом два экземпляра с соблюдением всех мер предосторожности переданы были верным людям – одному москвичу и одному ленинградцу. Причем люди эти были подобраны таким образом, что, с одной стороны, были абсолютно и безукоризненно честны, вне малейших подозрений, а с другой – вроде бы и не числились среди ближайших наших друзей, так что в случае чего к ним, пожалуй, не должны были ПРИЙТИ. Слава богу, все окончилось благополучно, ничего экстраординарного не произошло, но две эти копии так и пролежали в «спецхране» до самого конца 80-х, когда удалось все-таки «Град» опубликовать.

Первое впечатление о «Граде» было у меня (как сейчас помню) достаточно прохладным. Да, интересно. Да, мастерски написано. Да, эффектно «закрученный» сюжет. Но… Ответов куда меньше, чем вопросов. Отсутствие мало-мальски симпатичных героев. Абсолютно открытый финал. И ощущение какого-то недоумения – что же все-таки важного хотели сказать нам Стругацкие? В чем глобальная идея «Града»?

Понимание этой идеи придет нескоро – подтвердившись впоследствии авторским мнением о том, что главная задача «Града» – показать, как под давлением жизненных обстоятельств кардинально меняется мировоззрение человека, как переходит он с позиций твердокаменного фанатика в состояние человека, словно бы повисшего в безвоздушном идеологическом пространстве, без какой-либо опоры под ногами. «Жизненный путь, – отметит БНС, – близкий авторам и представлявшийся им не только драматическим, но и поучительным. Как-никак, а целое поколение прошло этим путем за время с 1940 по 1985-й год.»

Но для того, чтобы это понимание пришло, надо было тщательно изучить мир Эксперимента. Вжиться в него, пройдя вместе с Андреем Ворониным его «Via Dolorosa», тернистый путь по различным «отражениям» (как сказал бы принц Корвин в «Хрониках Эмбера»). Мусорщик Воронин – следователь Воронин – редактор Воронин – советник Воронин…

По мере изучения и вживания, обнаруживались все новые и новые фразы и абзацы, на которых вдруг останавливался взгляд. Причем с каждым годом это были все новые и новые фразы.

«Непонимание рождает неверие, и как плохо, что у большинства нет настоящей идейной закалки и убежденности в неизбежности светлого будущего».

«Слишком много тайн развелось в последнее время в нашей маленькой демократической общине».

«Во имя общественного блага мы обязаны нарушить любые писаные и неписаные законы».

«В такие дни пресса должна способствовать смягчению ситуации, а не обострению ее».

«А хорошо бы сейчас пойти в мэрию, взять господина мэра за седой благородный загривок, ахнуть мордой об стол: „Где хлеб, зараза? Почему солнце не горит?“ и под ж… – ногой, ногой, ногой…»

А были еще песня Галича, которую исполнял Изя Кацман («ставший вдруг странно серьезным») про пророка, которого упекли в республику Коми. И обращение Фрица Гейгера к Изе «мой еврей» – сразу же вызывавшее в памяти культовую одно время «Иудейскую войну» Фейхтвангера, в которой именно так император Тит обращался к тезке Изи – Иосифу бен Маттафию, он же Иосиф Флавий. И сам Изя, поучающий редактора «Городской газеты» Воронина – мол, что вы боитесь, никто вас не тронет, ведь вы всего лишь желтоватая, оппозиционная, либеральная газетка. Вы просто перестанете быть либеральными и оппозиционными…

Комментарий БНС:

Даже сама первая публикация «ГО» (в ленинградском журнале «Нева») прошла не просто, а сопровождалась какими-то нервными и судорожными действиями: роман был разбит на две книги, подразумевалось, что книга первая написана давно, а вот книга вторая закончена, якобы, только что; почему-то казалось, что это важно и помогает (каким-то не совсем понятным образом) забить баки ленинградскому обкому, который в те времена уже не сжимал более издательского горла, но по-прежнему когтистой лапой придерживал издателя за полу; «первую книгу» выпустили в конце 88-го, а «вторую» – в начале 89-го, даты написания в конце романа поставили какие-то несусветные…

Сильно подозреваю, что современный читатель совершенно не способен понять, а тем более прочувствовать всех этих страхов и предусмотрительных ухищрений. «В чем дело? – спросит он с законным недоумением. – По какому поводу весь этот сыр-бор? Что там такого-разэтакого в этом вашем романе, что вы накрутили вокруг него весь этот политический детектив в духе Джона Форсайта?» Признаюсь, мне очень не просто развеять такого рода недоумения. Времена изменились настолько, и настолько изменились представления о том, что в литературе можно, а что нельзя…

Вот, например, у нас в романе цитируется Александр Галич («Упекли пророка в республику Коми…»), цитируется, естественно, без всякой ссылки, но и в таком, замаскированном виде это было в те времена абсолютно непроходимо и даже попросту опасно. Это была бомба – под редактора, под главреда, под издательство. Вчуже страшно представить себе, что могли бы сделать с издателем власть имущие, проскочи такая цитатка в печать…

А чего стоит наш Изя Кацман – откровенный еврей, более того, еврей демонстративно вызывающий, один из главных героев, причем постоянно как мальчишку поучающий главного героя, русского, и даже не просто поучающий, а вдобавок еще регулярно побеждающий его во всех идеологических столкновениях?..

А сам главный герой, Андрей Воронин, комсомолец-ленинец-сталинец, правовернейший коммунист, борец за счастье простого народа – с такою легкостью и непринужденностью превращающийся в высокопоставленного чиновника, барина, лощеного и зажравшегося мелкого вождя, вершителя человечьих судеб?..

А то, как легко и естественно этот комсомолец-сталинец становится сначала добрым приятелем, а потом и боевым соратником отпетого нациста-гитлеровца, – как много обнаруживается общего в этих, казалось бы, идеологических антагонистах?..

А крамольные рассуждения героев о возможной связи Эксперимента с проблемой построения коммунизма? А совершенно идеологически невыдержанная сцена с Великим Стратегом? А циничнейшие рассуждения героя о памятниках и о величии?.. А весь ДУХ романа, вся атмосфера его, пропитанная сомнениями, неверием, решительным нежеланием что-либо прославлять и провозглашать?

Сегодня никакого читателя и никакого издателя всеми этими сюжетами не удивишь и, уж конечно, не испугаешь, а тогда, двадцать пять лет назад, во время работы над романом авторы повторяли друг другу как заклинание:

«Писать в стол надобно так, чтобы напечатать этого было нельзя, но и сажать чтобы тоже было вроде бы не за что». (При этом авторы понимали, разумеется, что посадить можно за что угодно и в любой момент, например, за неправильный переход улицы, но рассчитывали все-таки на ситуацию «непредвзятого подхода» – когда приказ посадить еще не спущен сверху, а вызревает лишь, так сказать, внизу).

«Как жить в условиях идеологического вакуума? Как и зачем?» Мне кажется, этот вопрос остается актуальным и сегодня тоже – причина, по которой «Град», несмотря на всю свою отчаянную политизированность и безусловную конъюнктурностъ, способен все-таки заинтересовать современного читателя, – если его, читателя, вообще интересуют проблемы такого рода…

Мир загадочного Эксперимента – может быть, единственный из «миров братьев Стругацких», где нет ни одного положительного героя. Где фантасмагорическая география Города, расположившегося на уступе между непреодолимой пропастью и непреодолимой стеной, сочетается с не менее фантасмагорическим обществом, населенным беглецами из разных времен, решившимися променять его на возможность участия в Эксперименте. И где, как выясняется, каждый из беглецов становится отнюдь не экспериментатором, а подопытным кроликом, ибо Эксперимент ведет не он, а его ведут над ним…

Герои «Града» вряд ли вызывают сочувствие – но они непрерывно вызывают интерес. И наблюдать их в круговороте запрограммированных Наставниками социальных превращений (сегодня ты низшая каста, а завтра – высшая; сегодня – мусорщик, завтра – товарищ министра) оказывается дьявольски любопытно. Одни воспринимают это как должное: и безусловный приоритет «общественного блага» над личным, и невозможность понять истинную Цель Эксперимента, и принудительное перемещение с одной общественной «ступеньки» на другую. К таким относятся и Андрей Воронин, воспитанный на штампах сталинской эпохи, и Фриц Гейгер, воспитанный на столь же твердокаменных штампах эпохи гитлеровской. И тому и другому «вдолбили», по выражению Изи Кацмана, что «если нет идеи, за которую стоит умереть, то тогда жить и не стоит вовсе». Понятно, что потрясающее внутреннее родство идеологий этих двух эпох, неумолимо вытекающее из описанного в «Граде» (как и то, сколь легко впоследствии Воронин и Гейгер находят общий язык и прекрасно сотрудничают), не могло не быть расценено цензурой как тягчайшая крамола, столь же неумолимо должная привести к запрету печатать «Град». Другие – такие, как Ван – пытаются сопротивляться Эксперименту, периодически отбывая наказание за нежелание менять профессии по приказу «распределительной машины». И категорически не хотят признавать, что Эксперимент может от них чего-то «требовать», а они обязаны этому подчиняться. Недаром тихий и покорный Ван с неумолимой твердостью объясняет Андрею, что единственная величайшая ответственность, которая лежит на нем, – это его жена и ребенок. И вразумляет собеседника, не желающего понять его логику: «Ты пришел сюда строить, а я сюда бежал. Ты ищешь борьбы и победы, а я ищу покоя»… Ну а третьи – как наиболее положительный из героев (или «наименее отрицательный») Изя Кацман – относятся к Эксперименту совершенно иначе. Скептик и циник, Изя пытается понять и объяснить то, что по условиям задачи необъяснимо в принципе – суть Эксперимента. То, что, по признанию самого БНС, и есть так называемая «Главная Тайна Города». Отвечая на один из вопросов, заданных в Интернет-конференции, Борис Натанович скажет:

«Как легко заметить, понятия „Главная Тайна Города“ в романе нет. Я придумал это понятие исключительно (если не ошибаюсь) для того, чтобы объяснить „что было в папке у Изи Кацмана“. Разумеется, по большому счету именно цель Эксперимента есть ГТГ. То же, о чем мы все время говорим, есть на самом деле некая частная особенность существования людей в Городе, не слишком важная в глобальном смысле, но весьма – на мой взгляд – существенная для каждого из них персонально. Космография здесь, конечно, ни при чем – она ведь никак (или очень мало) не влияет на образ жизни подавляющего большинства „горожан“».

И добавит:

«Жизнь каждого из нас есть по сути своей Эксперимент. И не то ведь важно, ЧТО с нами происходит, а то важно, КАКИМИ мы становимся. Или НЕ становимся… Впрочем, в отличие от „УЛИТКИ“ „Град“ не содержит сюжетообразующей философской или социальной идеи (гипотезы, теории). Он задумывался и реализован был как притча о существовании человека в реальном мире XX столетия – путь от фанатика к свободомыслящему, скорбный, как выясняется, путь, ибо фанатизм лишает свободы, но зато дает внутреннюю опору, а свободомыслие приводит в ледяную пустоту, делает беззащитным и одиноким. Благо тому, кто, потеряв одну опору под ногами, находит другую (как Изя нашел для себя Храм Культуры), а что делать тем, кто поумнел достаточно, чтобы разувериться в нелепых догмах своей юности, но недостаточно, чтобы найти новую систему нравственности и новую цель существования? Сколько кругов надо ему еще пройти, чтобы обрести все это?»

В итоге ГТГ, она же Цель Эксперимента так и останется неизвестной – и, возможно, каждый из читателей «Града» пытается эту цель сформулировать для себя сам. Что, собственно, и требовалось от него, – читателя, – авторами…»

Данный текст является ознакомительным фрагментом.