Я принимаю решение

Я начала лихорадочно готовиться к предстоящей встрече и делала это, видимо, дольше, чем следовало, так как девять человек уже ждали меня, когда я приехала к ним.

Запыхавшись от быстрого бега, я остановилась на пороге, чтобы перевести дыхание. Из-за двери до меня донеслись обрывки разговора — разговаривали по-венгерски.

Несколько секунд я не двигаясь стояла перед дверью; какой-то внутренний голос шептал мне, что вся моя жизнь в корне изменится, стоит мне только перешагнуть через этот порог. Наконец я решилась войти. На мой звонок дверь широко распахнулась, и, войдя, я увидела мужчину в незнакомой мне военной форме. В глубине комнаты стояли еще несколько человек в такой же форме. Все они, не скрывая интереса, уставились на меня.

Сильно смутившись, я переступила порог и по очереди представилась всем присутствующим, хотя сама от смущения не запомнила, кого как зовут, а лиц их даже не рассмотрела. Странным для меня было то, что все они говорили по-венгерски. К моему счастью, вскоре позвонили в дверь. Это пришел Матиас Ракоши, и нас всех пригласили в другую комнату.

Обменявшись несколькими словами с Золтаном Вашем, Ракоши обратился к нам. Он сказал, что Советское правительство разрешило послать в советский партизанский отряд группу венгерских антифашистов. Наша группа, подчеркнул он, является первой группой, которая покидает лагерь военнопленных. Перед нами стоит двойная задача: во-первых, вести пропагандистскую работу среди венгерских солдат, находящихся на фронте, а во-вторых, овладеть искусством партизанской борьбы. События в Венгрии складываются таким образом, что мы можем рассчитывать на развертывание на родине партизанской борьбы, в которой венгерскому народу большую помощь могут оказать антифашистски настроенные венгерские военнопленные, как офицеры, так и солдаты, находящиеся в Советском Союзе. Именно поэтому нам и нужны, продолжал товарищ Ракоши, люди, обладающие боевым опытом. Вслед за нашей группой к партизанам будут посланы и другие.

Затем он довольно подробно остановился на трудностях, с которыми нам придется встретиться, и подчеркнул, что каждый из нас еще раз должен как следует подумать о том, твердо ли он решился на столь трудное и опасное задание.

Пока товарищ Ракоши говорил, я внимательно приглядывалась к своим будущим товарищам. Когда нам предложили сесть, я сосчитала их. Их оказалось как раз девять. Все они спокойно и внимательно слушали говорившего. На лице каждого застыло выражение решимости и спокойствия. Почти всем было не больше двадцати пяти, только трое лет на десять — двенадцать старше.

После разговора с товарищем Ракоши нас пригласили в другую комнату, в которой мы с трудом поместились, так как она была забита новым военным обмундированием и снаряжением, которое лежало не только на столах и стульях, но и прямо на полу. Чего только здесь не было! Белые офицерские полушубки, летнее и зимнее обмундирование, бязевое и шерстяное нижнее белье, кожаные и кирзовые сапоги, полевые сумки, компасы, даже бритвы и швейные иглы. Тут же находилось и оружие — автоматы. И все это было приготовлено для нас.

Мужчины словно зачарованные смотрели на все эти новенькие вещи, с нетерпением ожидая минуты, когда они смогут сбросить с себя старое, порванное обмундирование венгерской хортистской армии и с гордостью надеть военную форму Советской Армии.

Я тихо стояла возле двери, молча наблюдала за тем, с какой радостью мои коллеги разбирают все эти красивые добротные вещи, и невольно думала о том, что вряд ли среди этих вещей окажется что-нибудь подходящее для меня.

Кроме меня в коридоре оказались еще двое. Я подошла к ним, и мы разговорились. Одному из них на вид было года двадцать два — двадцать четыре, второй казался старше его лет на десять. Оба светловолосые, с голубыми глазами. Держались они исключительно спокойно.

Наконец очередь дошла и до нас. Я примерила самый маленький полушубок, выбрала себе галифе и сапоги поменьше размером, но все это оказалось слишком велико и болталось на мне как на вешалке.

Однако делать было нечего, пришлось надевать то, что было. С гордостью шла я по безлюдным московским улицам, сожалея в душе о том, что уже поздно и лишь редкие прохожие видят, как я шагаю по тротуару в военном обмундировании и полушубке, словно бывалая фронтовичка.

Дома меня с нетерпением ждали. Волнение и беспокойство достигли высшего предела, потому что отъезд был назначен на утро следующего дня.

Тетушка что-то пекла и жарила, а дядюшка занялся приготовлением вещей, без которых я, как ему казалось, не обойдусь на фронте. Он внимательно пересмотрел содержимое моего вещевого мешка и сразу же определил, чего именно в нем еще не хватает. Он считал, что у партизан должно быть все необходимое. Одной пары перчаток, как он полагал, явно мало, ведь я могу их промочить. Необходимы мне и галоши, одними кирзовыми сапогами никак не обойдешься — погода меняется так часто.

Я послушно соглашалась со всеми его предложениями и решительно запротестовала только тогда, когда тетушка во что бы то ни стало решила уговорить меня взять с собой красивый шелковый зонтик. Я вообще терпеть не могла зонтиков, ридикюлей и тому подобных вещей, которые нужно носить в руках и о которых следует постоянно помнить, чтобы где-нибудь не забыть или не потерять.

Когда тетушка с дядюшкой раз пять перетрясли мой вещевой мешок, они вдруг вспомнили, что в нем нет ни лекарств, ни бинтов. Моментально для меня была приготовлена импровизированная походная аптечка. Дядюшка вложил в нее самое редкое для того времени лекарство — стрептомицин, которое, по его словам, необходимо принимать по таблетке несколько раз в день при любой болезни, а в случае ранения — растолочь таблетку в порошок и присыпать им рану.

Когда сборы были наконец закончены, на улице занимался рассвет. Но на часок мы все же прилегли отдохнуть. Однако едва я уснула, как пришло время вставать. Утром в сопровождении дядюшки я направилась к зданию редакции газеты «Игаз со».

Подошли к входу. Дядюшка остановился и вынул из кармана старинные большие карманные часы, которые, несмотря на внушительный стаж, ходили точно и считались фамильной ценностью. Он протянул их мне со словами:

— Возьми! Партизанам, как я понимаю, очень важно знать точное время.

Я не без волнения приняла подарок дядюшки, понимая, что для него это немалая жертва, и обещала вернуться живой и отдать ему эту дорогую реликвию.

Когда мы вошли в редакцию газеты «Игаз со», ребята уже ждали нас. Все у моих товарищей блестело — и пуговицы, и пряжки, и лица. Тотчас же подъехал Золтан Ваш. Еще накануне мы узнали о том, что он будет сопровождать нас до Киева, где в то время находился Штаб партизанского движения Украины, которому и предстояло решить нашу дальнейшую судьбу. Ваш весело поприветствовал нас, а затем сказал, что мы отправляемся сегодня в полдень поездом, а до тех пор мы свободны и можем погулять по городу.

Мы спустились в метро. Ребята, разинув рты от изумления, рассматривали подземные дворцы — станции, украшенные мозаичными панно и скульптурами. На многих станциях мы выходили из вагона, чтобы осмотреть их, а на станции «Площадь Революции» поднялись наверх и вышли на улицу.

Кроме низкорослого Йошки Фазекаша и меня, все впервые видели Красную площадь. Фазекаш, будучи одним из руководителей трансильванских коммунистов, еще до войны, разумеется нелегально, был в Москве.

К Мавзолею Ленина, как обычно, стояла длинная-предлинная очередь, однако Золтану Вашу удалось сделать так, что нас пропустили без очереди. Я много раз бывала в Мавзолее, но каждый раз, когда я входила в эту усыпальницу великого вождя революции, меня охватывало сильное волнение.

Времени у нас оставалось мало, поэтому сразу же после посещения Мавзолея Ленина мы вернулись в редакцию за вещами. Наши вещевые мешки рядком стояли в коридоре. Утром до здания редакции мой мешок нес дядя, но потом я отобрала его: мне было стыдно перед ребятами, что вещи будущей партизанки несет кто-то посторонний. Пока я поднялась на третий этаж, мешок оттянул мне плечо. Стесняясь товарищей, я и на этот раз никому не позволила помочь мне, тем более что у каждого из них была своя ноша. Помимо личного снаряжения мы должны были тащить большой и тяжелый ящик из черных досок, в котором находилась портативная типография. Ящик был таким тяжелым, что двое с трудом снесли его по лестнице к автобусу.

В автобусе я постаралась сесть так, чтобы оказаться рядом с молодым русым и голубоглазым парнем, который вчера спокойно ожидал вместе со степенным мужчиной, пока молодые разберут снаряжение. Мы ехали к вокзалу. Я узнала, что парня зовут Пиштой Деканом. Он поинтересовался, как я попала в Москву. Я ответила, что родилась в Мако, а затем спросила, знает ли он, где это село находится.

— Мако все хорошо знают, — ответил он с улыбкой, — ведь славится это село двумя вещами: во-первых, оно далеко от Иерусалима, а во-вторых, там выращивают самый крупный лук. Знаменитее вашего села есть только одно место — Дьёрвар!

Мне пришлось признаться, что я не только не слышала о том, чем же славится Дьёрвар, но даже не знаю, село это или город. Парень с упреком покачал головой.

— А ведь Дьёрвар — центр вселенной, — проговорил он так серьезно, что мне даже стыдно стало, что я ничего не знаю об этом месте.

На вокзале нас посадили в пустой вагон санитарного поезда, направлявшегося на фронт. Пассажиров на этот поезд не брали, и кроме нашей группы в нем ехали только несколько старших офицеров. Нам выделили три купе, в которых мы и расположились со всеми удобствами.

Когда состав тронулся, я подошла к окошку и смотрела на уплывающие назад улицы и дома. Я очень полюбила Москву за то время, пока жила здесь, и мне было жаль расставаться с ней. Однако парни не дали мне ни грустить, ни молчать. То один из них, то другой звал меня:

— Ева! Ева!

Каждый хотел о чем-нибудь спросить меня, обязательно поговорить со мной. Молодой черноволосый парень по имени Йожеф Костолич где-то достал военный устав или наставление на русском языке, но, как ни старался, никак не мог разобраться в нем, хотя и говорил немного по-русски. Он хотел, чтобы я переводила ему, но сделать это мне было нелегко, так как я основательно забыла венгерский язык. Тогда Костолич вынул из кармана несколько открыток, на каждой из которых было записано по одной из популярных тогда военных песен. Вот он и решил с моей помощью перевести слова песен на венгерский. Я хорошо знала и любила эти песни, поэтому стала тихонько напевать их. Парни сразу же окружили меня. Выяснилось, что и они знают несколько русских песен.

Услышав наше пение, к нам заглянули из соседнего купе советские офицеры, несколько медсестер и врачей. Они присоединились к нам. Получился импровизированный хор, в котором одни пели по-венгерски, другие — по-русски. Вскоре появились два гармониста. Они входили в состав медперсонала санитарного поезда, а в свободное время развлекали раненых игрой.

Среди венгров лучшим певцом оказался Карой Прат. Когда он пел, его всегда несколько хитроватое и насмешливое лицо становилось совершенно серьезным: так сильно увлекала его песня.

Карой Прат очень скучал по дому и часто вынимал из кармана фотографию жены. Эту фотокарточку ему удалось сохранить, несмотря ни на что. С любовью и нежностью он говорил о своей жене.

В конце третьего дня наше приятное путешествие неожиданно прервалось: санитарный эшелон вдруг остановился, и, как сказали, надолго. Пришлось нам пересесть в грузовой состав, который доставлял на фронт боеприпасы. В закрытом товарном вагоне установили чугунную печку-«буржуйку». Спали мы на соломе.

Из Москвы мы захватили с собой довольно много продуктов, но теперь у нас имелись еще и продовольственные карточки, по которым можно было получать продукты на пунктах питания, организованных на каждой более или менее крупной железнодорожной станции. По этим карточкам выдавали масло или жир, копченую рыбу, мясные консервы, хлеб, сахар, крупу, даже соль и спички.

Пишта Ковач любил говорить, что войну выигрывают интенданты, так как для армии самое главное — снабжение. Руководствуясь этим принципом, он, несмотря на постоянное наличие у нас продуктов, старался при каждой возможности отоварить наши карточки.

Костолич тоже любил поесть и потому охотно помогал Ковачу в его заготовительной деятельности.

Чем ближе мы подъезжали к Киеву, тем больше становилось развалин, и нам уже не везде удавалось разыскать подпункты, но когда мы до них наконец добирались, то ребята получали продукты сразу за несколько дней и приносили их к поезду на плащ-палатке.

Однажды заготовка продуктов, можно сказать, спасла нам жизнь, потому что только благодаря ей мы избежали бомбардировки. Вечером наш эшелон остановился на какой-то станции, где Пишта Ковач мигом сформировал продбригаду из трех человек, которая и направилась на поиски продпункта. Прошло несколько часов, а наши заготовители все не возвращались. Мы забеспокоились, ведь эшелон вот-вот должен был отправляться. Нам ничего не оставалось, как забрать свои вещи, выйти из эшелона и ждать возвращения наших горе-заготовителей. Скоро эшелон действительно ушел. Наши заготовители вернулись, и около полуночи нам удалось забраться в другой эшелон. Вскоре после отправления состав остановился на открытом месте. Что случилось, мы не знали и с любопытством высовывались из вагонов, вглядываясь в снежную тьму. Внезапно с неба послышалось гудение вражеского самолета, и на эшелон обрушился огонь пушки и пулеметов.

Мы спрыгнули на землю и распластались под вагонами, надеясь там найти спасение от пуль. Я всегда старалась держаться поближе к Пиште Декану — почему-то возле него я чувствовала себя в большей безопасности. Этот спокойный парень был мне симпатичен с первого дня знакомства, возможно, потому, что он меньше других обращал на меня внимание, хотя я довольно часто ловила на себе его взгляды. Правда, делал он это осторожно и только тогда, когда чувствовал, что я этого не замечаю…

Гитлеровский самолет, сделав разворот, еще раз прошел над эшелоном и, обстреляв его, удалился. Эшелон двинулся дальше. Машинист вел состав на большой скорости, видимо полагая, что таким образом ему удастся избежать нового воздушного налета. Вскоре мы снова остановились на открытом месте. Однако на этот раз препятствие оказалось более серьезным. Перед нами стоял эшелон, на котором мы ехали раньше. Он подвергся бомбардировке — несколько вагонов было разбито, остальные сошли с рельсов.

Мы с Пиштой прошли по снегу вдоль эшелона, разговаривая о чем-то постороннем, хотя оба чувствовали, что какая-то неведомая сила, которой мы не в состоянии противиться, все сильнее и сильнее влечет нас друг к другу…

Очень приятным спутником оказался Золтан Ваш. Он интересно рассказывал о себе, вместе с нами пел русские и венгерские песни, веселил нас смешными анекдотами о Гитлере и Хорти.

Иногда ребята расспрашивали его о том, какие задания нам предстоит выполнять у партизан, интересовались тем, как они живут и сражаются, но обо всем этом Золтан Ваш и сам знал мало. Правда, он объяснил, что партизан в Советском Союзе очень и очень много, а некоторые территории, контролируемые ими, по размерам равны половине Венгрии. На этих территориях существует Советская власть со своими хозяйственными органами, там выпускаются газеты, есть собственные аэродромы, которые принимают самолеты с Большой земли.

Тогда Золтан Ваш еще и сам не знал ни истории партизанского движения, ни партизанских методов борьбы против гитлеровских захватчиков и потому ничего не мог нам рассказать.

Все ближе становился Киев, и все больше разбитых вагонов и паровозов валялось по обе стороны железнодорожного полотна. Это были гитлеровские эшелоны, пущенные под откос советскими партизанами. Глядя на изувеченные вагоны, мы начали понимать, как партизаны сражаются против ненавистного врага. Поздно вечером мы прибыли в Дарницу, последнюю станцию перед Киевом. Станционное здание было разбито, и только интенсивное движение по путям свидетельствовало о том, что железнодорожные службы все еще действуют.

Киев был освобожден от гитлеровских захватчиков всего полтора месяца назад. По ночам гитлеровцы еще бомбили город и станцию, так что железнодорожные эшелоны постоянно подвергались опасности.

Наш эшелон медленно переехал через Днепр по временному мосту, сооруженному по соседству с тем, который разбомбили фашисты. Город был полностью затемнен.

Войдя в сильно пострадавшее от бомбежки здание вокзала, мы не без труда разыскали военную комендатуру. Оттуда нас направили в военную гостиницу. Сопровождающий солдат торопил нас, так как знал, что скоро может начаться очередная бомбардировка города, во время которой всякие передвижения запрещены.

Пишта Ковач сразу же поинтересовался, где мы можем получить паек, но, к нашему счастью, услышал в ответ, что продпункт работает только до восьми вечера. Обливаясь потом и тяжело дыша, мы несли свои тяжеленные мешки, а ребята, кроме того, по очереди тащили портативную типографию.

Электрического света в гостинице не было, в коридоре горели керосиновая лампа и несколько свечей, а в комнатах было темно. Расселили нас быстро — близилось время очередного налета фашистских ночных бомбардировщиков.

Меня поселили в комнату вместе с женщиной — советским офицером. Мы представились друг другу. Моя соседка сказала мне, что в гостинице нет ни света, ни воды, ни отопления, и добавила, что скоро город начнут бомбить, а потому есть смысл немного поспать, пока это еще возможно.

Среди ночи я проснулась от страшного грохота. Видимо, совсем рядом с гостиницей находились огневые позиции зенитных пушек, от стрельбы которых здание трясло мелкой дрожью.

В испуге я начала хватать свои вещи. Моя соседка уже сидела на краю кровати. Прикрыв карманный фонарик подушкой, она посмотрела на часы и деловито заметила:

— Еще минут сорок — пятьдесят. Дольше бомбардировка, как правило, не длится.

Я тоже села на кровати. Так мы и сидели, ожидая конца бомбардировки. Время от времени я вынимала подаренные мне дядюшкой карманные часы и смотрела на них, но стрелки, как назло, ползли слишком медленно. Спустя час действительно наступила тишина. Тогда мы снова легли и сразу же уснули.

Проснулась я уже утром и, первым делом взглянув на окна, удивилась, как стекла ночью не вылетели. Видимо, помогли бумажные полосы, которыми они были заклеены крест-накрест. И вдруг мне показалось, что я вижу на бумажных лентах какие-то странные буковки. Я подошла поближе и только тут поняла, что окна заклеены лентами, нарезанными из венгерских газет. С любопытством я начала читать отдельные слова и даже фразы. Впервые в своей жизни я читала отрывки из венгерской официальной прессы.

Утром наша группа отправилась в Штаб партизанского движения Украины, чтобы доложить о своем прибытии. Еще находясь в лагере, мы много слышали и читали о партизанском движении на Украине, однако, разумеется, никак не могли представить себе его истинных масштабов.

Партизанское движение на Украине зародилось в самые первые дни войны. Еще в 1941 году Коммунистическая партия Украины переправила через линию фронта восемьсот коммунистов, послав их в оккупированные фашистами районы для создания там подпольных партийных организаций и партизанских отрядов. В октябре и ноябре 1941 года гитлеровские оккупанты приняли целый ряд активных мер для тоге, чтобы задушить в зародыше партизанское движение в северных районах Украины, но безрезультатно.

В июне 1942 года был сформирован Штаб партизанского движения Украины, который возглавил генерал Строкач. Основная задача Штаба состояла в объединении и координировании деятельности партизанских отрядов и групп. Всю деятельность партизанского движения направлял ЦК КПУ, а в самом штабе работали такие опытные руководители, как Л. И. Найдек, Л. П. Дрожин и Н. А. Кузнецов, которые с первых дней войны занимались созданием подпольных парторганизаций и сколачиванием партизанских отрядов.

Штаб партизанского движения Украины развернул свою работу в очень сложных условиях лета 1942 года, когда гитлеровские войска осуществляли летнее наступление. Однако, несмотря на это, подпольные райкомы создали к тому времени 216 партизанских отрядов и групп в Харьковской и Ворошиловградской областях, а с августа по декабрь 1942 года через линию фронта было переброшено еще 394 коммуниста — частично с задачей усиления уже действующих партизанских отрядов, частично для создания новых отрядов и групп. В сентябре 1942 года Штаб партизанского движения Украины уже поддерживал прочные связи с 400 партизанскими отрядами.

Летом 1942 года немецко-фашистское военное командование провело широкие карательные операции с целью ликвидировать партизанские отряды в западной части Брянских лесов, а также в ряде районов Украины. В тот период положение советских войск на этом участке фронта было исключительно тяжелым, так как гитлеровские полчища подошли к берегам Волги и советское командование было вынуждено сосредоточить все свои усилия на срыве этого наступления.

Советское Верховное Главнокомандование придавало исключительное значение организации народного сопротивления врагу и развертыванию широкого партизанского движения. 30 июня 1941 года был организован Государственный Комитет Обороны, во главе которого встал товарищ Сталин. 30 июля он выступил по радио с речью, в которой говорил о задачах советских и партийных организаций, а также подчеркнул всю важность создания партизанских отрядов и диверсионных групп.

В мае 1942 года Ставка Верховного Главнокомандования создала Центральный штаб партизанского движения, который возглавил маршал Ворошилов. Все эти мероприятия в значительной степени способствовали развертыванию партизанского движения, координации его действий и организации взаимодействия партизанских отрядов с войсками Советской Армии, снабжению их оружием и боеприпасами.

В конце августа 1942 года в Москву съехались на совещание руководители украинских, белорусских и орловских партизан. В работе этого совещания приняли участие товарищи Сталин и Ворошилов. Здесь партизанам была поставлена основная задача — нарушение коммуникаций гитлеровской армии.

Базы уже действующих партизанских отрядов на Украине в основном располагались в лесных и болотистых районах и занимались ведением боевых действий местного значения. Однако возникла необходимость вырваться из лесов и совершить партизанский рейд через украинские степи к берегам Днепра. Этот прорыв осуществили в сентябре 1942 года партизанские соединения Ковпака и Сабурова. 7 ноября они вышли к Днепру и, несмотря на то, что гитлеровцы бросили против них крупные силы, прорвались дальше в заданном направлении.

Победа, одержанная советскими войсками под Сталинградом, оказала большое влияние на дальнейшее развертывание партизанского движения: с апреля по июль 1943 года в северных и северо-западных районах Украины появились новые партизанские соединения, во главе которых стояли В. Бегма, С. Олексеенко, М. Наумов, И. Федоров и другие.

В апреле 1943 года Штаб партизанского движения Украины разработал оперативный план партизанских действий на летне-осенний период, учтя все недостатки и ошибки, допущенные ранее. Было решено усилить политическую работу как в самих партизанских отрядах, так и среди мирного населении, проживавшего на оккупированной территории. Была проведена большая работа по перевооружению партизан более современным, главным образом автоматическим, оружием. Особое внимание обращалось на активизацию диверсионно-подрывной деятельности, а также на разведку передвижений противника, что должно было оказать неоценимую помощь частям Советской Армии.

В августе 1943 года на основании приказа командования партизаны объявили гитлеровцам так называемую «рельсовую войну», в которую включились десятки тысяч партизан.

В ходе операций, проведенных в течение только двух ночей, партизанам удалось создать заторы на железных дорогах, сразу же сократившие перевозки гитлеровцев на 35—40 процентов. Эти операции настолько испугали гитлеровское командование, что оно было вынуждено принять самые серьезные меры по обеспечению железнодорожных перевозок. Вдоль важнейших железнодорожных магистралей постоянно прохаживались усиленные группы патрулей с задачей не подпустить партизан к стальным магистралям, однако эти мероприятия большого успеха не имели. Вдоль железных дорог гитлеровское командование начало возводить надежную систему бункеров и других оборонительных сооружений, точно такие же укрепленные точки и опорные пункты строились на важных железнодорожных узлах, станциях, разъездах и у мостов. Однако и это не принесло желаемого результата. Тогда вдоль важнейших магистралей были созданы так называемые запретные зоны, глубиной от 50 до 300 метров, в которых каждый появлявшийся человек уничтожался без всякого предупреждения. Днем эти зоны просматривались со специальных дозорных вышек, а время от времени прочесывались огнем пулеметов. Во многих местах устанавливалось сигнальное оборудование, срабатывавшее автоматически, в других же, наиболее важных, пунктах гитлеровцы по ночам освещали отдельные участки местности, укрепив ее системой дотов. Однако вопреки всему этому партизанская война продолжалась, а народные мстители находили способы, чтобы подложить мины под шоссейные и железные дороги.

Тогда гитлеровцы организовали вдоль железных дорог специальную службу разминирования, используя при этом специально обученных собак, отыскивавших мины, а когда и это не помогло, то стали пропускать перед основным эшелоном платформы, груженные песком или камнями. По магистралям начали курсировать бронепоезда. И все же фашистам так в не удалось перехитрить партизан, находчивость и смелость которых не звала границ. Вскоре партизаны начали устанавливать под рельсами мины замедленного действия, которые взрывались не мгновенно, а тогда, когда над ними благополучно проезжало несколько вагонов, а также мины с часовым механизмом.

В конце концов противник был вынужден вообще отказаться от ночных перевозок, что в значительной степени сократило их общее число.

Так, в апреле 1943 года партизаны пустили под откос 320 эшелонов противника, в мае — 760, а в июне это число возросло до 900. По признанию гитлеровских властей, партизаны взорвали только за один этот месяц 44 моста, 298 паровозов, 1123 вагона; в 558 случаях в результате действий партизан железнодорожное сообщение было выведено из строя на 24 часа, а в 114 случаях — более чем на сутки.

Значительных успехов достиг конный партизанский отряд героя Советского Союза генерала М. Наумова, действовавший на линии Львов — Перемышль. Однажды неподалеку от Львова отряд напал на гитлеровский эшелон, в котором возвращалась из отпусков большая группа высокопоставленных генералов, офицеров и солдат. Когда партизаны напали на состав, он остановился. Завязался ожесточенный бой, в ходе которого партизаны уничтожили нескольких гитлеровцев, ехавших в этом эшелоне, и многих ранили. Эта партизанская операция имела тогда во Львове такой резонанс, что гитлеровский генерал Герлитц незамедлительно донес своему командованию о том, что фронт на его участке был прорван крупным, силой до 12 тысяч солдат и офицеров, соединением советских войск с вероятной целью захватить Львов. Паника разрослась, и гитлеровцы даже начали было оставлять город.

На другой день нам передали, что пятеро из нашей группы — Йожеф Фазекаш, Иштван Декан, Иштван Ковач, Ференц Домонкаш и я — направляются в партизанский отряд генерала Наумова.

Остальные наши товарищи — Шандор Диамант, Карой Прат, Йожеф Костолич, Лайош Шольт и Золтан Ерлеи — откомандировывались в партизанский отряд Героя Советского Союза генерала Федорова.

Перед четырехэтажным зданием, в котором размещался Штаб партизанского движения Украины, царило оживление: взад и вперед сновали люди, подъезжали большие грузовики. Машины, нагруженные боеприпасами, сразу же отъезжали. Подъезжали и конные повозки, их тоже быстро загружали боеприпасами. Приходили и уходили мужчины и женщины, одетые по-разному, но все в шапках с широкой красной полосой, что свидетельствовало об их принадлежности к партизанам.

В Киеве, вернее, в его пригороде Святошино, где действовала партизанская школа, мы провели несколько дней. Здесь к нам прикрепили офицера-инструктора, который учил нас обращаться с ППШ и пистолетом ТТ. Мы научились также разбирать и собирать автомат и пистолет. На этом, собственно, и заканчивалось наше обучение, так как педагог мог уделять нам всего по нескольку часов в сутки.

— Любая теория подкрепляется практикой, а уж в ней-то недостатка у вас не будет, — улыбнулся нам инструктор.

На следующий день всю нашу десятку на военной машине отвезли в какое-то крупное село, где размещался штаб дивизии. До нас доносилась артиллерийская канонада, и это свидетельствовало о том, что фронт находится где-то неподалеку. Днем ходить без нужды по улицам села запрещалось, зато вечером все вокруг оживало: приезжали и отъезжали военные машины, носились на мотоциклах юркие посыльные.

Нашу группу разместили в просторном крестьянском доме, который, видимо, уже заранее был подготовлен для постоя солдат, так как в одной из комнат были установлены двухэтажные нары. Вся наша десятка без труда разместилась в этой комнате, более того, поздно вечером к нам даже пришел гость — раненый советский солдат. На вид ему было лет тридцать пять, обмундирование порвано, сапоги стоптаны — короче говоря, настоящий фронтовик, который еще днем сидел в траншее. Он внимательно присмотрелся к нам, а затем долго шарил под нарами, где рядком стояли наши новенькие хромовые сапоги.

Когда на следующее утро мы проснулись, Золтан Ерлеи обнаружил в том месте, где поставил свои новые сапоги, рваные солдатские. Мы пошутили, сказав, как сильно состарились его сапоги за одну только ночь. Золтан нашей шутки не принял, но делать было нечего, пришлось ему надеть валенки — не ходить же теперь в рваных сапогах.

Пищу мы получали в крестьянском доме, оборудованном под столовую, где обедали офицеры штаба дивизии. Столики были застланы чистыми салфетками, стояли фаянсовые тарелки, лежали ложки, вилки, ножи. Меню было незамысловатым, но готовилась еда очень хорошо.

Золтан Ваш лично провел нас в штаб дивизии, а потом куда-то исчез. Мы не имели ни малейшего представления о том, зачем мы здесь и что должны делать, но все уже привыкли ни о чем не спрашивать и ждать, пока нам не объяснят. Так было и на этот раз. Золтан Ваш появился только на следующий день и сказал, что нам предстоит немедленно вернуться в Киев.

Мы быстро собрались, надели полушубки и, сев в грузовик, поехали. Повалил пушистый снег и быстро покрыл белым ковром всю землю. Картина была мирная, даже идиллическая. Снежинки падали мне на лицо, долго не таяли на ресницах.

По приезде в Киев наши товарищи, отправлявшиеся в другом направлении, простились с нами и уехали, а мы поселились в разбитом доме, где впервые встретились с партизанами из отряда генерала Наумова. Оказалось, что они приехали в город за боеприпасами. По чудом уцелевшей лестнице можно было подняться в сохранившиеся комнаты второго этажа. Упавшая на дом бомба словно бритвой срезала степу от крыши до самой земли, обнажив все внутренности дома. Обстановка одной из комнат состояла из нескольких столов и поломанных стульев. Партизаны сидели или полулежали на ящиках с боеприпасами или прямо на полу; некоторые дремали.

В другой комнате горела одинокая свеча. Полумрак делал все вокруг каким-то таинственным. Мы с любопытством становились, рассматривая партизан. Едва увидев их, мы сразу же почувствовали, что это настоящие народные мстители.

Пройти по комнате было трудно — повсюду сидели или лежали уставшие люди. Помог нам высокий и юркий партизан в казацкой шапке, который знал о нашем приезде и сразу же решил взять над нами шефство. Он представился нам: Даниельчук, командир взвода в отряде Наумова. Партизаны подвинулись, освободив нам несколько ящиков. Мы сели, но не знали, куда пристроить тяжелые вещевые мешки.

Когда глаза привыкли к полумраку, мы смогли лучше разглядеть своих новый: товарищей. Предметы советской военной формы дополняли отдельные вещи из немецкого или венгерского обмундирования, и все это делало их снаряжение каким-то пестрым. Я увидела партизана даже в немецком френче, украшенном советскими орденами и медалями. Правда, вооружены партизаны были преимущественно советскими автоматами, но некоторые имели и трофейные автоматы или длинноствольные русские винтовки.

Мне казалось, что я где-то уже видела этил, людей, эти лица. Но где? Я задумалась, а потом вдруг вспомнила: ведь они похожи на бойцов-чапаевцев, располагающихся на свой последний ночлег. И лица у них точно такие же. Ну конечно, нечто подобное я видела именно в фильме «Чапаев»!

На следующее утро импровизированный партизанский лагерь пришел в движение. Только тогда мы заметили, что находимся на той самой улице, где располагался Штаб партизанского движения Украины. Напротив штаба стояли восемь грузовиков, груженных боеприпасами. Командовал колонной машин капитан Данилов.

Отряд генерала Наумова находился в партизанском районе, который считался непроходимым. Для гитлеровцев те лесные места были действительно непроходимыми. Нам же теперь предстояло попасть именно туда.

Колонна медленно двинулась в путь. Иногда на нашем пути попадались такие препятствия, на преодоление которых уходило добрых полдня. Встречались и завалы из лежащих крест-накрест больших деревьев, которые в свое время сделали сами партизаны, чтобы преградить путь гитлеровским механизированным отрядам. Большинство встречавшихся нам на пути мостов было заранее взорвано партизанами. Теперь нам ничего не оставалось, как объезжать эти места.

Вскоре мы выехали из леса и оказались на занесенной снегом равнине, в степи, где за целый день можно не увидеть ни одной живой души. Лишь местами из-под снега торчали развалины да печные трубы — все, что осталось от большого когда-то села или маленького хутора. После нескольких дней пути мы прибыли в Олевск. Отсюда до Брониславки, где расположился отряд генерала Наумова, можно было добраться только на конных повозках.

В Олевске мы познакомились с партизанами, которые на повозках прибыли сюда раньше нас. Это были в основном армяне. Числились они в отряде Наумова. Нам рассказали, что в ходе одной из операций партизаны Наумова освободили из гитлеровского лагеря две тысячи советских солдат, среди которых было много армян. Почти все они влились в партизанский отряд.

Мы очень быстро познакомились с партизанами-армянами, веселыми ребятами, которые очень любили всевозможные шутки. Одевались они пестро, носили яркие цветные шарфы и шапки. Колонну повозок, груженных боеприпасами, охраняли конные партизаны, так как местность, по которой мы двигались, нельзя было назвать безопасной: здесь бесчинствовали банды украинских националистов.

Когда мы не час и не два походили по бездорожью, через кусты и балки, переходя вброд маленькие речушки, вода в которых поднималась до колена, а то и до пояса, мы начали понимать, что такое партизанская жизнь.

По дороге партизаны рассказали нам об отряде генерала Наумова.

— Мы конные партизаны! — объяснил Даниельчук. — Умеете ли вы ездить верхом?

Мы удивленно переглянулись между собой.

— Я завтра же начну учиться ездить на лошади, — заявил Пишта Ковач и, повернувшись к Декану, спросил: — Ты когда-нибудь сидел верхом на лошади?

— Я сидел на всех четвероногих животных, — не без гордости ответил тот. — Ребенком даже на корове ездил, но коровы почему-то не очень любят, когда на них ездят.

Даниельчук, словно желая продемонстрировать перед нами свое искусство верховой езды, дернул вожжи и сломя голову помчался в поле, затем развернулся и поскакал навстречу нам. Выхватив из ножен саблю, он с ловкостью циркового акробата закрутил ею над головой. Подскакав к нам, он так резко остановил лошадь, что она встала на дыбы. У нас даже дыхание перехватило от такого молодецкого трюка.

— А нам тоже дадут лошадей? — поинтересовалась я, решив про себя, что обязательно научусь ездить верхом.

— Сами себе достанете, — ответил Даниельчук.

Мы не поняли его, но расспрашивать не решились.

О своем командире генерале Наумове партизаны говорили с гордостью как о создателе конного партизанского отряда.

В их словах чувствовались гордость и капелька хвастовства, с какими обычно гусар обращается к пехотинцу. Мы поняли, что попали в хороший отряд.

До сих пор мы не раз слышали о партизанском полководце Ковпаке, о котором в то время часто писали на страницах «Правды» и «Известий».

О более раннем рейде отряда Наумова ходили любопытные слухи. Он, сам того не подозревая, оказался однажды вблизи ставки Гитлера под Винницей. Об этом хорошо написал в своей книге «Рейд на Сан и Вислу» партизанский командир Вершигора.

«После хинельских походов, в конце 1942 года, капитан Наумов получил задание совершить рейд на юг Сумской области.

Сборы в этот рейд начались уже в декабре сорок второго года в Хинельских и Брянских лесах. Войско для этого рейда подобралось не ахти какое.

— С брянского бора да с хинельской сосенки, — шутили сами партизаны.

Капитану, бывшему пограничнику, отходившему с боями от самых Карпат в сорок первом году, это было не в новинку.

— Только бы сколотить боевое ядро. Ну да ладно! Дальше будет виднее.

Центральный Комитет Коммунистической партии Украины и Украинский штаб партизан направили соединение капитана Наумова не по проторенной Ковпаком и Сабуровым дорожке, а самостоятельным маршрутом: на юг! По Левобережью до Запорожья и дальше — за Днепр! А там, как говорится, само дело должно было показать.

Пошел с ним в этот рейд и другой капитан — командир конотопских партизан Кочемазов, состоявший до того в соединении Ковпака. Перед выходом в рейд на Правобережье я видел его не раз в Брянских лесах. Это был вояка под стать Наумову — честный, прямой, храбрый. А под стать самому Кочемазову были его хлопцы — конотопцы.

Рейд начался из села Суходол — родины Ивана Бунина.

Наумову и Кочемазову пришлось, пожалуй, потруднее, чем Ковпаку. Но успеха они добились немалого. В Степном рейде по тылам группы Манштейна было взорвано десять мостов на железных дорогах Сумы — Харьков и Сумы — Курск, организовано много крушений и столкновений эшелонов. В Ворожбе партизаны освободили из лагеря смерти две тысячи военнопленных, которые почти полностью влились в наумовское соединение. В засадах под Сумами, под Котельвой, Зиньковом и Новомиргородом уничтожены были автоколонны противника, а в Турбаях на Хороле — карательная экспедиция.

В начале сорок третьего года соединение Наумова вышло южнее Кременчуга к Днепру. С установлением санной дороги оно оказалось уже на Днепропетровщине. Затем его отряды устремились на юг — на Одесщину, под Знаменку и до самого Кривого Рога. Достигли Южного Буга и вдоль его течения стали подниматься вверх, к реке Синюхе.

В это время Манштейн нанес свой удар на Левобережье. Харьков опять пал, севернее Белгорода стала постепенно образовываться знаменитая Курская дуга. Наумов и Кочемазов со своим лихим войском решили поспешить на север.

— Между Винницей и Киевом пойдем? К белорусам? — прикидывал по карте Наумов.

— Вправо слишком забирать нельзя, — говорил Кочемазов. — Киев все-таки столица. Не по силам будет… На Винницу, что ли, шандарахнуть?

В этом предложении, казалось, не было ничего особенного. Мало ли областных городов на пути встречалось? Это теперь мы знаем, что в то время представляла собой Винница…

— Ну что ж, — согласился Наумов, — будем так прямо и держать курс.

Они совершили несколько ночных маршей по раз взятому азимуту. Прошли за Умань.

— Пока не защучила нас вражеская авиация, давай один-два перехода в сторону сделаем и — в Голованевский лес. Передохнем там перед новым прыжком по степи, — посоветовал Кочемазов.

— Правильно, — сказал Наумов, — Других лесов здесь нет.

В Голованевском лесу привлекала их еще и посадочная площадка. Они ждали самолетов, чтобы эвакуировать раненых и получить карты, запас которых давно кончился.

Я помнил этот лес с детства. Местные называют его Галочинским лесом, а то и просто — Гало?че. Помню и путь из Голованевска через село Станиславчик.

Это-то село и заняли партизаны Наумова. Утром, на рассвете, заскочили в него. Разместились по хатам и тут же, усталые, завалились спать.

Только Кочемазову не спалось. «Надо бы обозы в лес». Вышел на мороз. Дымка, туман. Зашел к Наумову. Командир согласился и отдал приказание.

А через час началась трагедия. Полицейские и жандармы уже засекли их азимут. Доложили начальству. И тут выяснилось, что «степная орда» мчит на ставку Гитлера.

К Голованевскому лесу из Первомайска, Умани, Ново-Украинки, Гайворона спешно подтянулись резервы ставки. Первый эшелон составляли свежая моторизованная дивизия, два артполка и румынские части из-за Южного Буга.

Наумовские ребята не успели в Станиславчике увидеть первый сон, как против них развернулись две сотни танков. А в село Трояны вступило с полсотни машин с пехотой. Бой был неравный. И к тому же для партизан — внезапный. На полное уничтожение.

Через семь часов боя Станиславчик горел сплошным костром. Контуженый Наумов, сопровождаемый верными ординарцами, отошел в лес, к обозу. А когда стемнело, то выяснилось, что конотопцев в лесу нет. Не было и капитана Кочемазова. До сих пор неизвестно, погиб ли он в первом бою или отошел за Южный Буг. Может быть, хотел прорваться на Бершадский лес.

Тяжелой, страшной была ночь после разгрома в Станиславчике. Обоз большой, а боевых сил мало. Вместе с ранеными, ездовыми, женщинами осталось всего человек триста. В то же время головная разведка донесла, что со стороны Умани подходит другая немецкая дивизия.

Одна дивизия противника уже охватила лес с запада, вторая должна была замкнуть кольцо. Но в полночь разведчики нащупали выход. И командир решил: всем сесть верхом на коней, проскользнуть оврагами подальше в степь, днем укрыться в балке или на каком-нибудь хуторе, а в следующую ночь — опять на север. Решение единственно правильное! Капитан Наумов из тех людей, которые и в самом трудном положении не теряют присутствия духа.

Об этой страшной, трагической ночи уже после войны у меня был разговор с двумя учительницами. Они оказались партизанками, участницами и того рейда, и того голованевского разгрома.

— Воевал бы среди нас молодой Фадеев, — сказала задумчиво одна из них, — он бы написал! Сердца дрогнули бы, очи затуманились слезой.

— Ах, какая это страшная ночь! — вспомнила другая. — Были мы обе тогда девчонками лет по шестнадцати. Целый день возились с ранеными, все время смерть перед глазами. А ночью еще страшней. Забились мы под куст. Сидим и плачем. Тихо всхлипываем. Вдруг раздался голос командира: «Кто тут?» Откликнулись. Он остановился, узнал нас. Затем тут же ординарцам и связным какие-то приказания отдал, поднес к глазам руку со светящимся циферблатом и сказал: «Сверить всем часы! На моих сейчас двадцать три часа одиннадцать минут! Ровно через полчаса — прорыв». Нас удивил этот спокойный голос. И эти часы… Мы даже всхлипывать перестали. Думаем, не все ли равно — в полночь или на рассвете кончится жизнь? Зачем сверять еще минуты? А командир опять к связным обращается: «Двух коней запасных приведите!..» Связные в стороны разошлись. Треск сучьев и скрип снега под ногами затих. Наумов рядом с нами присел, к дубу плечом привалился. Мы думали, вздремнул. Сидим тихо, как мыши… со сбитыми коленями, голодные, иззябшие… Помолчал он минут пять, снова поднял руку с часами к глазам и, не оборачиваясь в нашу сторону, спрашивает: «Что, девушки, страшно?» Всхлипнула моя подруга: «Ох, страшно». «Погоди, не плачь, — сказал командир. — Сейчас верхом все сядем и вырвемся. Но ты хорошо запомни эту ночь. Замуж выйдешь, детей, внуков иметь будешь, а ночь эту помни… Сейчас вам коней хлопцы достанут…» И отошел в сторону. А мы сидим, одна к другой прижались. «Что он, смеется над нами, что ли?» — спрашивает подруга. «Нет, не смеется. Слышишь? Сказал, что на коней верхом посадит». — «Да я ведь никогда верхом не ездила». — «Не ездила — так поедешь». И вы знаете — поехали. И прорвались. Прав был командир. Как-то встретила я его на Крещатике. Прямо так на тротуаре и остановила: «Извините, товарищ генерал». А он на меня смотрит удивленно. Бровь приподнял: «В чем дело, товарищ?» — «А я ведь помню и никогда не забываю ту ночь в лесу под Станиславчиком. Пожалуй, эта ночь была не только самая страшная, но и самая счастливая в моей жизни: я как бы второй раз родилась». Он вспомнил меня и засмеялся: «В моей жизни это тоже была не совсем обычная ночь…»

Так рассказывала мне народная учительница, бывшая партизанка кавалерийского отряда Наумова.

В ту ночь триста конников прорвались из Голованевского леса в степь. До рассвета отмахали километров сорок. Чуть сереть стало, уже «костыль»[7] в небе урчит — надо прятаться. А в степи нигде ни лесочка, ни хуторка. Голым-голо.

В глубокую балку загнал свою кавалерию Наумов. Коней в снег положили и снегом забросали. Сами бойцы друг друга маскхалатами укрыли. Лежат. Только наблюдателей человек пять-шесть на бугры выставили в маскировочных халатах.

А над Галочинским лесом — канонада, самолеты проходят волнами.

Так продолжалось весь день. А чуть смерклось, кавалерия Наумова выскочила из балки и — опять на север. Шли без карты, руководствуясь чутьем. Двое суток скакали на север с маленьким отклонением к западу. На третью ночь совсем изнемогли. Надо было лошадей покормить, людям перекусить хоть немного. Решили завернуть на хуторок. Выслали разведку. Там оказались жандармы. Не хотелось шум поднимать, но что поделаешь. Решились на налет. Ровно в полночь застрекотали автоматы, и в несколько минут от жандармов осталось только мокрое место.

Это была охрана одного из запасных узлов связи полевой ставки Гитлера. До самой ставки оставалось каких-нибудь десять километров. Ох, если бы Наумов знал о таком соседстве! Непременно бы завернул туда: помирать, так с музыкой!

Но все это выяснилось гораздо позже.

Помню как сейчас: прискакали лихие кавалеристы к нам на Припять, и я вместе с их начальником штаба стал наносить маршрут Степного рейда на карту. Смотрю — глазам своим не верю.

— Да знаешь, чертов ты парень, — говорю кавалеристу, — ведь вы были от Гитлера в десяти километрах?!

— Ну да?! Не может быть! — отвечает он. — Откуда вы знаете, что там ставка?.. Полевая?

Пришлось объяснить…»[8]

«Капитан Наумов прожил у нас на Припяти всего три дня. Не успел он опомниться после своего Степного рейда, как был вызван в Москву. Интерес к его рейду проявлялся неслыханный. И понятно почему: кроме наших донесений, составленных по данным, добытым Галей, в Центре, видимо, уже располагали сообщением из винницкого подполья, того, которое на берегах Южного Буга действовало. По сообщениям этим выходило, что в ту самую ночь, когда конница Наумова на хуторке с пятнадцатью жандармами баталию учинила, паника во всей гитлеровской ставке поднялась.

И в другой Ставке эта баталия тоже сразу привлекла к себе внимание. Был слух, что Верховный, выслушав доклад о ней, встал, прошелся по кабинету, трубку закурил и сказал:

— Несолидно как-то получается. Нехорошо. Капитан — и вдруг по ставке Гитлера ударил. Надо ему дать генерала…

Через неделю вернулся к нам в Раевичи молодой генерал Наумов…»[9]

Вот в этот партизанский отряд и попали мы, пятеро венгров.