Прогулки с Виктором Некрасовым. Виктор Некрасов (1911–1987)
На долю Виктора Некрасова выпало немало драматических моментов, от окопов Сталинграда и до Елисейских полей в Париже. Он был первым, кто сказал в нашей литературе правдивые и честные слова об Отечественной войне.
Виктор Некрасов ненавидел мрачную напыщенность, не изображал из себя мэтра литературы, был неизменно ироничен к самому себе. В своей книге «Театр моей памяти» Вениамин Смехов представил Некрасова следующим образом (видение театрального актера и режиссера):
«Образ его собирается из двух половинок: элегантный, старой выучки интеллигент, художник, прозаик, франкофил, боевой офицер, автор лучшей книги о войне 1941–1945 гг., человек редкой гражданской отваги, в 60-х годах бросивший вызов всесильной компартии, испытавший преследования и обыски диссидент, – это один портрет. Но веселый смутьян, матерщинник, выпивоха, нарушитель спокойствия, легкомысленный гуляка и «зевака» – совсем другой? Нет, тот же самый. Экзотическая птица в советском писательском парке: человек такой «опасной» независимости и в речах и в манере поведения…»
Виктор Конецкий запечатлел свой портрет Виктора Некрасова (писатель о писателе) и привел любопытное письмо одного читателя из глухоманной глубинки о Некрасове: «Внешне лохматый, неряшливый, безалаберный, хулиганистый стиль, но правдивость его, незализанность, жизненность запоминаются, даже замечательно запоминаются. В общем-то средняя человеческая жизнь достаточно монотонна, усреднена, в ней не так много звездных мгновений. Но она, жизнь, такая, какая есть в его книгах, которые вышли и после «Окопов». Мусор какой-то, пепельница, окурки, мерзость погоды – именно та человеческая неуютность и цапает за живое, дух упрямства, неустроенности, отсутствие железобетонной сытости…»
Эти строки неизвестного читателя Конецкий заключает своими: «Я бы определил Некрасова словами «изящный хулиган». От себя добавлю: изящный хулиган по внутренней своей сути, а по письму – большой писатель.
В пантеоне русской литературы – два Некрасова. Классик Николай Некрасов и советский писатель Виктор Некрасов. Они, естественно, разные, но их объединяет боль за свою родину. Николай Алексеевич призывал своих сытых сограждан: «Выдь на Волгу: чей стон раздается / Над великою русской рекой?..» А через 80 с небольшим лет о стоне на Волге писал уже другой Некрасов – Виктор Платонович, правда, стон был уже не бурлацкий, а солдатский. Сатирик Александр Раскин в свое время пошутил на тему двух Некрасовых:
Про него пустили анекдот:
Дескать, он Некрасов, да не тот.
Но Некрасов человек упрямый,
И теперь все говорят: тот самый!
Виктора Некрасова ни с кем не спутаешь. И совершить с ним воображаемую прогулку – одно удовольствие. Интересный человек, занимательный собеседник, превосходный рассказчик, недаром написал книгу «Записки зеваки». А что касается «Городских прогулок», то Некрасов их готовил для «Нового мира», но в те годы они так и не были напечатаны. Поэтому сам Бог велел нам с вами совершить прогулку с замечательным писателем.
Автобиография с добавлением
Во время прогулок принято рассказывать о себе. Но предварим живую речь автобиографией, зафиксированной на бумаге:
«Отец – Платон Федосеевич Некрасов – банковский служащий, бухгалтер (1878–1917). Мать – Зинаида Николаевна (до брака Мотовилова) – врач (1879–1970). Детство провел в Лозанне (мать окончила медицинский факультет Лозаннского университета) и в Париже (мать работала в военном госпитале). В 1914 году вернулись в Россию и обосновались в Киеве. После окончания школы учился в железнодорожно-строительной профшколе, в Киевском строительном институте (закончил архитектурный факультет в 1936 г.) и в театральной студии при Киевском театре русской драмы. До начала войны некоторое время работал архитектором, актером и театральным художником в театрах Киева, Владивостока, Кирова (бывш. Вятка) и Ростова-на-Дону.
24 августа 1941 г. был призван в армию. Служил в действующей армии – командиром взвода, полковым инженером, заместителем командира саперного батальона по строевой части вплоть до июня 1944 г. Был дважды тяжело ранен. В 1944 году после второго ранения перешел на инвалидность и был демобилизован в звании капитана. Награды – медаль «За отвагу» и орден Красной звезды.
С марта 1945 года по июль 1947 работал в газете «Радяньске мистецтво» («Советское искусство». – Ю. Б.) заведующим отделом. Став членом Союза писателей, перешел на творческую работу. За повесть «В окопах Сталинграда» в 1947 году получил Сталинскую премию 2-й степени. Сейчас являюсь заместителем Председателя правления Союза писателей Украины».
Твердая, советская биография, предполагающая дальнейший карьерный рост. Но какие-то червоточинки в ней были. Во всех энциклопедиях сказано, что Виктор Платонович Некрасов родился 4 (17) июня 1911 года в Киеве. А у меня сомнение: в Киеве, а может быть, в швейцарской Лозанне, о чем в советские времена признаваться было невозможно, ибо сразу возникали нежелательные подозрения? А Киев – это совсем другое дело. Это по-советски!.. Но это я так, в порядке домысла. Сам Некрасов всегда утверждал: появился на свет в Киеве, жил в доме № 4 по Владимирской улице. И священник, когда крестил младенца, чуть его не утопил: был не слишком трезв. И матери пришлось применять искусственное дыхание. А потом, выходит, мать, Зинаида Николаевна, отправилась с малышом сначала в Лозанну, а потом в Париж.
Сохранилось свидетельство, что в 1914 году в парижском парке Монсуори с Некрасовым, тогда трехлетним мальчуганом, играли старший брат Коля и двое еще приятелей – Бобос (будущий кинооператор Леонид Кристи) и Тотошка, сын Луначарского, погибший потом под Новороссийском. Возможно, что будущий нарком малышу Вите Некрасову «делал козу» и качал его и Тотошку на своих коленях.
А потом возвращение в Киев. И какая-то мистическая связь с Михаилом Булгаковым. Виктор Некрасов не случайно писал, что булгаковские «Дни Турбиных» были для него не театром, не пьесой, а «осязаемым куском жизни, отдаляющимся и отдаляющимся, но всегда очень близким». Почему? «Мои родители были из «левых», друживших за границей с эмигрантами – Плехановым, Луначарским, Ногиным… Ни Мышлаевских, ни Шервинских никогда в нашем доме не было. Но что-то другое, что-то «турбинское», очевидно, было… Дух? Прошлое? Может быть, вещи?..»
Сталинград
Память не давала покоя, и Виктор Некрасов все время возвращался к теме Сталинграда. И в ней были не только героические страницы сопротивления гитлеровцам и огромное чувство победы, но и первые страшные месяцы отхода советских войск с реки Оскол, отхода, который солдаты называли горьким «драпом». Вот так описывал это Некрасов:
«Без малого пятьсот километров – то на подводах, то на попутных машинах, а в основном на своих двоих – месили мы дорожную грязь, ругая на чем свет стоит немцев, догоняющих нас сзади, начальство, неизвестно куда девшееся, а главное, безнадежность всего происходящего и полную свою беспомощность.
Степь, жара, пыль, ревущие деревенские бабы, то и дело налетающие «мессера» – мы врассыпную – потом опять жара, пыль, натертые ноги, а идти надо еще Бог знает сколько… Где штаб армии, так и не удалось узнать до самого Сталинграда…»
Шел август 1942 года. Время от времени возникали «крамольные» разговоры: «А может, не Красная Армия виновата, а? Может, кто-то повыше?..»
«23 августа, – вспоминал Некрасов, – немцы прорвались к Волге. В районе Рынка, севернее Тракторного завода. В этот же день они с воздуха почти полностью уничтожили город… В этот день 4-й воздушный флот барона Рихтгафена не пожалел ни сил, ни бомб… Посреди дня наступила ночь, как во время солнечного затмения. Кругом все рвалось и рушилось. Мыслей в голове никаких. Очевидно, конец…»
Это отрывки из главы, не попавший в некрасовский цикл о Сталинграде, который он написал в 1982–1983 годах. Ну, а повесть «В окопах Сталинграда» была написана по горячим неостывшим военным следам и опубликована в журнале «Знамя» в 1946 году.
Илья Эренбург: «О Сталинграде писали многие, но только В. Некрасов, который был офицером-сапером, и В. Гроссман… смогли передать весь трагизм и все величие духа участников Сталинградской битвы».
Виктор Некрасов показал войну изнутри и не глазами наблюдателя со стороны, а участника, находящегося в самом пекле военных действий, и вот эта огненность увиденного потрясала. Не случайно многие тогда говорили, что «все мы вышли из некрасовского окопа».
Во внутренней рецензии на рукопись Некрасова Александр Твардовский писал: «Первое очевидное достоинство книги – то, что, лишенная внешне сюжетных, фабульных приманок, она заставляет прочесть себя одним духом. Большая достоверность свидетельства о тяжелых и величественных днях борьбы накануне «великого перелома», простота и отчетливость повествования, драгоценнейшие детали окопного быта и т. п. – все эти качества, предваряющие несомненный успех книги у читателя…»
Все проходило на ура? Не совсем. «В начале 1947 года, когда «Окопы» мои попали в издательство «Советский писатель», – вспоминал Некрасов, – вызван я был цензоршей, случай уникальный. Она укоризненно посмотрела на меня и сказала:
– Хорошую книгу вы написали. Но как же так: о Сталинграде и без товарища Сталина? Неловко как-то. Вдохновитель и организатор всех наших побед, а вы… Дописали бы вот сценку, в кабинете товарища Сталина. Две-три странички, не больше.
Я прикинулся дурачком. Не писатель, мол, писал о том, что знал, что видел, а сочинять не умею. Не получится просто, поверьте мне.
Так и разошлись».
Повесть была в наборе, а молва о ней уже разлетелась: «Простой офицер, фронтовик, слыхом не слыхал, что такое социалистический реализм… Прочтите обязательно».
Вспоминая подобные разговоры, Виктор Некрасов добавлял: «Да – слыхом не слыхал! Читал и боготворил Ремарка, конечно же, Хемингуэя – все им тогда увлекались, до того – Кнута Гамсуна, в самые юные годы о войне – «Севастопольские рассказы». Вот и все. Никаких «Разгромов», «Разломов» и Николаев Островских. Разве что Бабель и Ильф с Петровым.
И вот – война!..»
Когда книга вышла, критики ополчились на автора стройными рядами, обвинив Некрасова в «ползучем реализме», «ремаркизме» и «пацифизме». Нежданно-негаданно Сталин защитил писателя и присудил ему премию собственного имени. И тут же книга «В окопах Сталинграда» была переиздана большинством издательств – и тираж возрос сразу на несколько миллионов экземпляров, и ее стали переводить на многие языки мира, в том числе на французский. В 1957 году на «Ленфильме» был поставлен фильм «Солдаты», который во французском прокате назывался «Четверо из Сталинграда».
Боевая жизнь в мирное время
Сталинское лауреатство однако не стало «охранной грамотой» для Виктор Некрасова. На его дальнейших произведениях критика отыгралась сполна. В пух и прах разбили повесть «В родном городе» (1954), рассказывающую о драматической судьбе фронтовиков, столкнувшихся по возвращении в мирную жизнь с непробиваемым партийно-бюрократическим бездушием. Перефразируя известное выражение: мавр выиграл войну – мавр больше не нужен. И плевать власти на проблемы бывших солдат и офицеров (они и сегодня, спустя десятилетия, никак не могут решить пресловутый квартирный вопрос).
В другой повести – «Кира Георгиевна» (1961) – Некрасов беспощадно вскрыл причины конформизма и душевной опустошенности интеллигенции, и причины эти увидел в нехватке воздуха свободы. Как мы сказали бы сегодня: тоталитаризм душил свободу и топтал все права человека. Свою позицию свободно мыслящего человека Некрасов выразил и в статьях об искусстве, протестуя против господствующей героической риторики и велеречивой патетики, – никакой простоты, одна барабанная дробь. В архитектуре (а он знал в ней толк) его возмущала безвкусная монументальность и убогое однообразие тогдашнего советского градостроительства.
Зарубежные поездки Некрасова получили творческое осмысление в очерках «Первое знакомство», «Месяц во Франции», «По обе стороны океана». Последний очерк возмутил лично первого секретаря ЦК КПСС Никиту Хрущева, и он на пленуме ЦК 21 июня 1963 года обрушился на Некрасова с зубодробительной критикой. И тут же последовали «оргвыводы»: писателя перестали печатать, стали клеймить позором на многочисленных собраниях, в газетах – старая советская забава «ату его!» Во времена Сталина Некрасова непременно посадили бы как «вредный элемент», при Хрущеве ограничились травлей и партийным выговором (в партию Некрасов вступил в 1943 году в Сталинграде).
После падения Хрущева Некрасова на время оставили в покое, но он сам вызвал огонь на себя – он был сначала гражданином своей страны, а уж затем – писателем. В 1969 году Некрасов подписал коллективное письмо в связи с процессом украинского литератора Черновола и выступил в день 25-летия расстрела евреев в Бабьем Яре.
Первая статья Некрасова о Бабьем Яре была напечатана в «Литературной газете» 10 октября 1959 года и озаглавлена «Почему это не сделано?», а последняя, под названием «Бабий Яр, 45 лет», была напечатана в Нью-Йорке в «Новом русском слове» за год до смерти – 28 сентября 1986 года. Как точно отметила в своих воспоминаниях редактор «Нового мира» Анна Берзер, Бабий Яр «стал частью собственной жизни Некрасова – личной, общественной, гражданской и писательской».
29 сентября 1941 года в Бабьем Яру, в глубоком овраге под Киевом раздались первые выстрелы в согнанных туда беззащитных людей, в том числе детей и стариков. Их косили пулеметной очередью. Точная цифра убитых неизвестна, но по приблизительным подсчетам, за три дня расстреляли 70 тысяч человек. Советская власть долгие годы молчала об этих преступлениях, боясь двух-трех обыкновенных слов: Бабий Яр и евреи. Некрасов не уставал утверждать: «Здесь расстреляны люди разных национальностей, но только евреи убиты за то, что они евреи…»
И еще Виктор Некрасов писал и говорил: «Бабий Яр превратился в понятие нарицательное. Как Варфоломеевская ночь, ГУЛАГ, Хиросима, Чернобыль… Массовое убийство – вот смысл этих слов, названий, понятий. Какое из этих понятий страшнее – вряд ли стоит в этом разбираться…»
На многотысячном митинге в Бабьем Яре Некрасов потребовал от властей установить памятник. Всего лишь установить памятник требовал писатель, но власть не вняла требованиям тысяч людей, более того, переименовала Бабий Яр в Сырецкий Яр и пыталась вообще вычеркнуть это событие из памяти людей. Была даже попытка превратить Бабий Яр в спортивно-развлекательный комплекс. Виктор Некрасов продолжал твердо отстаивать память о загубленных жертвах.
Эта борьба за память раздражала власть, и 17 января 1974 года в киевскую квартиру Некрасова пришли с обыском, который длился 42 часа. Искали компромат на писателя. Изъяли много рукописей, книг, журналов и различных предметов (пишущая машинка, магнитофон, фотоаппараты и фотоальбомы). В фотоальбоме содержалась настоящая крамола: фотографии Бабьего Яра. Об этой позорной акции Некрасов рассказал в статье-памфлете «Кому это нужно?»
Наивный вопрос. Это нужно власти, чтобы искоренить всякое инакомыслие в обществе, заставить всех шагать в едином строю и не копаться в анналах истории, тем более давать оценки тому или иному историческому событию. Некрасову влепили строгий партийный выговор «…за то, что позволил себе иметь собственное мнение, не совпадающее с линией партии», а затем последовало и исключение из рядов КПСС. Короче, не сметь противоречить линии партии! И как следствие, книги Некрасова были изъяты из всех библиотек, имя запрещено упоминать в печати. И апофеоз: лишение советского гражданства. Вон из окопов Сталинграда!..
Изгнание в Париж
Пути Некрасова с советской властью резко разошлись. «Порой говорят, – рассуждал Некрасов, – что самое главное сохранить внутреннюю свободу, не согнуться. Но что значит для писателя сия внутренняя свобода при разгуле произвола? При том, что творится черное беззаконие, что похоронены тысячи книг, а новые убивают в зародыше? Жить с кляпом во рту?»
И вот отъезд. При прощании в Киеве Некрасов говорил Виталию Коротичу: «Отдышусь и возвращусь. Ты не думай – отдышусь и возвращусь».
Он не возвратился. В книге «Маленькая печальная повесть» Некрасов написал: «Сегодня воскресенье, а в среду 12 сентября минут ровно 10 лет с того дня, когда, обнявшись и слегка пустив слезу, мы – я, жена и собачка Джулька – сели в Борисполе в самолет и через 3 часа оказались в Цюрихе. Так, на 64-м году у меня, 61-м у жены и четвертом у Джульки – началась новая, совсем не похожая на прожитую жизнь.
Благословляю ли я в этот день 12 сентября 1974 года? Да, благословляю. Мне нужна свобода, и тут я ее обрел. Скучаю ли я по дому, по прошлому? Да, скучаю. И очень.
Выяснилось, что самое важное в жизни – это друзья. Особенно, когда их лишаешься. Для кого-нибудь деньги, карьера, слава, для меня – друзья… Те, тех лет, сложных, тяжелых и возвышенных, те, с кем столько прожито, пережито, прохожено по всяким военно-осетинским дорогам, ингурским тропам, донским степям в невеселые дни отступления, по Сивцевым Вражкам, Дворцовым набережным, киевским паркам, с кем столько часов проведено в накуренных чертежках, на кухнях и в забегаловках. И выпито Бог знает сколько бочек всякой дряни. И их, друзей, все меньше и меньше, и о каждом из них, ушедшем и оставшемся, вспоминаешь с такой теплотой, с такой любовью. И так мне их не хватает».
Виктор Некрасов прибыл в эмиграцию официально никем. Из членов партии и Союза писателей его исключили. Памятные сувениры – погоны армейского капитана, боевые награды, лауреатскую медаль Сталинской премии – советская таможня не пропустила. Потом заботливые друзья переслали по дипломатическим каналам. Впрочем, сам Некрасов весьма иронически смотрел на свои «игрушки-побрякушки». А когда французы наградили писателя-изгнанника Почетным легионом, Некрасов всерьез обиделся: «Суки! Удостоверение вручили, а орден заставляют покупать в магазине!» Капиталистические порядки Некрасову были непонятны.
Вика, как тебе в Париже?
Вечный «с тросточкой пижон»,
Все равно родней и ближе
Ты мне всех за рубежом.
Вика, Виктор, мой Платоныч,
Изведясь, изматерясь,
Я ловлю тебя за полночь,
Да и то не всякий раз.
Голос твой, в заглошку встроясь,
Лезет из тартарары… Вика,
Вика, честь и совесть
Послелагерной поры.
Не сажали, но грозили,
Но хватали за бока…
Эх, история России,
Сумасбродная река,
И тебя, сама не рада,
Протащила ни за грош
От окопов Сталинграда
Аж куда не разберешь…
Так писал о Некрасове его друг поэт Владимир Корнилов. И еще: «Стройный, ладный и поджарый, / Еле седоват, / Не болезненный, не старый / И за шестьдесят, / Забулдыга и усатик, / На закате дня / Ты не выйдешь на Крещатик / Повстречать меня».
27 декабря 1974 года парижская «Фигаро» опубликовала статью «Новые русские эмигранты»: «Вот уже несколько месяцев советские власти позволяют уезжать своим неспокойным интеллигентам… Кто они, эти новые парижане? Как представляют себе нашу страну? Чего они ждут?.. Они считают, что французы не в состоянии представить себе тяжесть повседневной жизни в Советском Союзе, жизни, в которой ничего не происходит или больше никогда ничего не произойдет. «Ибо, – говорят они, – сейчас нет физической угрозы ни для нас, ни для народа. Но у нас нет больше перспективы, надежды… Именно об этом мы должны писать»… Ни один из них не уверен, что сможет заработать на жизнь на Западе…»
И отдельный пассаж в «Фигаро» о Некрасове: «Виктор Некрасов, писатель, стиль которого очень близок западной литературе. Это протеже Сталина и лауреат Сталинской премии, его осыпали почестями и различными наградами, он был миллионер. Сегодня он парижанин, без гроша в кармане, живет вместе с женой у Андрея Синявского в Фонтенео-Роз. Некрасов – типичный русский интеллигент: это открытый человек, жадный до культуры, беззаботный, у которого жизнь смешивается с творчеством. Легкий, как мотылек. Ему предложили визу, он уехал…»
Беззаботный. Легкий, как мотылек, – французам не составило труда определить Некрасова как личность. Ко всем внешним западным атрибутам западной жизни он относился крайне наплевательски. На торжественных приемах и церемониях (а его еще как приглашали!) Некрасов неизменно появлялся в ковбойке и в старом пиджаке. Жена умоляла купить новое пальто – Некрасов упорно тратил деньги (а он стал получать со временем солидные суммы) на приобретение у букинистов старых, потрепанных книг, которые негде было хранить. Деловые встречи презирал, мог сутками сидеть в кафе с каким-нибудь русским приятелем и пережевывать свою прежнюю жизнь. Анатолий Гладилин вспоминает, что Некрасов никогда не «надувался», не «принимал позу». Счастливо избегал «звериной серьезности», столь свойственной парижской эмиграции.
Американский журнал «Ньюсуик» писал в апреле 1977 года о бывших советских писателях: «… отрезанные от своих корней, они, похоже, не способны что-либо создать… Вместо того чтобы продолжить писать, они сидят во французских кафе, болтая по-русски и строя планы освобождения своей старой родины… Пока они были в Советском Союзе, они считали себя страдальцами. Но здесь они затерялись. Их голоса – это голоса в пустыне…»
Так сказать, мнение врагов – их тоже следует знать. Но Париж для Некрасова не был пустыней, напротив, это был город его мечты. Он и на родине, в своей квартире, повесив на стену огромную карту Парижа, путешествовал в нем заочно, через мост Карусель на набережную Вольтера и дальше вдоль Сены. И Риволи, и Эйфелева башня, и так далее с ощущением Хемингуэя: «Париж – это праздник, который всегда с тобою». Об этом с удовлетворением написал и Некрасов: «Теперь этот праздник со мной».
Единственный день в году, когда Париж резко не нравился Некрасову, был день 9 мая, день Победы. Он бродил по городу в бессмысленной надежде найти хоть одного бывшего фронтовика, с которым можно было бы чокнуться в честь праздника, помянуть окопы Сталинграда. Но вокруг не было никого, кто мог бы разделить его воспоминания и боль военных утрат.
Встреча с Виктором Конецким в Париже стала праздником для Некрасова. Они говорили друг с другом без конца. Позднее Конецкий вспоминал про своего друга:
«Он снял пальто. Из кармана пиджака торчала вязаная шапочка. Шарфа не было. Голая жилистая шея и голая грудь в вырезе до второй пуговицы рубашки. Французский заказ гарсону пива он пересыпал таким хрипловатым саперским матом, что я несколько раз дергал лауреата Сталинской премии за рукав и молитвенно просил сбавить обороты: «Вика, тут же могут быть русские!» Он отмахивался: «Пускай родной речи радуются!»
Некрасов заверил Конецкого, что он «не офранцузился, но парижанином стал…» И далее: «Седею что-то быстро. И болею. То кашель, то еще какая-нибудь хреновина. Но, видишь, живу и даже пишу. Пишу не длинно, не утомительно – это главный грех всех нынешних писателей. Хвастаться нечем, но и жаловаться не буду. Про березки спрашивать будешь? Про мою тоску о них?
– Буду.
– Их тут полно. «Було» называются. А вот как плакучая или кудрявая, не знаю. Может, ее-то и нет. Ну и хрен с ней, зато… Что зато? Вика, дорогой мой Викуля, поверь мне, не мучает меня совесть. Ну вот нисколечко. Прозрачна и чиста, как слеза младенца.
Разговор зашел о смерти.
– А не страшно, что здесь похоронят? В чужой земле, навечно? – спросил Конецкий. И Некрасов ответил:
– Нет. Я, Витя, безбожник. Один черт, где гнить. Я и полюбил этот глупый Париж. Терпеть не могу шираков, ле пенов, забастовщиков и вот всех этих, – он круговым макаром мотнул головой. – Все они засранцы, бляди, скупердяи, буржуазная сволочь, все с жиру бесятся, но Париж я люблю…»
В Париже Виктор Некрасов не только проводил много времени в кафе, но еще успевал немало работать. Писал книги, статьи, читал лекции, выступал по радио, особенно ценил радиостанцию «Свобода». Всем запомнилась знаменитая его фраза по радиоволнам: «Это вам говорю из Парижа я, Виктор Некрасов…» Один из соотечественников, посетивший Францию, спросил писателя, чем он тут занимается. На что Некрасов ответил: «Раз в неделю выступаю по «Свободе»… – И добавил с лукавой улыбкой: – Клевещу помаленьку… на историческую родину…»
Однако на самом деле он никогда не клеветал. Он всегда говорил правду. Просто эта правда для многих его бывших соотечественников воспринималась, как клевета. Они продолжали жить среди славных советских мифов.
И тот же соотечественник, который повстречался ему в Париже и спросил, чем он занимается, предложил в конце встречи подвезти Некрасова на машине, куда ему нужно. Но и тут Некрасов остался самим собой: «Мы, месье, на вуатюрах кататься не привыкли. Мы больше – на метрополитене имени Кагановича!» И Некрасов отправился к себе домой – в парижский пригород Ванв – на метро…
В эмиграции Некрасов написал очерки «Записки зеваки», «Взгляд и нечто», «По обе стороны стены…», «Из дальних странствий возвратясь…», повесть «Саперлипопет, или Если б да кабы, да во рту росли грибы…» (1983), «Маленькую печальную повесть» (1986). Конечно, мог бы написать и больше, но, как сказал один поэт, не случилось. Мешала выпивка? Но только чуть-чуть. К концу жизни он совсем отказался от водки и позволял себе только пиво. Советский «Беломор» сменил в Париже на крепкий «Голуаз».
В «Городских прогулках» писатель вспоминал, как однажды мать сказала ему: «Викун, прошу тебя, никогда не будь благоразумным». И Некрасов не без гордости написал: «Я на всю жизнь запомнил эту просьбу и в меру сил своих пытаюсь ее выполнить».
Можно точно сказать, что Виктор Некрасов не был благоразумным. Но он всегда был прост и честен. Не складывал фиги в кармане, а всегда говорил правду. Жесткую и горькую правду. Когда советские войска вступили в Афганистан, Некрасов сразу заявил, что Афганистан – бессмысленное преступление против своего и чужого народа. Человеческое удивительно соединялось в нем с писательским, и он был человеком «пар эксэлянс». Гармоничным, единым человеком.
Болезнь и смерть
Через 10 месяцев после пребывания во Франции Виктор Некрасов тяжело заболел. Он умирал в парижском госпитале. Надежд не было никаких. «Преждевременный некролог. Нехорошо, что преждевременный. Но и как воздать?! Если не преждевременно? Если все мы уходим и уходим, и никто не стоит за нами с поднятыми факелами в руках! Потому и тороплюсь. Надеюсь. Не умрет…»
И в этом преждевременном некрологе Андрея Синявского были слова про «глоток свободы». Свобода была дорога Виктору Некрасову, и он чудом выжил. Немец бы не выжил, а русский человек Некрасов оклемался и выжил.
Виктор Платонович Некрасов прожил еще 12 лет и скончался 3 сентября 1987 года. Один из последних своих очерков «Об окопной правде и прочем», напечатанный в «Русской мысли», Некрасов закончил словами: «Бог ты мой, как трудно быть русским писателем. Как трудно жить по совести…»
Виктор Некрасов нашел успокоение на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа, почти рядышком со «своими» – Александром Галичем и Андреем Тарковским. Но так как он был «подселен» к чужой могиле, то 9 декабря 1994 года состоялось перезахоронение…
На смерть Некрасова в СССР отважилась откликнуться лишь одна газета – «Московские новости» (некролог подписали Григорий Бакланов, Булат Окуджава, Вячеслав Кондратьев и Владимир Лакшин). В нем было отмечено, что «его талант художника неоспорим… даже если бы от него осталась всего одна книга – «В окопах Сталинграда», он заслужил посмертное право на признание нашего народа».
Андрей Синявский в «прижизненном некрологе» отметил так: «И посреди феодальной социалистической литературы первая советская повесть – «В окопах Сталинграда».
Солдат, мушкетер, гуляка, честный человек, Виктор Некрасов всю оставшуюся жизнь, после того, как его безжалостно вычеркнули из советской литературы, ждал реабилитации. Ждал и не дождался.
Его мучил вопрос «Кому это нужно?» Еще в Москве, 5 марта 1974 года, он написал пылающую гневом и непониманием статью под этим названием после отъезда очередного неугодного власти писателя Владимира Максимова. И в конце статьи:
«Кому это нужно? Стране? Государству? Народу? Не слишком ли щедро разбрасываемся мы людьми, которыми должны гордиться? Стали достоянием чужих культур художник Шагал, композитор Стравинский, авиаконструктор Сикорский, писатель Набоков. С кем же мы останемся? Ведь следователи из КГБ не напишут нам ни книг, ни картин, ни симфоний.
А насчет баррикад… Я на баррикадах никогда не сражался, но в окопах сидел. И довольно долго. Я сражался за свою страну, за народ, за неизвестного мне мальчика Витю. Я надеялся, что Витя станет музыкантом, поэтом или просто человеком. Не за то я сражался, чтобы этот выросший мальчик пришел ко мне с ордером, рылся в архивах, обыскивал приходящих и учил меня патриотизму на свой лад».
Виктора Некрасова давно нет, но многочисленные Вити-силовики по-прежнему определяют, как жить и дышать стране и народу. Они ничего сами не создают. Они только определяют и запрещают. И в этом беда и трагедия России.