Собиратель тяжелых слез страны. Павел Васильев (1910–1937)

Он прожил всего 26 с половиной лет. Был ликвидирован, уничтожен, расстрелян в один из дней черного 1937 года. Его яркий поэтический талант оказался не только ненужным, но и опасным в сталинскую эпоху.

В архиве Союза писателей СССР хранится листок, написанный Борисом Пастернаком 16 октября 1956 года: «В начале 30-х годов Павел Васильев производил на меня впечатление приблизительно того же порядка, как в свое время раньше, при первом знакомстве с ними, Есенин и Маяковский. Он был сравним с ними, в особенности с Есениным, творческой выразительностью и силой своего дара и безмерно много обещал, потому что, в отличие от трагической взвинченности, внутренне укоротившей жизнь последних, с холодным спокойствием владел и распоряжался своими бурными задатками. У него было то яркое, стремительное и счастливое воображение, без которого не бывает большой поэзии и примеров которого, в такой мере, я уже больше не встречал ни у кого за все истекшие после его смерти годы…»

Высокая похвала и весомое сравнение с Есениным и Маяковским. Напор у Васильева был, как у Владимира Владимировича, но и большая разница: Маяковский – урбанист, глашатай городских страстей, а Павел Васильев – певец степей и казацкой вольной удали. А вот с Есениным связь поближе, оба тяготели к природе и к народным песням, Васильев называл Сергея Есенина «князем песни русския», да и сам он был таким же князем.

Ну, а теперь немного биографии, без которой не обойтись (Есенин изучен вдоль и поперек, а материк Павла Васильева еще не изведан полностью).

Павел Николаевич Васильев родился 12 (25) декабря 1910 года в городке Зайсане (ныне Казахстан), недалеко от китайской границы. Отец – учитель математики, выходец из казаков. Детство и отрочество прошло в Павлодаре, в условиях глубокого патриархального быта. А мальчика тянуло в другой мир, открытый и продуваемый ветрами. Он много читал, в школе начал сочинять стихи. В 15 лет повздорил с отцом, – характер был уже самостоятельный, неуемный, порывистый, – и ушел из дома. Добрался до Владивостока. Учился на курсах восточных языков, а потом нанялся матросом и отправился в плаванье. Затем поработал старателем на золотых приисках, закалился физически и морально. В молодом Павле Васильеве бушевал дух бродяжничества, дух исканий, стремление к перемене мест и жажда творческой работы.

Не жидкая, скупая позолота,

Не баловства кафтанчик продувной…

Строителя огромная работа…

Свои первые стихи Павел Васильев опубликовал во владивостокской газете «Красный молодняк». Писал много и вдохновенно. Однажды с приятелем, путешествуя по стране, забыл во время короткого ночлега мешок со стихами. «Вернемся?» – предложил приятель, на что Павел махнул рукой: еще напишу!.. Писал стихи, поэмы, очерки… «В степях немятый / снег дымится,/ Но мне в метелях не пропасть, – / Одену руку в рукавицу/ Горячую, как волчья пасть…»

Сколько энергии, чувства, образности! Как отмечали многие современники Павла Васильева, он безмерно много обещал…

В 1928 году переехал в Москву, учился в Литературно-художественном институте им. Брюсова. Выделялся среди всех. Не городской, хилый интеллигент в очках, а крепко сложенный, мускулистый молодой человек, от которого веяло мужицкой силой и тягой к свободе. Да и сам он хотел «И жизнью гореть. И двигаться с жизнью». Кто-то даже называл его «русским азиатом». Свои стихи читал он страстно, вспоминает Елена Вялова, – «я была заворожена его чистым, звонким голосом».

Что же, песня моя,

Молчишь?

Что же ты, сказка моя,

Молчишь:

Натянутые струны твои —

Камыш.

Натянутые волны твои —

Иртыш!..

Все это звучало звонко и проникновенно, не случайно знаменитый актер Василий Качалов, сам превосходный чтец, как-то заметил: «Вот у кого учиться надо читать стихи!» И писал Павел Васильев талантливо, и читал свои стихи с блеском, да и как человек был весьма неординарный со сложным характером.

Был горяч, излишне резок, чересчур правдив, как говорят в народе, не стеснялся резать правду-матку в глаза. Когда сгустились тучи над Бухариным, Павел Васильев не побоялся назвать его «человеком высочайшего благородства и совестью крестьянской России». И обрушился на писателей, на тех, кто ставил свои подписи под антибухаринскими выступлениями в печати: «Это порнографические каракули на полях русской литературы». Разумеется, подобное высказывание Васильеву не простили. Он вообще любил задираться, в нем бродила есенинская отвага-бравада, и однажды он врезал поэту Джеку Алтаузену за его оскорбительные высказывания в адрес любимой женщины.

Молодой, талантливый, независимый, Павел Васильев пришелся не ко двору, а точнее, не к режиму. Он воспевал природу, народную удаль, казацкую вольницу, а время требовало других тем и направлений. Много лет спустя, вспоминая Павла Васильева, критик Александр Михайлов осторожно писал, что поэт не раз совершал длительные поездки в Сибирь и Среднюю Азию, «чтобы преодолеть индивидуалистические замашки и выйти на вольный воздух общественного бытия 30-х годов с его строительным пафосом и небывалым энтузиазмом».

В начале 30-х, при жизни поэта Павла Васильева, его припечатывали жестоко и с остервенением, считая, что позиции, занятые им, являются «классово враждебными революции», что в его стихах обнаружены «все элементы реакционнейшего, косного, зверино-шовинистического, свирепо-собственнического миросозерцания того класса, некритически воспринятое впечатление от быта которого он выносил и вынянчил в себе с детства и ранней юности». Эта выдержка из журнала «Литературный критик» под названием «От чужих берегов».

С чужого берега «приплыл» товарищ. Чужой. Чужой среди своих. Злобствовали критики, ненавидели коллеги-поэты: ишь, выпендривается парень, не хочет шагать в едином социалистическом строю. Михаил Голодный даже угрожал: «Смотри, как бы кошка тебя не съела. /Смотри, как бы нам тебя не придушить…» Никакой дипломатии, а просто рифмованные угрозы. А тут и сам Павел Васильев по молодости лет, по своему необузданному темпераменту и, возможно, по глупости подставлялся: как-то напился, где-то поскандалил, подрался. Эпизоды, может быть, незначительные, но их критики и недруги Павла Васильева сознательно раздували и подкидывали «факты» литературному главнокомандующему Максиму Горькому. Страна готовилась к Первому съезду советских писателей, и Алексей Максимович решил навести порядок в литературных рядах, кое на кого цыкнуть.

И вот 14 июня 1934 года в трех сразу – в «Правде», «Известиях» и «Литературной газете», – появилась статья Максима Горького «Литературные забавы». Статья – удар под дых. «…Жалуются, что поэт Павел Васильев хулиганит хуже, чем хулиганил Сергей Есенин. Но в то время, как одни порицают хулигана, – другие восхищаются его даровитостью, «широтой натуры», его «кондовой мужицкой силищей» и т. д. Но порицающие ничего не делают для того, чтобы обеззаразить свою среду от присутствия в ней хулигана, хотя ясно, что, если он действительно является заразным началом, его следует как-то изолировать… от хулиганства до фашизма расстояние «короче воробьиного носа»…»

В своей статье Горький процитировал слова одного анонимного «партийца»: «Нет ничего грязнее этого осколка буржуазно-литературной богемы… Политически… это враг».

Максим Горький лично не был знаком с Павлом Васильевым, не знал его стихи и целиком доверился письмам-доносам литературных недоброжелателей поэта. Слова «буревестника революции» послужили сигналом к массированной атаке на Павла Васильева, на поэта обрушился шквал проработок и общественных осуждений. «Внешне проклиная кулаков, П. Васильев ими несомненно любуется», – писал один критик. «Кулацкий поэт», – выносил вердикт другой литератор. «Чуждая нам идеология прет из него непроизвольно…» – возмущался третий.

Павлу Васильеву пришлось оправдываться и обращаться к главному литературному оценщику страны, к Максиму Горькому: «Меня лично статья заставила глубоко задуматься над своим бытом, над своим творчеством и над кругом интересов, которые до сих пор окружали меня и меня волновали. Я пришел к выводу, что должен коренным образом перестроить мою жизнь и раз навсегда покончить с хулиганством…»

Однако письмо Павла Васильева круги, близкие к Горькому, сочли недостаточно самообличающим и от поэта потребовали новой редакции покаяния. Новый вариант появился в «Литературной газете» 12 июля 1934 года и сопровождался ответом Алексея Максимовича: «…О поведении Вашем говорили так громко, писали мне так часто, что я должен был упомянуть о Вас, – в числе прочих… Мой долг старого литератора, всецело преданного великому делу пролетариата, – охранять литературу Советов от засорения фокусниками слова, хулиганами, халтурщиками и вообще паразитами. Это – не очень легкая и очень неприятная работа…»

Слова произнесены – дело завертелось. В августе 34-го на Первом съезде советских писателей Павел Васильев получил очередную порцию зубодробительной критики, а 10 января 1935 года его исключили из Союза писателей, что автоматически повлекло за собой негласный запрет на публикацию произведений. Но и это кое-кому показалось мало, и 24 мая 1935 года появилось письмо, его подписали 20 известных поэтов (Асеев, Кирсанов, Уткин, Луговской и даже близкий друг Борис Корнилов). Поэты призвали «принять решительные меры против хулигана» (произошла свеженькая стычка с Джеком Алтаузеном). Павла Васильева арестовали и 15 июля осудили за «злостное хулиганство» на полтора года лишения свободы.

За Павла Васильева бросился хлопотать его ангел-хранитель Иван Гронский, и поэт весной 36-го был освобожден. В колонии он написал очередное письмо Максиму Горькому (оно хранится в архиве писателя): «…Аморальный, хулиганский, отвратительный, фашистский – вот эпитеты, которыми хлестали меня безостановочно по глазам и скулам в нашей печати. Я весь оброс этими словами и сам себе кажусь сейчас какой-то помесью Махно с канарейкой…» И далее: «После Вашего письма, садясь за работу, я думал: вот возьму и напишу такое, чтобы все ахнули, и меня похвалит Горький! Я гордец и я честолюбив, Алексей Максимович, – и, ложась спать, я говорю жене: «Вот погоди, закончу задуманное – Горькому понравится…»

И о жизни в колонии: «Я работаю в ночной смене краснознаменной бригады, систематически перевыполняющей план. Мы по двое таскаем восьмипудовые бетонные плахи на леса. Это длится в течение 9 часов каждый день. После работы валишься спать, спишь до «баланды» и – снова на стройку…» Вот так перевоспитывали проштрафившегося поэта. И он кричал в письме Горькому: «Но как не хватает воздуха свободы! Зачем мне так крутят руки?..» Под письмом дата: 23 сентября 35 г. НТК, Электросталь.

Интересная ситуация! Павел Васильев жаловался Максиму Горькому, что ему не хватает «воздуха свободы», но и у великого и, казалось бы, всесильного Горького свободы не было. Он был заперт в золоченой клетке и находился под тщательным надзором специальных служб: как бы чего лишнего не наговорил иностранным гостям о подлинной несвободе в Советском Союзе.

18 июня 1936 года Максим Горький скончался. А тем временем Васильева перевезли из колонии в Таганскую тюрьму в Москве, а оттуда – в Рязанскую. Весной 36-го Павел Николаевич вышел на свободу, глотнул немного вольного воздуха и 6 февраля 1937 года вновь был арестован. Со своей женой Елкой (так он звал жену Елену Вялову) в гостях у друзей. Вечером вышел в парикмахерскую, сказал: «Я скоро вернусь…» И не вернулся. На улице его ждала машина и два чекиста. На Лубянке уже вовсю кипела работа над новым делом о группе писателей, связанных с контрреволюционной организацией правых. Чекисты сами установили цель группы: террористический акт против самого вождя, и якобы убийство Сталина поручено именно Павлу Васильеву. В театре абсурда ему была уготована главная роль. Конечно, жестоко били и всячески унижали. Один из следователей, который вел дело террористической группы, перед коллегами бахвалился, что он от своих подследственных «меньше двух иностранных разведок и меньше 30 участников не берет».

15 июля 1937 года Павел Васильев был приговорен к расстрелу. Вместе с ним по этому делу были ликвидированы писатели и поэты Артем Веселый, Василий Наседкин, Иван Приблудный, Георгий Никифоров, Иван Макаров, Иван Васильев, Михаил Карпов, Давид Егорашвили. Их имена влились в нескончаемый кровавый список сталинских преступлений. Павел Васильев был полностью реабилитирован и признан невиновным посмертно в 1956 году.

Еще в Бутырках Павел Васильев написал пронзительное стихотворение «Прощание с друзьями», отчетливо понимая, что его ждет впереди:

На далеком, милом Севере меня ждут,

Обходят дозором высокие ограды,

Зажигают огни, избы метут,

Собираются гостя дорого встретить, как надо,

А как его надо – надо его невесело:

Без песен, без смеха, чтоб ти-ихо было,

Чтобы только полено в печи потрескивало,

А потом бы его полымем надвое разбило.

Чтобы затейные начались беседы…

Батюшки! Ночи-то в России до чего темны.

Попрощайтесь, попрощайтесь, дорогие со мной, – я еду

Собирать тяжелые слезы страны.

Что прибавить к этому? Только собственные слезы…

Брат поэта вспоминает, что после расстрела Павла Васильева – мать сразу поседела, а отец весь сник, посерел. Вскоре репрессии обрушились на всю семью. В 1939 году был арестован отец. Старый, больной, он в лагере долго не протянул и умер в 1940-м. Всю семью выселили из Омска, а потом и брата осудили на 10 лет. Пострадала и вторая жена Павла Васильева – Елена Вялова, ее арестовали 7 февраля 1938 года как жену изменника Родины (была такая формулировка). Ее обвиняли, что она знала о преступных планах мужа убить Сталина и не донесла на него. Получила срок. После тюрьмы, лагеря и вольного поселения – спустя 18 лет (!) – вернулась в Москву и сразу стала хлопотать о посмертной гражданской и литературной реабилитации Павла Васильева. В 1957 году вышел сборник произведений поэта и все удивились: какой замечательный поэт буйной живописной экспрессии, краски играют и переливаются, ритм звонкий и дробный. Вот характерный отрывок о свадьбе из поэмы «Соляной бунт»:

Кони! Нестоялые,

Буланые, чалые…

Для забавы жарки

Пегаши да карьки,

Проплясали целый день —

Хорошая масть игрень:

У черта подкована,

Цыганом ворована,

Бочкой не калечена,

Бабьим пальцем мечена,

Собака не вынюхать

Тропота да иноходь!

А у невестоньки

Личико бе-е-ло,

Глазыньки те-емные…

– Видно, ждет…

– Ты бы, Анастасьюшка, песню спела?

– Голос у невестоньки – чистый мед…

– Ты бы, Анастасьюшка, лучше спела?

– Сколько лет невесте?

– Шашнадцатый год.

Какая живописность в этой картине, какая звонкость в стихе, какой завораживающий ритм. Как писал о себе поэт: «Я был хитрей, веселый, крепко сбитый, / Иркутский сплавщик, зейский гармонист, /Я вез с собою голос знаменитый / Моих отцов, их гиканье и свист…» Или вот еще строки: «И, как другие, умела она / Сладко шуметь от любви и вина…» Строки как мостик, и по ним к личной жизни.

Когда Павел Васильев выступал со своими стихами в Омске, на него обратила внимание или, как говорят сегодня, запала 17-летняя Галина Анучина. В 1930 году они поженились (Павлу не исполнилось еще и 20 лет). Жизнь молодых не задалась: бытовые неурядицы, новые друзья у поэта. Родилась дочь Наталья, но семья распалась…

В 1932 году в жизнь Павла Васильева ворвалась другая женщина, Елена Вялова, сестра жены Ивана Гронского, главного редактора «Известий». В Москве, у Гронского, некоторое время и жил Павел, в библиотеке хозяина, среди книг. На квартире у Гронского часто собирались знаменитые гости: художники Радимов и Бродский, писатели Алексей Толстой и Шолохов, певцы Козловский и Нежданова, дирижер Голованов, летчик Чухновский, спасший экспедицию Нобиле, государственные деятели Куйбышев и Микоян и другие. Елена Вялова стала второй женой Павла Васильева. Но были у поэта и другие увлечения и влюбленности и, можно даже сказать, страсти, например, к Наталье Кончаловской. В «Стихах в честь Натальи» Павел Васильев признавался: «Я люблю телесный твой избыток». Как сказано! А это? «Так идет, что соловьи чумеют». Павел Васильев – большой мастер, живописец и метафорист. А вот пишет о конях, о пристяжных:

Одна стоит на месте вскачь,

Другая, рыжая и злая,

Вся в красный согнута калач.

Одна – из меченых и ражих,

Другая – краденая знать —

Татарская княжна да б…

И далее: «Ррванулись. И – деревня сбита…» Это уже не поэзия, а буйная многокрасочная живопись. Можно даже сказать, фламандская: «… Будто свечи жаркие тлятся, / Изнутри освещая плоть, / И соски, сахарясь, томятся, / Шелк нагретый боясь проколоть…» Почти Иорданс или Рубенс. И вот такого живописца слова загубили в раннем возрасте, когда он только набирал поэтическую высоту.

Сибирь, настанет ли такое,

Придет ли день и год, когда

Вдруг зашумят, уставши от покоя,

В бетон наряженные города?

Я уж давно и навсегда бродяга,

Но верю крепко: повернется жизнь,

И средь тайги сибирские Чикаго

До облаков поднимут этажи…

Подняли этажи уже после гибели Павла Васильева. Но поднялся совсем иной Чикаго, чем предполагал поэт, коррумпированный, криминальный, беспредельный, где одни люди еле сводят концы с концами, а другие жируют, богатеют, и их услаждают «Шлюхи из фокстротных табунов, / У которых кудлы пахнут псиной, / Бедры крыты кожею гусиной, / На ногах мозоли от обнов…» И это совсем другие Натальи, не те, которых воспевал Павел Васильев:

Так идет, что ветви зеленеют,

Так идет, что соловьи чумеют,

Так идет, что облака стоят.

Так идет, пшеничная от света,

Больше всех любовью разогрета,

В солнце вся от макушки до пят.

1934 год, три года до погибели. «Лето пьет в глазах ее из брашен. / Нам пока Вертинский ваш не страшен – / Чертова рогулька, волчья сыть. / Мы еще Некрасова знавали, / Мы еще «Калинушку» певали, / Мы еще не начинали жить…»

Да, Павел Васильев только что рванул со старта и устремился в космические, поэтические дали и был злодейски, вероломно сбит. И все же успел немало сделать, недаром Осип Мандельштам обронил признание: «В России пишут я, Пастернак, Ахматова и Павел Васильев». Сам Павел Васильев, обращаясь к своему другу Сергею Клычкову, писал: «Мы с тобой за все неправды биты, /Наши шубы стали знамениты, /По Москве гулили до зари, /Все же мы с тобой, Сергей, пииты, /Мы пииты, что ни говори».

При жизни Павла Васильева вышли две небольшие книги очерков – «В золотой разведке» и «Люди в тайге». Из нескольких составленных им сборников стихотворений не вышел ни один (первый сборник «Путь на Семиге» дошел до стадии верстки и был остановлен Главлитом). Написанное им – «Принц Фома», сочиненный с поистине пушкинским озорством, «Женихи», сложенные в Рязанском доме заключенных, «Христолюбовские ситцы» и поэма «Соляной бунт» ходили в списках и были достаточно широко известны. Почти во всех произведениях Павла Васильева преобладал эпос («Песня о гибели казачьего войска», поэма «Кулаки» и другие). Поэт вырастал до вершин Гулливера и смотрел на события прошлого сверху. Это подметил Николай Асеев. «Впечатлительность повышенная, преувеличивающая все до гигантских размеров. Это свойство поэтического восприятия мира нередко наблюдается у больших поэтов и писателей, как, например, Гоголь, Достоевский, Рабле. Но все эти качества еще не были отгранены до полного блеска той мятущейся и не нашедшей в жизни натуры, которую представлял из себя Павел Васильев…»

Снегири взлетают красногруды…

Скоро ль, скоро ль на беду мою

Я увижу волчьи изумруды

В нелюдимом, северном краю…

И еще примечательные строки поэта: «Еще хочу я превзойти себя, / Что в камне снова просыпались души». И обращение к женщине, а может быть, подразумевалась сама Родина:

Далекая. Проклятая, родная,

Люби меня хотя бы не любя…

Однако стоп. Зацитировались (уж больно притягательны строки поэта). И поставим последний вопрос: а кем был все-таки Павел Васильев? Уж точно не ангел. Не герой. И совсем уж не послушный солдат революции. Он был поэтом. Поэтом единственным в своем роде. Как говорят: штучный товар. Вот эта штучность, уникальность в конечном счете и сгубила его, ибо, как он выразился сам: «Литератор литератору волк». Стая и загрызла его.

Хлещет посвистом Белое море

И не хочет сквозь шлюзы идти.

Это строки из «Песни о Беломорстрое». Павел Васильев – человек и поэт, который не захотел шлюзоваться. Не хотел идти на компромиссы и не стал слепо служить власти в качестве поэта-подмастерья. Он был мастером и любил свободу. Николай Бухарин советовал ему «обломать углы собственнической дикости и окончательно причалить к социалистическим берегам…» К берегу Утопии?..

Павел Васильев не причалил и пророчески писал:

Но нет спокойствия и сна.

Угрюмо небо надо мной темнеет,

Все настороженнее тишина,

И цепи туч очерчены яснее…

Яснее не скажешь. «Кожана-рубашечка, / Максим-пулемет. / Канарейка-пташечка / Жалобно поет». Но как хорошо, что уникальный голос Павла Васильева дошел до нас.