Перо, штык и любовь. Владимир Маяковский (1893–1930)

И вот,

громадный,

горблюсь в окне,

плавлю лбом стекло окошечное.

Будет любовь или нет?

Какая —

большая или крошечная?

В. Маяковский. Облако в штанах

I

О Маяковском написаны горы книг и статей. Но короче всех о нем сказал вождь: «Маяковский был и остается лучшим, талантливейшим поэтом нашей советской эпохи». Еще бы! Владим Владимыч уверовал в «социализма великую ересь» и, уверовав, мгновенно увидел «в звездах пятиконечных небо безмерного свода РКП». И он стал по велению сердца первым придворным поэтом эпохи построения социалистического общества. Бунтарь-одиночка добровольно пошел на службу…

О Маяковском, «агитаторе, горлане-главаре», мы наслышаны с раннего детства. Его революционные стихи впитывали в себя с молоком матери: и «товарищ маузер», и «Ленин – фотографией на белой стене», и «молоткастый, серпастый советский паспорт» и т. д. Целый цитатник. Красная книжечка, где в роли Мао выступает Маяковский и постоянно изрекает: «И жизнь хороша, и жить хорошо».

Безвременно ушедший от нас талантливый Юрий Карабчиевский в своем исследовании «Воскресение Маяковского» предупреждал: «Маяковского сегодня лучше не трогать. Потому что все про него понятно, потому что ничего про него не понятно».

И все же рискнем. Расскажем о Маяковском как о частном человеке. О его любовных устремлениях. Об отношениях с женщинами. О любви «большой и крошечной».

Сам Маяковский говорил, что это – «тема и личная и мелкая». Но при этом явно кокетничал. Для него любовь была темой, если не номер один (вначале была партия, а потом любовь), то уже второй – точно. По свидетельству Эльзы Триоле, достаточно хорошо знавшей поэта, «женщины занимали в жизни Маяковского много места».

А вот признание самой Лили Брик, главной героини в жизни Маяковского. После смерти поэта она говорила Лидии Гинзбург: «Ося должен написать для последнего тома биографию Володи. Это страшно трудно. У Володи не было внешней биографии: он никогда ни в чем не участвовал. Сегодня одна любовная история, завтра другая – это его внешняя биография».

Вот так припечатала Владима Владимыча Лилия Юрьевна. Да и звала его она часто прелюбопытно уничижительно: «маленький громадик».

II

Итак, «маленький громадик».

Ведь для себя не важно

и то, что бронзовый,

и то, что сердце – холодной железкою.

Ночью хочется звон свой

спрятать в мягкое,

женское.

Маяковскому – 20 лет. Он высок. Красив. Громоподобен. И устремлен навстречу первой любви. Со своей первой любовью Маяковский познакомился в Одессе во время турне футуристов по России. Машенька Денисова. Прелестная девушка. Редкое обаяние. Занималась скульптурой и сочувствовала революционным идеям.

Вы думаете, это бредит малярия?

Это было,

Было в Одессе.

«Приду в четыре», – сказала Мария.

Восемь.

Девять.

Десять.

Так начинается первая главка из тетраптиха «Облако в штанах». В ней и во всех дальнейших стихах Маяковского проявилась ориентация лирики на собственную фотографию. Не лирический герой действует в стихах, а сам поэт Владимир Маяковский. Соответственно и детали. В «Облаке» это конкретная Мария. Конкретный город. Точные часы ожидания свидания.

В Марию Маяковский влюбился безоглядно. Страстно. Не находил себе места. Метался по номеру гостиницы.

Нервы —

большие,

маленькие,

многие! —

скачут бешеные,

и уже

у нервов подкашиваются ноги!

Любовь-вулкан. Любовь-извержение. Любовь – огненная лава. Таким был Маяковский: у него все было большим, громадным, гиперболическим. Выходящим из берегов всех традиций и условностей. Любовь без правил.

Мария, хочешь такого?

Пусти, Мария!

……………………………

В раздетом бесстыдстве,

в боящейся дрожи ли,

но дай твоих губ неисцветшую прелесть…

И напрямую —

Мария – дай!

………………

Мария —

не хочешь?

Не хочешь!

Старая-престарая история: он хотел, она не хотела. Он любил, она нет. Ну, что ж, очевидно, у Марии были свои основания для того. Свои причины. Резоны. А Маяковский не хотел этого понимать и безумствовал, сходил с ума и переплавлял свою сердечную боль в обжигающие строки стихов.

Вы говорили:

«Джек Лондон,

деньги,

любовь,

страсть», —

а я одно видел:

вы – Джиоконда,

которую надо украсть!

И украли…

Джиоконду-Марию украл другой человек. Маяковскому Мария не досталась. Будучи человеком весьма эгоцентрическим (Маяковский называет себя даже «тринадцатым апостолом»), Владим Владимыч обращается в стихах со своими обидами непосредственно к «господину богу» (слово «бог» он пишет, конечно, с маленькой буквы):

Всемогущий, ты выдумал пару рук,

сделал,

что у каждого есть голова, —

отчего ты не выдумал,

чтоб было без мук

целовать, целовать, целовать!

Ну, и далее поэтический бурлеск в стиле Маяковского: бог – не «вселенский божище», а «недоучка, крохотный божик». И вообще,

Небо!

Снимите шляпу!

Я иду!

Очень характерно для Маяковского. Что там друзья-товарищи. Соседи. Люди. Они ведь «ничего не понимают». Поэтому он один на один с мирозданием. Звезды, расступитесь! Бог – по боку! «Я иду». «Чудотворец всего». А что дальше?

Милостивые государи,

хотите —

сейчас перед вами будет танцевать

замечательный поэт?

Это уже строки из трагедии «Владимир Маяковский». А если вернуться к одесским любовным переживаниям, описанным в «Облаке», то самое интересное, что поэма о Марии посвящена другой женщине: «Тебе, Лиля». Тоже надо сказать, поворотец!

Ну, а как же Мария?

Вошла ты,

резкая, как «нате!»,

муча перчатки замш,

сказала:

«Знаете —

я выхожу замуж».

Правда, на самом деле Мария Денисова не тогда вышла замуж, а позднее. Но Маяковский, как истинный поэт, предвидел этот роковой для себя исход. Безнадежный, с «обугленным поцелуишком». Что касается Денисовой, то она с мужем эмигрировала в Швейцарию. В 1919 году вернулась в революционную Россию с маленькой дочкой, но без мужа. Вернулась как большевичка. Служила политработником в Первой Конной. За храбрость в боях получила наган и кожаную куртку. Стала женой одного из героев Гражданской войны Ефима Щаденко. И, очевидно, не раз слышала выступления Маяковского. Только это уже были не стихи про несчастную любовь, а революционные, жизнеутверждающие строки, написанные в стиле напоминаний-приказов: «Помни марш атакующей роты» или «Кто там шагает правой? Левой! Левой! Левой!»

III

В том же 1913 году, когда Маяковский был в состоянии раскаленной «этакой глыбы», которой «многое хочется», состоялось другое знакомство, с сестрами Каган – сначала с младшей Эльзой, а затем со старшей Лили, которая была замужем за Осипом Бриком и носила его фамилию.

После несчастной любви Маяковский, как и предполагал в «Облаке».

Опять влюбленный выйду в игры,

огнем озаряя бровей загиб.

Вот он вышел и осенью 1913 года попал в квартиру Хвасовых, где познакомился с Эльзой, будущей русско-французской писательницей Эльзой Триоле (1896–1970).

Воспоминания Триоле о Маяковском «Воинствующий поэт» были написаны в 50-х годах для 56-го тома «Литературного наследства», посвященного поэту. Том этот так и не вышел в свет. По всей вероятности, власти не хотели, чтобы иконописный лик пролетарского поэта испортили какие-то ненужные биографические пятнышки. Года три назад воспоминания Триоле появились в нашей печати. Не будем ничего домысливать, а просто процитируем отдельные кусочки из текста мемуаров.

«Мне было уже шестнадцать лет, я кончила гимназию, семь классов, и поступила в восьмой, так называемый педагогический. Лиля, после кратковременного увлечения скульптурой, вышла замуж…»

Эльза и Маяковский встретились в «хвасовской гостиной, там, где стоял рояль и пальмы, было много чужих людей. Все шумели, говорили… Маяковский читал «Бунт вещей», впоследствии переименованный в трагедию «Владимир Маяковский»… я ничего не понимала, сидела девчонка девчонкой, слушала и теребила бусы на шее… нитка разорвалась, бусы покатились… Я под стол, собирать, а Маяковский за мной, помогать. На всю долгую жизнь запомнилась полутьма, портняжий сор, булавки, нитки, скользкие бусы и рука Маяковского, легшая на мою руку».

Дальнейший ход событий, опуская многие подробности: «Маяковский пошел меня провожать… Маяковский звонил мне по телефону, но я не хотела его видеть и встретилась с ним случайно. Он шел по Кузнецкому мосту, на нем был цилиндр, черное пальто, и он помахивал тростью. Повел бровями, улыбнулся и спросил, может ли прийти в гости… но первое появление Маяковского в цилиндре и черном пальто, а под ним желтой кофте-распашонке, привело открывшую ему горничную в такое смятение, что она шарахнулась от него в комнаты за помощью…»

«А еще помню его за ужином: за столом папа, мама, Володя и я. Володя вежливо молчит, изредка обращаясь к моей матери с фразами, вроде: «Простите, Елена Юльевна, я у вас все котлеты сжевал…», и категорически избегал вступать в разговоры с моим отцом. Под конец вечера, когда родители шли спать, мы с Володей переезжали в отцовский кабинет… Но мать не спала, ждала, когда же Володя, наконец, уйдет, и по нескольку раз, уже в халате, приходила его выгонять: «Владимир Владимирович, вам пора уходить!» Но Володя, нисколько не обижаясь, упирался и не уходил. Наконец мы в передней, Володя влезает в пальто и тут же попутно вспоминает о существовании в доме швейцара, которого придется будить и для которого у него даже гривенника на чай не найдется. Здесь кадр такой: я даю Володе двугривенный для швейцара, а в Володиной душе разыгрывается борьба между так называемым принципом, согласно которому порядочный человек не берет денег у женщины, и неприятным представлением о встрече с разбуженным швейцаром. Володя берет серебряную монетку, потом кладет ее на подзеркальник, опять берет, опять кладет… и наконец уходит навстречу презрительному гневу швейцара, но с незапятнанной честью…»

Похоже, Маяковский влюбился в юную Эльзу, а она? «Я же относилась к Маяковскому ласково и равнодушно, ни ему, ни себе не задавала никаких вопросов…»

«Таково было положение вещей, когда в Москву из Петрограда приехала Лиля. Здоровье отца опять ухудшилось. Как-то, мимоходом, она сказала мне: «К тебе тут какой-то Маяковский ходит… Мама из-за него плачет». Я необычайно удивилась и ужаснулась: мама плачет! И когда Володя позвонил мне по телефону, я тут же сказала ему: «Больше не приходите, мама плачет».

Но Маяковский был настырен, и встречи продолжались. Однажды он прочитал Эльзе:

Послушайте!

Ведь, если звезды зажигают —

Значит – это кому-нибудь нужно?

«И дальше… Я остановилась и взволнованно спросила:

– Чьи это стихи?

– Ага! Нравится?.. То-то! – сказал Володя, торжествуя… В эту ночь зажглось во мне великолепное, огромное, беспредельное чувство восхищения и преданнейшей дружбы, и так по сей день мною владеет…» – писала в воспоминаниях Эльза Триоле.

Итак, подведем итоги: Эльза любила поэзию. Эльза любила стихи Маяковского и питала к нему чувство восхищения и дружбы. И все! Во всем остальном проход к сердцу Эльзы для Маяковского был закрыт. Одна из причин: бытовой Маяковский. Эльза вспоминает: «Но каким Маяковский был трудным и тяжелым человеком».

В июле 1918 года Эльза вышла замуж за офицера французской армии Андре Триоле и уехала с ним за границу. Накануне Лиля Брик спрашивала сестру: «Может быть, ты передумаешь, Элечка?..»

Нет, не передумала. Уехала.

С Маяковским Эльза будет встречаться позднее, в Берлине и Париже, но об этом чуть позже. А пока… в сей момент и до конца на сцену выходит главный персонаж – Лили Брик (1891–1978).

IV

После младшей сестры – старшая. Лили (он звал ее Лилей). О знакомстве поэта с Лилей и их любви рассказано в главе, посвященной Лили Брик.

Маяковский носил кольцо с инициалами, подаренное Лилей Юрьевной. Он, в свою очередь, подарил ей кольцо с выгравированными на нем на внешней стороне инициалами «Л.Ю.Б.», и эта монограмма читалась как слово «люблю».

Слов и стихов об этой любви было более чем достаточно. Вслед за «Облаком» Маяковский с ходу пишет «Флейту-позвоночник» – гимн любви к Лиле.

Будешь за? море отдана,

спрячешься у ночи в норе —

я в тебя вцелую сквозь туманы Лондона

огненные губы фонарей.

В зное пустыни вытянешь караваны,

где львы начеку, —

тебе

под пылью, ветром рваной,

положу Сахарой горящую щеку.

………………………………………

С другим зажжешь в огне рысаков

Стрелку или Сокольники.

Это я, взобравшись туда высоко,

луной томлю, ждущий и голенький.

Сильный,

понадоблюсь им я, —

велят:

себя на войне убей!

Последним будет

твое имя,

запекшееся на выдранной ядром губе.

Короной кончу?

Святой Еленой?

Буре жизни оседлав валы,

я – равный кандидат

и на царя вселенной

и на кандалы.

Быть царем назначено мне —

твое личико

на солнечном золоте моих монет

велю народу:

вычекань!

А там,

где тундрой мир вылинял,

где с северным ветром ведет река торги, —

на цепь нацарапаю имя Лилино

и цепь исцелую во мраке каторги.

Лиля Брик вошла новой и единственной героиней в жизнь и творчество Маяковского. «Флейта-позвоночник» стала первой поэмой, написанной поэтом после их знакомства. «Писалась «Флейта» медленно, – читаем мы в воспоминаниях Лили Брик, – каждое стихотворение сопровождалось торжественным чтением вслух. Сначала стихотворение читалось мне, потом мне и Осе и наконец всем остальным. Так было всю жизнь со всем, что Володя писал. Я обещала Володе каждое флейтино стихотворение слушать у него дома. К чаю было в гиперболическом количестве все, что я люблю. На столе цветы, на Володе самый красивый галстук…»

В феврале 1922 года Маяковский заканчивает поэму «Люблю», удивительно светлую и жизнерадостную, с клятвенным заверением:

…клянусь —

люблю

неизменно и верно!

Затем последовал поэма «Про это». Она писалась в кризисный период отношений Маяковского и Лили, когда они оба решили разбить «позорное благополучие» и временно расстаться.

28 февраля 1923 года в три часа дня истек для Маяковского «срок заключения» (то есть разлуки, которую он определил себе сам). В восемь вечера они встретились с Лилей на вокзале, чтобы поехать на несколько дней вместе в Петроград. Войдя в купе, по воспоминаниям Брик, Маяковский прочитал ей «Про это» и заплакал.

Сохранилось письмо-дневник, относящееся к периоду работы над поэмой «Про это». В нем говорится:

«…Я сижу только потому, что сам хочу, хочу подумать о себе и о своей жизни… Исчерпывает ли для меня любовь все? Все, но только иначе. Любовь – это жизнь, это главное. От нее разворачиваются стихи, и дела, и все пр. Любовь – это сердце всего. Если оно прекратит работу, все остальное отмирает, делается лишним, ненужным. Но если сердце работает, оно не может не проявляться во всем… Но если нет «деятельности», я мертв…»

Ну а Лиля? Как она смотрела на «это»? Пылала ли любовью, как пылал Владимир Владимирович? 6 февраля 1923 года Лиля Брик пишет письмо Эльзе Триоле:

«Милая моя Элинька, я, конечно, сволочь, но – что ж поделаешь! Все твои письма получила. Ужасно рада, что твой «природный юмор» при тебе. Мне в такой степени опостылели Володины: халтура, карты и пр. пр. …что я попросила его два месяца не бывать у нас и обдумать, как он дошел до жизни такой. Если он увидит, что овчинка стоит выделки, то через два месяца я опять приму его. Если же – нет, то Бог с ним!

Прошло уже больше месяца: он днем и ночью ходит под окнами, нигде не бывает и написал лирическую поэму в 1200 строк!! Значит – на пользу!

Я в замечательном настроении, отдыхаю. Наслаждаюсь свободой! Занялась опять балетом – каждый день делаю экзерсис. По вечерам танцуем. Оська танцует идеально… Заразили полМосквы…»

Такой вот экзерсис. Тут следует сказать, что любовь Маяковского к Лиле Брик не была любовью в вакууме. Она была в жизни. Более того, в пресловутом треугольнике: Лиля, Осип, Маяковский. Да и треугольник был не простым, а прагматически-любовным. Многие вещи Маяковского – «Облако», «Флейта» и другие – были изданы под издательской маркой Осипа Брика. Их жизнь, Бриков и Маяковского, слилась воедино и в литературе и в быту. Образовался своеобразный литературный салон, душою которого была Лиля, с ее «яркими жаркими глазами хозяйки» (Н. Асеев), а Осип выполнял роль эдакой интеллектуальной пружины.

Через Бриков провинциал Маяковский вышел в новую для него социальную и культурную среду. С другой стороны, Брики приобщились к творчеству Маяковского и стали встречаться с его друзьями. В выигрыше оказались все.

Летом 1918 года все трое выехали в Левашово под Петроградом, где сняли три комнаты с пансионом. Тогда же началась совместная жизнь Маяковского и Лили Брик.

И для Осипа Брика Маяковский был действительно находкой, и эту карту Маяковского в советской литературе с блеском разыграл Осип Брик.

V

В Москве Маяковский и Брики жили первое время в Полуэктовом переулке (ныне – Сеченовский), дом 5, квартира 23.

Двенадцать квадратных аршин жилья.

Четверо в помещении —

Лиля,

Ося,

я

и собака Щеник.

Маяковский и Щен. «Они были очень похожи друг на друга. Оба большелапые, большеголовые. Оба носились, задрав хвост. Оба скулили жалобно, когда просили о чем-нибудь, и не оставляли до тех пор, пока не добьются своего. Иногда лаяли на первого встречного просто так, для красного словца. Мы стали звать Владимира Владимировича Щеном».

1924 год стал переломным в отношениях между Маяковским и Лилей Брик.

Сохранилась записочка от Брик к Маяковскому, в которой она заявляет, что не испытывает больше прежних чувств к нему, прибавляя: «Мне кажется, что и ты любишь меня много меньше и очень мучиться не будешь».

После возвращения Маяковского из Америки отношения между ними окончательно перешли в новую фазу. Бенгт Янгфельдт отмечает, что «теперь, когда их интимной жизни пришел конец, они прожили вместе семь лет».

Надо заметить, что к 1926 году в «треугольнике» произошли и другие изменения. Осип Брик увлекся женой кинорежиссера Жемчужного, и связь с ней продолжалась вплоть до его преждевременной смерти в 1945 году. При этом он продолжал жить в одной в квартире с Лилей и Маяковским.

Читатель, возможно, ошарашен такими подробностями, но это было. Лили Брик, вспоминая прошлое, как-то призналась зарубежным друзьям, что все трое старались устраивать свою жизнь так, чтобы они всегда могли ночевать дома, независимо от других отношений; утро и вечер принадлежали им, что бы ни происходило днем.

Вот так вот: до чего многообразны формы человеческих отношений!..

В мае 1926 года Маяковский познакомился с Натальей Брюханенко, работавшей в библиотеке Госиздата. Они стали встречаться и провели даже месяц в Крыму (параллельно у Лили Брик был роман с кинорежиссером Львом Кулешовым). Отношения между Маяковским и Брюханенко были настолько серьезными, что Лили Брик сочла нужным – хотя и в шутливой форме – предупредить его: «Пожалуйста, не женись всерьез, а то меня все уверяют, что ты страшно влюблен и обязательно женишься!» На это Маяковский ответил ей, что у него есть «единственная кисячья осячья семья». Эта связь была первой угрозой существованию «семьи» Маяковского и Бриков. Маяковский продолжал встречаться с Брюханенко, но все же они не поженились.

Да на такой шаг, наверное, Маяковский и не пошел бы: женитьба требует хотя бы сосредоточения на объекте женитьбы, а Маяковскому сосредоточиваться было некогда: на его горизонте возникали то одна женская звездочка, то другая. Сияли. Манили. Какие уж тут могли быть брачные узы…

И все же, несмотря на все увлечения («Этот вечер решал – не в любовники выйти ль нам?..»), Лиля Брик оставалась для Маяковского женщиной его жизни: «Я люблю, люблю, несмотря ни на что и благодаря всему, любил, люблю и буду любить, будешь ли ты груба со мной или ласкова, моя или чужая. Все равно люблю. Аминь…»

Лиля всегда вставала между Маяковским и его новой музой. «Я люблю только Лилю, – сказал Маяковский Наталье Брюханенко. – Ко всем остальным я могу относиться только хорошо или ОЧЕНЬ хорошо, но любить я уж могу на втором месте».

Это же «присутствие» Лили испытали на себе две позднейшие возлюбленные Маяковского – Татьяна Яковлева и Вероника Полонская.

Лиля – это рок Владимира Маяковского.

VI

В книге Бенгта Янгфельдта собрана переписка Маяковского и Лили Брик. Приведем несколько отрывков из этого эпистолярного наследия на выдержку. Наугад.

Середина декабря 1917 года. Маяковский из Москвы пишет в Петроград. «Дорогой дорогой Лилик! Милый милый Осик! …Буду часто выходить за околицу и грустный закрывая исхудавшею ладонью косые лучи заходящего солнца глядеть вдаль не появится ли в клубах пыли знакомая фигура почтальона. Не доводите меня до этого! Целую Лилиньку Целую Оську Ваш Володя».

Без всяких запятых – синтаксис Маяковского.

Ответ Лили Брик: «…У меня болит колено, и вторую неделю не танцую… Говорят, в Москве после десяти вечера не выходят на улицу. Это очень противно. Я на три фунта потолстела и пришла в отчаянье. Хочу худеть, но почему-то с утра до ночи есть хочется и не могу удержаться… Целую тебя, Володенька. И Оська целует. Лиля».

Первая половина января 1918 года. Маяковский из Москвы – Брикам в Петроград: «… У меня по-старому. Живу как цыганский романс: днем валяюсь, ночью ласкаю ухо… Я развыступался. Была Елка футуристов в политехническом. Народищу было как на Советской демонстрации… Бойко торгую книгами… Все женщины меня любят. Все мужчины уважают. Все женщины липкие и скушные. Все мужчины прохвосты…»

Апрель 1918 года. Лиля Брик из Петрограда – в Москву Маяковскому: «Милый Щененок, я не забыла тебя. У меня есть новые, красивые вещи. Свою комнату оклеила обоями – черными с золотом; на двери красная штофная портьера. Звучит все это роскошно, да и в действительности довольно красиво. Настроение из-за здоровья отвратительное. Для веселья купила красных чулок и надеваю их, когда никто не видит – очень весело!!.. Ужасно люблю получать от тебя письма и ужасно люблю тебя. Кольца твоего не снимаю и фотографию повесила в рамке…»

Конец октября 1921 года. Лиля Брик из Риги – Маяковскому в Москву: «Любимый мой щеник! Не плачь из-за меня! Я тебя ужасно крепко и навсегда люблю! Приеду непременно!.. Жди меня! Не изменяй!!! Я ужасно боюсь этого. Я верна тебе абсолютно. Знакомых у меня теперь много. Есть даже поклонники, но мне никто, нисколько не нравится. Все по сравнению с тобой – дураки и уроды! Вообще ты мой любимый Щен, чего уж там! Каждый вечер целую твой переносик! Не пью совершенно! Не хочется. Словом – ты был бы мною доволен. Я очень отдохнула нервами. Приеду добрая… Спасибо тебе за денежки на духи. Глупенький! Чего ты в Москве не купил! Здесь и достать нельзя заграничных! А если и можно, то по невероятной цене… Целую тебя с головы до лап… Твоя, твоя, твоя, Лиля (кошечка)».

6 ноября 1921 года. Из той же Риги Лиля Брик – Маяковскому: «Волосик! Не грусти, мой щеник! Не забуду тебя – вернусь обязательно… Не изменяй мне в Харькове!!!.. Мои знакомые всячески стараются развлекать меня… Жду Лондона – неужели там не лучше. Все обо мне заботятся. У меня масса цветов. Я уже писала вам, что абсолютно верна вам… Пиши подробно о своих харьковских выступлениях…»

Приписка: «Сволочной котенок! Опять ты не пишешь! Как тебе без меня живется? Мне без тебя очень плохо..»

Возникает вопрос: и это при цветах и поклонниках?..

22 ноября 1921 года. Ответ Маяковского в Ригу: «…Очень по тебе скучаю, очень люблю и очень тебя жду… Волнуюсь что к твоему приезду не сумею написать стих для тебя. Стараюсь страшно. Я тебя сейчас даже не люблю а обожаю…»

А вот и другие песни.

Февраль 1923 года. Внутригородская московская переписка. Маяковский – Лиле Брик: «…Ты совсем не должна меня любить но ты скажи мне об этом сама. Прошу. Конечно ты меня не любишь но ты мне скажи об этом немного ласково… Какая я ни есть дрянь я немного все таки человек. Мне просто больно… Только напиши верно правду! Целую твой Щен».

6 декабря 1924 года. Маяковский из Парижа Лиле Брик в Москву: «Я ужасно грущу по тебе. Ежедневно чуть не реву… Последнее письмо твое очень для меня тяжелое и непонятное. Я не знал что на него ответить. Ты пишешь про стыдно. Неужели это все что связывает тебя с ним и единственное что мешает быть со мной. Не верю! – А если это так то ведь это так на тебя не похоже – так нерешительно и так несущественно… Делай как хочешь ничто никогда и никак моей любви к тебе не изменит…»

26 июля 1925 года. Лилия Брик из Москвы – Маяковскому в Мехико-сити: «…итальянцы обещали через 6 недель визу… Хорошо бы нам в Италии встретиться. Интересно – попадешь ли ты в Соед. Штаты! Пиши подробно как живешь (с кем – можешь не писать). Нравится ли?.»

27 августа 1927 года. Лиля Брик из Москвы – в Ялту Маяковскому. Среди прочего: «Если есть, пришли еще денег, а то мне с ремонтом не хватит. Если у тебя нет – займу… Телеграфируй – отдохнул ли… Ужасно крепко тебя люблю…»

22 апреля 1928 года. Лиля Брик из Берлина – в Москву Маяковскому: «…Волосик, когда поедешь, привези: 1) икры зернистой; 2) 2–3 коробки (квадратные металлические) монпасье; 3) 2 фунта подсолнухов и 4) сотню (4 кор. по 25 шт.) папирос «Моссельпром». Мои кино-дела зависят только от Москвы, то есть от денег…»

20 октября 1928 года. Маяковский пишет из Франции: «К сожалению я в Париже который мне надоел до бесчувствия тошноты и отвращения…»

28 октября 1928 года. Лиля Брик из Москвы – в Париж: «…Неужели не будет автомобильчика! А я так замечательно научилась ездить!!! Пожалуйста, привези автомобильчик…»

А далее 17 (!) восклицательных знаков. И концовка: «Мы все тебя целуем и ужасно любим. А я больше всех. Твоя Лиля (кошечка)».

3 июля 1929 года. Телеграмма Маяковского Лиле Брик в Ленинград: «Перевел телеграфно двадцать пять. Целую. Счен.»

Двадцать пять – это 25 червонцев. Деньги немалые.

14 апреля 1930 года. День смерти Маяковского. Но Брики об этом не знают. Они посылают поэту коротенькую записочку из Амстердама про цветение тюльпанов. И приписка: «За что ни возьмешься, все голландское ужасно неприлично!»

На этом переписка оборвалась: один адресат выбыл…

Ну, а что все-таки «ужасно неприлично»? А, пожалуй, то, что Она (Лили Брик) Его (Владимира Маяковского) не любила.

Некоторым она признавалась, что Маяковский скучен. Маяковский, острослов, скучен? Ленинградский исследователь Николай Крыщук отвечает: «Это в общем-то легко понять. Из чего чаще всего состоит любовь? Из умолчаний, кратковременностей, пустяков, невстреч… Помните у Ахматовой:

Шиповник Подмосковья,

Увы! При чем-то тут…

И это все любовью

Бессмертной назовут.

А тут – все шквал, непрерывность, значимость, превосходная степень, предел. За пределом. За пределом…»

Лили Брик была уверена в своей власти над Маяковским на все сто процентов. Она даже его не ревновала. Но однажды, заподозрив его, она написала. И как? Без всякой истерики, но жестко и ультимативно: «… через две недели я буду в Москве и сделаю по отношению к тебе вид, что я ни о чем не знаю. Но требую: чтобы все, что мне может не понравиться, было абсолютно ликвидировано…»

Чувствуете металл? «…Чтобы не было ни единого телефонного звонка и т. п. Если все это не будет исполнено до самой мелкой мелочи – мне придется расстаться с тобой, что мне совсем не хочется, оттого я тебя люблю».

Любящие женщины так не пишут. Нет, по-своему она любила Маяковского. Но по-своему и как бы между прочим, среди других мужчин и поклонников. Все это вызывало в Маяковском бурю негодования и ревности, но Лили Брик на это не очень-то реагировала. Она даже считала, что «страдать Володе полезно, он помучается и напишет хорошие стихи».

VII

Лили Брик была для Маяковского вечноцветущим деревом любви.

Мы любовь на дни не делим,

не меняем любимых имен.

Так декларировал поэт. Но, знакомясь с биографией Маяковского, как-то в этом сомневаешься. Усомнилась и Эльза Триоле. В своих воспоминаниях она пишет:

«И когда я ему как-то сказала, что вот он такое пишет, а женщин-то вокруг него!.. он мне на это торжественно, гневно и резко ответил: «Я никогда Лилечке не изменял. Так и запомни, никогда!» Что ж, так оно и было, но сам-то он требовал от женщин, – с которыми он Лиле не изменял; – того абсолютного чувства, которое он не мог бы дать, не изменив Лиле. Ни одна женщина не могла надеяться на то, что он разойдется с Лилей. Между тем, когда ему случалось влюбиться, а женщина из чувства самосохранения не хотела калечить своей судьбы, зная, что Маяковский разрушит ее маленькую жизнь, а на большую не возьмет с собой, то он приходил в отчаянье и бешенство. Когда же такое апогейное, беспредельное, редкое чувство ему встречалось, он от него бежал.

Я помню женщину, которая себя не пожалела… Это было году в 17-м. Звали ее Тоней – крепкая, тяжеловатая, некрасивая, особенная и простая, четкая, аккуратная, она мне сразу полюбилась. Тоня была художницей, кажется мне – талантливой, и на всех ее небольших картинах был изображен Маяковский, его знакомые и она сама… Смутно помню, что Тоня также и писала, не знаю, прозу или стихи. О своей любви к Маяковскому она говорила с той естественностью, с какой говорят, что сегодня солнечно или море большое. Тоня выбросилась из окна, не знаю в каком году. Володя ни разу, за всю жизнь, не упомянул при мне ее имени…»

И далее Эльза Триоле пишет:

«Дон-Жуан, распятый любовью, Маяковский так же мало походил на трафаретного Дон-Жуана, как хорошенькая открытка на написанное великим мастером полотно. В нем не было ничего пошлого, скабрезного, тенористого, женщин он уважал, старался не обижать, но, когда любовь разрасталась – предъявлял к любви и женщине величайшие требования, без уступок, расчета, страховок… Такой любви он искал, на такую надеялся и еще в «Облаке» писал:

Будет любовь или нет?

Какая —

большая или крошечная?

Откуда большая у тела такого:

должно быть, маленький,

смирный любеночек.

Она шарахается автомобильных гудков,

Любит звоночки коночек.

У Аргона есть такие стихи —

И пока он ходил от женщины к женщине,

Он страшно загрустил,

Пока он ходил от женщины к женщине…

Маяковский ходил от женщины к женщине и, ненасытный и жадный, страшно грустил… Они были нужны ему все, и в то же время ему хотелось единой любви. Любил Лилю, одну, и в то же время бросался к другим, воображал другое. Таким он был по натуре своей. Говорил мне в Париже: «Когда я вижу здешнюю нищету, мне хочется все отдать, а когда я вижу здешних миллиардеров, мне хочется, чтобы у меня было больше, чем у них!»

Больше, сильнее, выше, лучше… Чтобы сердце билось стихами, он искал восторга любви, огромной, абсолютной…

Любить —

это значит:

в глубь двора

вбежать

и до ночи грачьей,

блестя топором,

рубить дрова,

силой

своей

играючи.

Любить —

это с простынь,

бессонницей

рваных,

срываться,

ревнуя к Копернику,

его,

а не мужа Марьи Иванны,

считая

своим

соперником.

Любовь – двигатель, дающая высший творческий азарт, вызывающая на соревнование с великими творцами, взлетающая над бытом, грязью ревности и мелкими людишками… Таким был Маяковский-поэт, таким он был и в жизни и в дружбе: «Ты Лиличку любишь? – Люблю. – А меня ты любишь? – Люблю. – Ну, смотри… Чего смотреть…»

Оставим парижские «разговорчики» Маяковского с Эльзой Триоле и перенесемся в нашу страну. Летом 1926 года в Крыму Маяковский познакомился с восемнадцатилетней харьковской студенткой Наташей Хмельницкой. Александр Михайлов в ЖЗЛовской книге «Маяковский» описывает: «Крепкий, загорелый, в голубой безрукавке, коротко остриженный, похожий на молотобойца с плаката, он покорил сердце девушки… Наташа серьезно увлеклась Маяковским… он бережно отнесся к ней. Вот что впоследствии написала Н. Хмельницкая: «На всю жизнь я сохранила светлое чувство к памяти Владимира Владимировича, благодарность за его бережное и нежное отношение к моей юности и доверчивости, к моему первому чувству».

А до этого весной, в мае 1926 года, Маяковский познакомился с упомянутой ранее Натальей Брюханенко.

Маяковский остановил ее на лестнице Госиздата: «Товарищ девушка!» «Товарищ девушка» была высока ростом и, как оказалось, была влюблена в стихи Маяковского. Закрутился новый роман, апофеоз которого падает на август-сентябрь 1927 года.

Маяковский звал Брюханенко в Ялту в своей привычной манере: нетерпеливой, решительной, категоричной. «Срочная Москва Госиздат Брюханенко очень жду тчк выезжайте тринадцатого встречу Севастополе тчк берите билет сегодня тчк телеграфируйте подробности Ялта гостиница Россия огромный привет Маяковский». Через два дня повторная телеграмма, такая же решительная и не предполагающая никакого отказа. Какой отказ? Маяковский ждет. Он хочет. Он любит.

Они провели сказочный месяц в Крыму, и дальше, примерно год, продолжались «лирические взаимоотношения» с «товарищем девушкой», «Наталочкой». Потом все распалось. Не последней причиной стало вмешательство Лили Брик и ее просьба-приказ «не жениться всерьез». Ведь женитьба Маяковского могла серьезно подорвать материальные отношения Маяковского и Бриков. А стало быть, могла возникнуть угроза оплаты заграничных поездок Лили, ее туалетов, желания заиметь «автомобильчик», да еще «непременно форд, последнего выпуска».

Маяковский за границей оставался Маяковским, проявляющим интерес к женщинам, тем более что

В смокинг вштопорен,

побрит что надо.

По Гранд по Опере

гуляю грандом.

Эльза Триоле встретилась с ним в Париже в ноябре 1924 года. Он был особенно мрачен. Триоле свидетельствует:

«Мне бывало с ним трудно. Трудно каждый вечер где-нибудь сидеть и выдерживать всю тяжесть молчания или такого разговора, что уж лучше бы молчал!.. Маяковский умел в тяжелом настроении натягивать свои и чужие нервы до крайнего предела. Его напористость, энергия, сила, с которой он настаивал на своем, замечательные, когда дело шло о большом и важном, в обыкновенной жизни были невыносимы…»

В следующий свой приезд в Париж Маяковский был настроен светлее. Меньше нуждался в услугах Эльзы как переводчицы на языке «триоле» и начал брать с собой в качестве переводчиц и гидов подворачивающихся ему на Монпарнасе молоденьких русских девушек, конечно, хорошеньких. Как пишет Эльза Триоле, «ухаживал за ними, удивлялся их бескультурью, жалеючи сытно кормил, дарил чулки и уговаривал бросить родителей и вернуться в Россию, вместо того чтобы влачить в Париже жалкое существование». Словом, сочувствовал…

Но очень

трудно

в Париже

женщине,

Если

женщина

не продается,

а служит.

Весна 1927 года. Маяковский снова в Париже. И снова навязчивая идея: звать в Россию. Он даже Эйфелеву башню пытался зазвать «к нам, в СССР»:

Идемте! К нам!..

Я вам достану визу!

Эльза Триоле описывает в воспоминаниях, как Маяковский пытался выхлопотать советский паспорт для «прелестного существа, маленькой, сероглазой» Аси. Триоле отмечает: «Володя умел быть с женщиной нежным, внимательным. Но с Асей все вышло по-другому, и это уже касается ее личной биографии. Тут не было ни слез, ни скрежета зубовного, и, верно, они друг друга поминали добрым словом».

Интересно, а каким словом вспоминала Маяковского героиня его американского романа – Элли Джонс? В течение длительного времени о ней мало было что известно, но, как и бывает в жизни, тайное стало явным. Не только стало известно об американском романе Маяковского, но и объявилась его дочь – единственный ребенок поэта – Патриция Томпсон.

Вот об этом и пойдет речь.

IX

В биографии Маяковского сказано:

«1925, 25 мая – вылетел из Москвы в Кенигсберг. Затем Берлин и Париж. С 21 июня поездка в Мексику и Соединенные Штаты Америки (вернулся в Москву 22 ноября)».

Америка. Нью-Йорк. Бродвей!..

А лампы

как станут

ночь копать,

ну, я доложу вам —

пламечко!

Налево посмотришь —

мамочка мать!

Направо —

мать моя мамочка!..

Но тут же поэт-агитатор наступает на «горло собственной песне» и выдает железную партийную установку на грядущие века:

Я в восторге

от Нью-Йорка города.

Но

кепчонку

не сдерну с виска.

У советских

собственная гордость:

на буржуев

смотрим свысока.

В Америке Маяковский немного восхищался американской техникой, поболее ругал местных толстосумов и уж совсем много агитировал за советскую власть. Но не только. Еще развлекался, как настоящий мужчина. Так, в его жизни, но очень ненадолго, появилась Элли Джонс (1904–1985).

Американка? Не совсем. Елизавета Зиберт родилась в Башкирии в семье эмигрантов, приехавших в Россию в XVII веке. В начале 20-х Элли (она же Елизавета) встретилась с англичанином Джорджем Джонсом, который приехал в Россию спасать голодающих в Поволжье. Вскоре они поженились, уехали в Англию, а затем поселились в Нью-Йорке. Здесь их пути разошлись. Элли Джонс пришлось начать самостоятельную трудовую жизнь. Она работала моделью. Когда она познакомилась с Маяковским, ей было 20 лет, ему 32 года.

«Мы оба были молодыми. По-разному… – читаем мы в воспоминаниях Элли Джонс. – Мы знали, что наши отношения… должны вместиться в короткий промежуток времени. Это был как бы сгусток, капсула времени. Вот оно есть – и вот его уже нет. Все. Надо поставить точку».

Впервые Элли Джонс и Маяковский встретились на вечеринке в доме нью-йоркского адвоката Чарльза Рехта, который помог советскому поэту получить визу в США. На вечеринку Элли пришла со своим мужем Джонсом, с которым она тогда уже жила раздельно. А теперь окунемся в воспоминания Элли Джонс, опубликованные в журнале «Эхо планеты» (№ 19, 1993):

«…И вдруг Маяковский спросил: «Не сходите ли вы со мной в магазин? Мне нужно купить подарки для жены». Вот так прямо заявив, что женат, он, тем не менее, стал настаивать, чтобы я дала ему номер своего телефона, и уговаривал: «Давайте поужинаем вместе!»

Элли Джонс согласилась, и так они начали встречаться. Вместе побывали в рабочем лагере «Нит гедайге» («Не унывай») под Нью-Йорком. В своей манере Маяковский рассказал другой женщине о своей Лиле, какая она замечательная и как он ее любит. Ну, а теперь снова воспоминания Элли Джонс:

«Как-то раз, когда мы уже были в интимной близости, он спросил: «Ты как-нибудь предохраняешься?» А я ответила: «Любить – значит иметь детей». «Ты сумасшедший ребенок», – сказал он, а потом использовал эту фразу, чуть переделав, в одной из своих пьес…

…Когда мы только познакомились, он сказал: «Давай жить друг для друга. Давай оставим это время для себя, это никого не касается. Только ты и я». Хочу думать, что он жил в это время с легким сердцем и был счастлив…»

…И вот последний день в Нью-Йорке.

«Всю ночь мы занимались любовью. На заре, как обычно, мне пришлось уйти, потому что начали звонить и приходить почтальоны. Я хотела прямо там попрощаться с ним. Он сказал: «Нет, нет, нет! Ты должна прийти на корабль». Я ответила: «Мне это будет очень трудно». «Пожалуйста, приходи на корабль, – настаивал он. – Я хочу быть с тобой как можно дольше». Я отправилась домой. Вскоре он, Рехт и Бурлюк заехали за мной на такси. На пристани было очень много людей, которые обычно окружали его. Все видели, что я бледна и меня трясет. Я почти ничего не помню. Наконец он в последний раз поцеловал мне руку. Когда он ушел, один из этих людей сказал: «О, Елизавета Петровна, вам будет так одиноко без Владимира Владимировича. Пожалуйста, дайте ваш номер телефона, если у нас будет что-нибудь интересное, мы обязательно свяжемся с вами». Я подумала: «Как ты смеешь?! Неужели ты собираешься заменить мне Маяковского?»

Вернувшись домой, я хотела броситься на кровать и плакать – по нему, по России, но не могла: моя постель вся была усыпана незабудками. У него было так мало денег, но это было в его стиле… Где он взял незабудки в октябре в Нью-Йорке? Должно быть, заказал их задолго до этого. Я не получала от него вестей. Но я не уезжала из этой комнаты, чтобы он мог найти меня, если бы захотел написать. Я думала, что это конец».

Нет, это не был конец. Они встретились три года спустя. В Ницце.

28 октября 1925 года на пароходе «Рошамбо» Маяковский уплыл из Нью-Йорка. А через семь с половиной месяцев, 15 июня 1926 года, родилась дочь Маяковского – Хелен Патриция. Если по-русски, то Елена Владимировна, а ныне она известна, как Патриция Томпсон (фамилия по мужу).

В тот год, когда она родилась, у Маяковского складывались лирические отношения с Натальей Хмельницкой, Натальей Брюханенко, ну и продолжался вечный роман с Лилей Брик.

Любопытно, что в день рождения дочери (это было на другом конце света, и Маяковский, естественно, об этом не знал) поэт собирался в Одессу, откуда 24 июня телеграфировал Лиле Брик: «Наслаждаюсь Одессой. Понедельник плыву Ялту…»

Кстати, Элли Джонс довелось видеть Лилю Брик, но это было задолго до знакомства с Маяковским, в октябре 1921 года. В тот день Маяковский провожал Лилю в Ригу. Элли (тогда она еще была Елизаветой Зиберт) увидела знаменитого поэта на «холодной дымной платформе» Виндавского (ныне Рижского) вокзала. Рядом стояла женщина, «холодные жестокие глаза» которой ее поразили. Как потом выяснилось, это была Лиля Брик.

Но не Лиля, а Элли родила ребенка Маяковскому.

– Знал ли Маяковский, что Елизавета Петровна ждет ребенка? – такой вопрос задали Патриции Томпсон, 64-летней дочери Маяковского, когда она впервые появилась в России.

– Знал, – ответила она. – И просил маму писать ему обо всем, но на адрес своей сестры Ольги. Он боялся, что письма попадут в руки Лили Брик… По рассказам матери, отец обязательно хотел увидеть меня, но не мог приехать в Америку. Тогда мы отправились в Ниццу. Сюда же приехал Маяковский, находившийся тогда в Париже. Это было в 1928 году.

Поездка Маяковского в Ниццу 20 октября 1928 года на свидание с «двумя Элли», как он называл свою американскую возлюбленную и свою единственную дочку, разочаровала его. Больше четырех дней пробыть втроем он не смог. Не выдержал и уехал. А покинув их, тут же соскучился, и на следующий день по возвращении из Ниццы, 26 октября, он написал:

«Две милые две родные Элли! Я по Вас уже весь изсоскучился. Мечтаю приехать к Вам еще б на неделю. Примете? Обласкаете?.. Я жалею, что быстрота и случайность приезда не дала мне возможность раздуть себе щеки здоровьем. Как это вам бы понравилось. Надеюсь в Ницце выложиться и предстать во всей улыбающейся красе. Напишите пожалуйста быстро-быстро. Целую Вам все восемь лап. Ваш Вол. 26.X.28».

Нет, Маяковский не появился больше в Ницце и не предстал перед большой и маленькой Элли «во всей улыбающейся красе». Он был занят другим: изо дня в день до своего отъезда 2 декабря в Москву встречался с парижской красавицей – Татьяной Яковлевой.

А Элли Джонс в это время все писала и писала письма Маяковскому из Ниццы в Москву: «Пришлите комочек снега из Москвы. Я думаю, что помешалась бы от радости, если б очутилась там. Вы мне опять снитесь все время…»

Патриция Томпсон рассказала, что ее мать оставила шесть магнитофонных кассет более чем на шесть часов звучания и немного письменных заметок, которые она начала делать с того момента, как познакомилась с Маяковским в Нью-Йорке. Написаны они на английском языке с вкраплениями русских, французских и немецких выражений – она свободно говорила на четырех языках.

– История эта очень личная, – отмечает Патриция Томпсон. – Помню, как дня за три до своей смерти в марте 1985 года мама стала перебирать коробки с записями, рисунками, книгами. «Зачем ты это делаешь?» – спросила я. «Чтобы рассказать тебе, как это было. Больше это никого не касается…» Ее память хранила поразительные детали, которые я не могла слушать без слез. Однажды, например, Маяковский позвонил ей и сказал: «Твои заколки плачут без тебя. Маленькие просто повизгивают». Она вспоминала ласковые прозвища, которыми он ее награждал, – «елочка, лоза». Когда у них установились близкие отношения, они договорились «никому не рассказывать об ЭТОМ». Элли сдержала слово…

Элли Джонс все надеялась на возвращение Маяковского и продолжала писать ему письма. «Вы мне как-то давно сказали, что ни одна женщина не устояла Вашему charm… Очевидно, вы правы», – писала она после несостоявшейся встречи в Ницце 12 апреля 1929 года. Как бы предчувствуя возможный ранний уход Маяковского, она просит его: «А знаете, запишите этот адрес (Нью-Йорк-сити) в записной книжке под заглавием: «В случае смерти в числе других прошу известить и нас». Берегите себя. Елизавета».

Маяковский этого не сделал, и о смерти Элли узнала из газет.

Прошло время, она вышла замуж, отчим дал свое имя и девочке, тайну рождения которой в семье тщательно оберегали. А в 1991 году разорвалась «бомба»: Патриция Томпсон приехала в Москву, и тайна двух Элли была раскрыта.

В «Независимой газете» был опубликован репортаж «Визит дамы» о пребывании Елены Маяковской в Москве: «…На Садовом кольце Элен Патриции показали чудовищного темного истукана. Каждая пола его пальто могла бы придавить десяток детей…»

Но вернемся в октябрь 1928 года. Распрощавшись с «двумя Элли» в Ницце и пообещав снова вернуться туда, Маяковский отправился в Париж. Глава «Элли Джонс» в его Книге Бытия была прочитана, а следующая «Татьяна Яковлева» манила неизведанной новизной.

Обратимся к воспоминаниям Эльзы Триоле.

«Я познакомилась с Татьяной перед самым приездом Маяковского в Париж и сказала ей: «Вы под рост Маяковскому». Так из-за этого «под рост», для смеха, я и познакомила Володю с Татьяной. Маяковский же с первого взгляда в нее жестоко влюбился.

В жизни человека бывают периоды «предрасположения» к любви. Потребность в любви нарастает, как чувство голода, сердце становится благодатной почвой для «прекрасной болезни», оно, горючее, воспламеняется от любой искры, оно только того и ждет, чтобы вспыхнуть. В такие периоды любовь живет в человеке и ждет себе применения. В то время Маяковскому нужна была любовь, он рассчитывал на любовь, хотел ее… Татьяна была в полном цвету, ей было всего двадцать с лишним лет, высокая, длинноногая, с яркими, желтыми волосами, довольно накрашенная, «в меха и бусы оправленная»!.. В ней была молодая удаль, бьющая через край жизнеутвержденность, разговаривала она, захлебываясь, плавала, играла в теннис, вела счет поклонникам… Она пользовалась успехом, французы падки на рассказы эмигрантов о пережитом, для них каждая красивая русская женщина-эмигрантка в некотором роде Мария-Антуанетта…»

Прервем цитату.

Татьяна Яковлева родилась в 1906 году в России, жила в Пензе. В 1925 году по вызову своего дяди, художника Александра Яковлева, уехала в Париж. Мать осталась в Пензе, и она с ней переписывалась. В одном из писем Татьяна Яковлева писала матери о Маяковском:

«Если я когда-либо хорошо относилась к моим «поклонникам», то это к нему, в большой доле из-за его таланта, но еще в большей изумительного и буквально трогательного ко мне отношения… Я до сих пор очень по нему скучаю. Главное, люди, с которыми я встречаюсь, большей частью «светские», без всякого желания шевелить мозгами или же с какими-то мухами засиженными мыслями и чувствами. М. же меня подхлестнул (ужасно боялась казаться рядом с ним глупой) умственно подтянуться, а главное, остро вспоминать Россию… Он всколыхнул во мне тоску по России… И сейчас мне все кажется мелким и пресным. Он такой колоссальный и физически и морально, что после него буквально пустыня. Это первый человек, сумевший оставить в моей душе след».

А теперь взгляд со стороны.

«Татьяна была поражена и испугана Маяковским, – пишет Эльза Триоле. – Трудолюбиво зарабатывая на жизнь шляпами, она в то же время благоразумно строила свое будущее на вполне буржуазных началах – встреча с Маяковским опрокидывала Татьянину жизнь…»

«Меня сильно раздражало то, что она Володину любовь и переоценила и недооценила, – продолжает Триоле. – Приходилось делать скидку на молодость и на то, что Татьяна знала Маяковского без году неделю (если не считать разжигающей разлуки, то всего каких-нибудь три-четыре месяца), и ей, естественно, казалось, что так любить, как ее любит Маяковский, можно только раз в жизни. Неистовство Маяковского, его «мертвая хватка», его бешеное желание взять ее «одну или вдвоем с Парижем», – откуда ей было знать, что такое у него не в первый раз и не в последний раз? Откуда ей было знать, что он всегда ставил на карту все, вплоть до жизни? Откуда ей было знать, что она в жизни Маяковского только эпизодическое лицо?

Она переоценила его любовь оттого, что этого хотелось ее самолюбию, уверенности в своей неотразимости, красоте, необычайности… Но она не хотела ехать в Москву, не только оттого, что она со всех точек зрения предпочитала Париж: в глубине души Татьяна знала, что Москва – это Лиля. Может быть, она и не знала, что единственная женщина, которая прижизненно владела Маяковским, была Лиля, что, что бы ни было и как бы там ни было, Лиля и Маяковский неразрывно связаны всей прожитой жизнью, любовью, общностью интересов, вместе пережитым голодом и холодом, литературной борьбой, преданностью друг к другу не на жизнь, а на смерть, что они неразрывно связаны, скручены вместе стихами и что годы не только не ослабили уз, но стягивали их все туже… Где было Володе найти другого человека, более похожего на него, чем Лиля? Этого Татьяна знать не могла, но она знала, что в Москве ей с Володей не справиться. А потому трудному Маяковскому в трудной Москве она предпочла легкое благополучие с французским мужем из хорошей семьи. И во время романа с Маяковским продолжала поддерживать отношения со своим будущим мужем… Володя узнал об этом…»

В этих рассуждениях легко установить, что на стороне Лили Брик горой за нее стоит Эльза Триоле, ее младшая сестра. Она отдает все приоритеты Лили над другими любовями Маяковского. И один из сильнейших аргументов – стихи, которыми он «скручен» и «связан» с Лили.

Да, стихи – это аргумент. Действительно, если вернуться к Элли Джонс, то американская любовь не вызывала в Маяковском бешеного прилива стихотворной энергии, как это бывало во времена Лили. Разве только эти высокомерные строки, которые, кстати, «выпали» из прижизненного издания «Стихов об Америке»:

Нам смешны

дозволенного зоны.

Взвод мужей,

остолбеней,

цинизмом поражен!

Мы целуем

– беззаконно! —

над Гудзоном

ваших

длинноногих жен.

В Париже Маяковский, как пишет Триоле, «радовался и страдал» в зависимости от кривой во взаимоотношениях с Татьяной Яковлевой. А все сублимированное чувство в стихах тоже оказалось не очень-то ярко выраженным. Это далеко не «Облако», не «Флейта» и не «Люблю», а всего лишь «Письмо Татьяне Яковлевой». Нечто вроде ультиматума любовных требований.

Ты не думай,

щурясь просто

Из-под выпрямленных дуг.

Иди сюда,

иди на перекресток,

моих больших

и неуклюжих рук.

А дальше… вспомним в «Облаке»: «Мария – дай!.. Мария, не хочешь? Не хочешь!.» Тут тот же мотив:

Не хочешь?

Оставайся и зимуй,

и это

оскорбление

на общий счет нанижем.

Я все равно

тебя

когда-нибудь возьму —

одну

или вдвоем с Парижем.

Человека обидели отказом, но он не смирился (Маяковский не такой!) и вот грозится: ужо тебе!..

В 1979 году Татьяна Яковлева рассказывала Василию Катаняну в Нью-Йорке о Маяковском:

«У него была такая своя элегантность, он был одет скорее на английский лад, все было очень добротное, он любил хорошие вещи. Хорошие ботинки, хорошо сшитый пиджак, у него были колоссальный вкус и большой шик. Он был красивый – когда мы шли по улице, то все оборачивались. И он был остроумный, обаятельный, излучал сексапил. Что еще нужно, чтобы завязался роман! Мы встречались каждый вечер, он заезжал за мной, и мы ехали в «Купель», в синема, к знакомым или на его выступления. На них бывали буквально все артисты Монпарнаса, не только русская публика. Он читал много, но громадный успех имели «Солнце» и «Облако в штанах».

…Он уехал в Москву на несколько месяцев, – продолжала свой рассказ Татьяна Яковлева, – и все это время я получала по воскресеньям цветы – он оставил деньги в оранжерее и пометил записки. Он знал, что я не люблю срезанных цветов, и это были корзины или кусты хризантем. Записки были стихотворные…»

Комментируя строчку «и это оскорбление на общий счет нанижем», Татьяна Яковлева сказала: «Я тогда отказалась вернуться с ним в Россию, он хотел, чтобы я моментально с ним уехала. Но не могла же я сказать родным, которые недавно приложили столько усилий, чтобы меня вывезти из Пензы – «Хоп! я возвращаюсь обратно». Я его любила, он это знал, у нас был роман, но роман – это одно, а возвращение в Россию – совсем другое. Отсюда и его обида, «оскорбление». Я хотела подождать, обдумать и, когда он вернется в октябре 1929 года, решить. Но вот тут-то он и не приехал… Я думала, что, может быть, он просто испугался! Я уже слышала о Полонской. Она была красива?.. – И через паузу: – Поняв, что он не приедет, я почувствовала себя свободной. Осенью виконт дю Плесси снова появился в Париже и начал за мной ухаживать. Я хотела устроить свою жизнь, иметь семью. Кстати, у вас писали, что я с ним развелась. Это неправда – он погиб в Сопротивлении у де Голля…»

Вот вам версия того, что было, со стороны Татьяны Яковлевой. Что касается Маяковского, то он слал из Москвы в Париж телеграммы, письма – просящие, умоляющие, нежные, требовательные… «Твои строки – это добрая половина моей жизни вообще и вся моя личная жизнь». В ответ на сообщение Яковлевой, как она провела Новый год, Маяковский отвечает: «Сумасшедшая! Какой праздник может быть у меня без тебя. Я работаю. Это единственное мое удовольствие». «Тоскую по тебе совсем неизбывно» и т. д.

Страдала и Татьяна Яковлева: «Вообще все стихи (до моих) были посвящены только ей, – пишет она матери о Лили Брик. – Я очень мучаюсь всей сложностью вопроса…»

И еще одно письмо матери (от 3 августа 1929 года): «У меня сейчас масса драм. Если бы я захотела быть с М., то что стало бы с Ильей, и кроме него есть еще 2-е. Заколдованный круг».

Круг разорвался сам собой. Маяковский во Францию больше не приехал (причины, визы – все это опускаем). Татьяна Яковлева остановила свой выбор на виконте, а Маяковский? «Чем сердце успокоится?» – как говорят карточные гадалки. Правильно! Угадали: новой любовью.

Бриков очень обеспокоило парижское «наваждение» Маяковского (уедет, женится, сбежит, – господи, все могло произойти). И Осип Брик знакомит Маяковского с Вероникой Полонской.

Вероника Полонская – последняя женщина Маяковского. Дочь известного актера немого кино, она была начинающей актрисой МХАТа, была замужем за Михаилом Яншиным (своего Лариосика он еще тогда не сыграл). Снималась в кино. Одним из режиссеров первой ее картины «Стеклянный глаз» была Лили Брик.

«После съемок в «Стеклянном глазе», – рассказывает Вероника Полонская, – меня пригласил на бега муж Лили Юрьевны, Осип Максимович Брик. Там и произошло знакомство с Владимиром Владимировичем. Маяковский был в плаще, в низко нахлобученной шляпе, с палкой, которую он все время вертел. Большой, шумный… Я смущалась в его присутствии. Это было в мае 1929 года.

В тот же день мы встретились еще раз – у Валентина Петровича Катаева. А потом стали видеться все чаще, почти каждый день.

До этой встречи я не так много знала из его поэзии. Но, когда он сам стал читать мне свои стихи, я была потрясена. Читал он прекрасно, у него был настоящий актерский дар…

Человек он был со сложным, неровным характером, как всякая одаренная личность. Бывали резкие перепады настроений. Было нелегко, к тому же у нас была большая разница в возрасте: мне двадцать один год, ему тридцать шесть. Это вносило определенную ноту в наши отношения. Он относился ко мне как к очень молодому существу, боялся огорчить, скрывал свои неприятности. Многие стороны его жизни оставались для меня закрытыми. Все осложнялось еще и тем, что я была замужем, это мучило Владимира Владимировича. Он ревновал меня, в последнее время настаивал на разводе. Записался в писательский кооператив в проезде Художественного театра, куда мы должны были переехать вместе с ним…»

Тут следует заметить, что кооператив был нужен потому, что Полонская прекрасно понимала, что рядом с Лили Брик их жизнь с Маяковским не состоится: необходимо было разъехаться с Бриками.

Вернемся, однако, к воспоминаниям Полонской:

«Конечно, я отлично понимаю, что сама рядом с огромной фигурой Маяковского не представляю никакой ценности. Но ведь это легче всего установить с позиций настоящего. Тогда – весною 30-го года – существовали два человека, оба живые и оба с естественным самолюбием, со своими слабостями, недостатками…»

Если о Маяковском, то еще с какими!.. Но одно качество нельзя отнять у Маяковского: он был предельно честен, не желал и не умел лгать даже во благо своим отношениям. Достаточно привести в пример разговор Маяковского с Полонской по поводу стихов: «Норочка, – сказал Маяковский, – ты знаешь, как я к тебе отношусь. Я хотел тебе написать стихи об этом, но я так много писал о любви – уже все сказалось…»

Однажды он прочитал строки:

Любит? не любит?

Я руки ломаю

и пальцы

разбрасываю разломавши.

Прочитал и сказал: «Это написано о Норкшище».

В своих воспоминаниях Полонская отмечает, что у Маяковского «всегда были крайности. Я не помню Маяковского ровным, спокойным: или он искрящийся, шумный, веселый, удивительно обаятельный, все время повторяющий отдельные строки стихов, поющий эти стихи на сочиненные им же своеобразные мотивы, – или мрачный и тогда молчащий подряд несколько часов. Раздражается по самым пустым поводам. Сразу делается трудным и злым».

О классике всегда интересно узнать любые подробности. Например, такие: «Был очень брезглив (боялся заразиться). Никогда не брался за перила, ручку двери открывал платком. Стаканы обычно рассматривал долго и протирал. Пиво из кружек придумал пить, взявшись за ручку кружки левой рукой. Уверял, что так никто не пьет и потому ничьи губы не прикасались к тому месту, которое подносит ко рту он. Был очень мнителен, боялся всякой простуды: при ничтожном повышении температуры ложился в постель…» (В. Полонская).

Вот такие штрихи. Еще эпизод:

«Маяковский привез мне несколько красных роз и сказал:

– Можете нюхать их без боязни, Норкочка, я нарочно долго выбирал и купил у самого здорового продавца.

Владимир Владимирович все время куда-то бегал, то покупал мне шоколад, то говорил:

– Норкочка, я сейчас вернусь, мне надо посмотреть, надежная ли морда у нашего паровоза, чтобы быть спокойным, что он нас благополучно довезет».

А сам он был беспокойным, и с ним было нелегко. «Однажды Брики были в Ленинграде, – вспоминает Полонская. – Я была у Владимира Владимировича в Гендриковом во время их отъезда, Яншина тоже не было в Москве, и Владимир Владимирович очень уговаривал меня остаться ночевать.

– А если завтра утром приедет Лиля Юрьевна? – спросила я. – Что она скажет, если увидит меня?

Владимир Владимирович ответил:

– Она скажет: «Живешь с Норочкой?.. Ну что ж, одобряю».

И я почувствовала, что ему в какой-то мере грустно то обстоятельство, что Лилия Юрьевна так равнодушно относится к этому факту…»

Не каждая женщина согласится на такое постоянное очное-заочное присутствие другой. И не просто другой, а самой главной в сердце поэта.

Полонская отмечает, что «Лиля Юрьевна относилась к Маяковскому очень хорошо, дружески, но требовательно и деспотично. Часто она придиралась к мелочам, нервничала, упрекала его в невнимательности… У меня создалось впечатление, что Лиля Юрьевна очень была вначале рада нашим отношениям, так как считала, что это отвлекает Владимира Владимировича от воспоминаний о Татьяне. Да и вообще мне казалось, что Лиля Юрьевна очень легко относилась к его романам и даже им как-то покровительствовала, как, например, в случае со мной – в первый период. Но если кто-нибудь начинал задевать его глубже, это беспокоило ее. Она навсегда хотела остаться для Маяковского единственной, неповторимой.

Когда после смерти Владимира Владимировича мы разговаривали с Лилей Юрьевной, у нее вырвалась фраза:

– Я никогда не прощу Володе двух вещей. Он приехал из-за границы и стал в обществе читать новые стихи, посвященные не мне, даже не предупредив меня. И второе – это как он при всех и при мне смотрел на вас, старался сидеть подле вас, прикоснуться к вам».

Нужно ли комментировать эти слова?..

Отношения Маяковского с Вероникой Полонской складывались тяжело, да и не могло быть иначе, ведь это был Маяковский со своим особым отношением к любви и к любимой женщине.

Заканчивался 1929 год. «Я совсем не помню, как мы встречали Новый год и вместе ли, – вспоминает Полонская. – Наши отношения принимали все более и более нервный характер. Часто он не мог владеть собою при посторонних, уводил меня объясняться. Если происходила какая-нибудь ссора, он должен был выяснить все немедленно. Был мрачен, молчалив, нетерпим.

Я была в это время беременна от него. Делала аборт, на меня это очень подействовало психически, так как я устала от лжи и двойной жизни, а тут меня навещал в больнице Яншин… Опять приходилось лгать. Было мучительно.

После операции, которая прошла не совсем благополучно, у меня появилась страшная апатия к жизни вообще и, главное, какое-то отвращение к физическим отношениям…»

Как реагировал Маяковский? Равнодушие Полонской приводило его в неистовство. «Он часто бывал настойчив, даже жесток. Стал нервно, подозрительно относиться буквально ко всему, раздражался и придирался по малейшим пустякам…»

В начале апреля 1930 года, как свидетельствует Полонская, отношения с Маяковским «дошли до предела». 12 апреля состоялся еще один нервический, трудный разговор-выяснение.

«Владимир Владимирович сказал:

– Да, Нора, я упомянул вас в письме к правительству, так как считаю вас своей семьей. Вы не будете протестовать против этого?

Я ничего не поняла тогда, так как до этого он ничего не говорил мне о самоубийстве.

И на вопрос его о включении меня в семью ответила:

– Боже мой, Владимир Владимирович, я ничего не понимаю из того, о чем вы говорите! Упоминайте где хотите!..»

Потом была ссора. Примирение. Снова ссора… 14 апреля последний разговор. Волнительный и сумбурный. Последние слова Маяковского, когда Полонская направилась к выходу из его квартиры:

– Ты мне позвонишь?

– Да, да, – ответила Полонская.

«Я вышла, прошла несколько шагов до парадной двери. Раздался выстрел… Я вошла через мгновенье… Владимир Владимирович лежал на ковре, раскинув руки…»

Это произошло в 10 часов 15 минут.

XII

Самоубийство или убийство? Эта тема сейчас муссируется многими. Журналист Валентин Скорятин считает, то произошло убийство, что Маяковский одним из первых «подорвался на минном поле 30-х годов», его убрало ГПУ. Названы даже главные виновники – работники органов Яков Агранов, Лев Эльберт…

Другие исследователи Маяковского с этим не согласны и задают вопрос: «Зачем нужна эта неправда?» Но все сходятся на том, что многое в уходе Маяковского из жизни будет прояснено, когда откроют архивы КГБ.

Лили Брик считала, что это – самоубийство. Она всегда верила, что рано или поздно это произойдет. Полонская пишет в воспоминаниях, что «Маяковский рассказывал мне, что очень любил Лили Юрьевну. Два раза хотел стреляться из-за нее, один раз он выстрелил себе в сердце, но была осечка».

Мотив рокового конца часто звучит в ранних стихах Маяковского, например, во «Флейте-позвоночник» (1915):

Все чаще думаю —

не поставить ли лучше

точку пули в своем конце.

И там же:

Все равно

я знаю,

я скоро сдохну.

Так что идея раннего ухода из мира жила в Маяковском давно. Другое дело, что к этой идее его могли сознательно подвести (те же «органы», к примеру), спровоцировать. Но что же послужило толчком?

Николай Крыщук перечисляет возможные причины: разочарование во всем, что воспевал? Просто минута слабости? Холодный прием в Рапе? Отвернувшиеся друзья – «ЛЕФовцы»? Брики, не вовремя уехавшие за границу? Замужество Татьяны Яковлевой? Отказ в парижской визе? Неуступчивость Полонской? Измотавший за многие недели грипп? Критика «Бани» и ползущий по пятам шепот: «исписался»? Севший голос?

И еще одна имелась причина: Маяковский панически боялся старости. Он, как истинный романтик, не понимал старости. Кстати говоря, романтики, как правило, и не доживают до нее.

Но так или иначе, уход свершился. И еще раз процитируем Крыщука: «…можно только дивиться изощренности, с которой судьба подкопила к концу игры все свои убийственные козыри».

Вам не нравится слово «игра»? Но ведь Маяковский всей своей жизнью доказал, что он был игроком. Его игра в революцию, в партию, в Ленина привела его к тупику.

Воспользуемся мемуарами художника Юрия Анненкова. Он встретился с Маяковским в Париже в 1927 году.

«При нашей первой встрече в кафе «Дом» он ответил мне на мои расспросы о московской жизни:

– Ты не можешь себе вообразить! Тебя не было там уже три года.

– Ну и что же?

– А то, что все изменилось! Пролетарии моторизованы. Москва кишит автомобилями, невозможно перейти через улицу!

Я понял. И спросил:

– Ну, а социалистический реализм?

Маяковский взглянул на меня, не ответив, и сказал:

– Что же мы выпьем? Отвратительно, что больше не делают абсента».

В последний раз Анненков встретил Маяковского в Ницце в 1929 году. Маяковский в казино проиграл все до последнего сантима и попросил у художника одолжить ему «тышу» франков. Анненков дал тысячу и еще сверх 200, и они зашли в трактирчик.

«Мы болтали, как всегда, понемногу обо всем и, конечно, о Советском Союзе. Маяковский, между прочим, спросил меня, когда же, наконец, я вернусь в Москву? Я ответил, что я об этом больше не думаю, так как хочу остаться художником. Маяковский хлопнул меня по плечу и, сразу помрачнев, произнес охрипшим голосом:

– А я – возвращаюсь… так как я уже перестал быть поэтом.

Затем произошла поистине драматическая сцена: Маяковский разрыдался и прошептал, едва слышно:

– Теперь я… чиновник…

Служанка ресторана, напуганная рыданиями, подбежала:

– Что такое? Что происходит?

Маяковский обернулся к ней и, жестоко улыбнувшись, ответил по-русски:

– Ничего, ничего… я просто подавился косточкой». (Юрий Анненков. Дневник моих встреч).

Ну, что ж, за что боролся – на то и напоролся. Ведь он сам хотел, чтобы перо было приравнено к штыку,

с чугуном чтоб и с выделкой стали

о работе стихов от Политбюро

чтобы делал доклады Сталин.

Маяковский хотел быть главным певцом революции. Он общался, по замечанию Троцкого, с историей запанибрата, разговаривал с революцией на «ты». Чистил себя «под Лениным», «чтобы плыть в революцию дальше». Гордился, что «моя милиция меня бережет». Анна Андреевна Ахматова возмущалась: можно ли вообразить, чтобы Тютчев, к примеру, написал «Моя полиция меня бережет?»

Все, во что верил Маяковский – «атакующий класс», в «очень правильную советскую власть» и так далее, – все это оказалось большим мифом. Иллюзией, весьма далекой от суровой реальности жизни. В связи с этим итальянский профессор, священник Ордена иезуитов Эуджидио Гуидобальди, задает сакраментальный вопрос: не является ли Маяковский членом незримого «Клуба искупления иллюзий», где столько интеллектуалов (к примеру, Клаус Манн) покончили счеты с жизнью, убедившись в несостоятельности мечты? Далее итальянский профессор перечисляет три «иллюзии», за которые поэт чувствовал себя в ответе и которые разрушились одна за другой: первая «иллюзия» называется «революция духа» (но она не произошла), вторая «иллюзия» – «женский революционный образ» в лице Лили Брик (увы, рассыпался) и, наконец, третья «иллюзия» – «страна Любляндия». Земля, живущая по законам любви, оказалась царством ненависти и кровавых интриг ЧК.

Короче, еще одна, доведенная до интеллектуального блеска версия ухода Маяковского.

Но есть и простенькое, житейское объяснение.

Маяковский проиграл бой за читателя. В последние годы читательская аудитория отказывалась принимать стихи поэта, понимать его самого. Власти, которым он рьяно служил, отказали ему в визе в Париж. Что оставалось делать? Как жить дальше? Доживать дни с юной Полонской. Но Маяковский отчетливо понимал, что так жить, как он хотел, «чтоб не было любви-служанки замужеств, похоти, хлебов…» – не получится. И вдруг он ясно осознал, что

жил,

работал,

стал староват…

Вот и жизнь пройдет,

как прошли Азорские

острова.

Это в стихах он употребил глагол в будущем времени: пройдет. А в действительности он ощутил физически и психологически: прошла…

И он спустил курок.

XIII

Велик Маяковский или не велик?

Как лирик, как трагик в своих ранних стихах – это очень большой поэт. Как певец режима – ничуть не лучше осмеянных им Безыменского и Жарова. Но это мое мнение. У каждого из нас есть «Мой Маяковский», как и «Мой Пушкин» (вариант Цветаевой).

Прислушаемся к оценкам авторитетов. Восторженных не привожу (этих «сияний» было более чем достаточно). Разве что философа и писателя Александра Зиновьева, который заявил о Маяковском, что он «не просто от Бога поэт, а бог-поэт. Один из самых великих за всю историю литературы. В России только Пушкина можно поставить рядом с ним».

Сказано почти по Сталину.

Небезынтересно узнать мнение эмигрантов первой волны, тем более что о них мы не знали долгие десятилетия, покуда висел «железный занавес».

В некрологе «О Маяковском» (1930) Владислав Ходасевич писал: «Он так же не был поэтом революции, как не был революционером в поэзии. Его истинный пафос – пафос погрома, то есть надругательства над всем, что слабо и беззащитно… Он пристал к Октябрю, потому что расслышал в нем рев погрома».

Михаил Осоргин. Из рецензии на книгу Маяковского «Два голоса» (Берлин, 1923): «…Блеска настоящей гениальности, не раз сверкнувшей в культурнейшем Андрее Белом и в некультурнейшем Сергее Есенине, – в Маяковском нет, но исключительная даровитость его вне всякого сомнения. Он высокий мастер кованого, дерзкого, нового стиха, бьющего по хилым головам и раздражающего тех, кому удары адресованы. Лирики Маяковский чужд; он поэт не только «борьбы», но и кровавой драки, поэт вызова, наглого удара, не попадающего мимо…»

И далее: «…Он не певец в стане воинов, а лишь бандурист на пирушке предводителей. Иными словами, он не народный поэт и шансов быть им не имеет; он даже не поэт данной опричнины – этот пост занят малодаровитым Демьяном Бедным. И нечего уже говорить, что даже по форме он не может быть поэтом «пролетариата и крестьянства». Вообще, Маяковский – для избранных: для чуждых политике любителей искусства и для чуждых искусству любителей политики… Скажем еще, что к «большой литературе» Маяковский, конечно, не принадлежит. Но в ряду малых – он на видном месте, и заслуженно…»

Марк Слоним, литературный критик, историк литературы, в «Портретах советских писателей» (Париж, 1933) в главе «Владимир Маяковский» отмечает, что, «сам того не замечая, Маяковский превратился в революционного куплетиста, у которого всегда на устах шутка и живой отклик на злобу дня. У французов такие куплетисты поют в кабачках и маленьких театрах: подмостками для Маяковского, вровень с его голосом и талантом, служила русская литература. Но куплеты остались куплетами, и их короткая жизнь кончается с вызвавшей их социальной случайностью или политической суетой… Революция с ее разрушением, с ее отрицанием старого, с дерзостью и безумием, была для него родной стихией. В ней и развернулся его темперамент, здесь-то вволю мог радоваться этот поэтический нигилист с мускулами циркового борца…»

Марк Слоним делает вывод: «Маяковский был кремлевским поэтом не по назначению, а по призванию. Он забыл, что поэзия не терпит заданных тем, и решил не только стать выразителем революции, но и сотрудником и бардом революционной власти. Он действительно «состоял в службах революции», он действительно отдал свое перо правительству… Он всерьез считал себя бардом революции и чванился и своей поэтической силой, и громоподобным своим голосом, который, казалось ему, раздается в унисон с раскатами революционной бури… Легковесна и непрочна слава Маяковского…»

И одна из последних серьезных оценок Маяковского принадлежит Юрию Карабчиевскому. В своей фундаментальной работе о поэте он отмечает:

«За двенадцать лет советской власти Маяковский написал вдесятеро больше, чем за пять предреволюционных лет. Он был не просто советским поэтом, он в любой данный момент был поэтической формулой советского быта, внешних и внутренних установок, текущей тактики и политики. И однако же то главное дело, которое он ставил себе в заслугу, не было выполнено, не было даже начато. Время свое он не отразил и не выразил.

В 40–50-е годы мы страстно читали его стихи, знали наизусть половину поэм, но что мы знали о времени? Это теперь мы можем дополнить его строки тем фоном, тем подлинным вкусом и запахом времени, который нам сообщили другие.

Время выражается только через личность, только через субъективное восприятие. Объективного времени нет. Маяковский же… Странно произнести. Между тем это очевидная истина. Маяковский личностью не был. Он не был личностью воспринимающей, он был личностью оформляющей, демонстрирующей, выдающей вовне, на-гора.

Поэзия —

это сиди и над розой

ной…

Для меня

невыносимая мысль,

что роза выдумана

не мной.

Я 28 лет

отращиваю мозг

не для обнюхивания,

а для

изобретения роз…

Он не был поэтом воспринимающим, он был поэтом изобретающим. То, что он сделал, – беспрецедентно, но все это – только в активной области, в сфере придумывания и обработки. Все его розы – изобретенные. Он ничего не понял в реальном мире, ничего не ощутил впервые…»

Тома произведений Маяковского на четыре пятых заполнены «потоком пустых версификаций», констатирует Карабчиевский.

Но это не последнее слово о Маяковском. Спор продолжается и будет вестись долго. Велик – не велик. Содержательный или пустопорожний. Лирик или агитатор… Пусть рассудит Время. И пусть профессора уймутся и снимут «очки-велосипед». Лучше поговорим снова о женщинах…

XIV

Всем интересно узнать, как сложилась дальнейшая судьба главных возлюбленных Маяковского – Лили Брик, Элли Джонс, Татьяны Яковлевой и Вероники Полонской после трагического 14 апреля 1930 года.

Начнем с американской «героини романа». «Невенчанная жена» Маяковского, как ее назвал кто-то из журналистов, Элли Джонс вышла замуж. Закончила университет и до ухода на пенсию учительствовала – преподавала русский, немецкий, французский языки, много делала для пропаганды русского языка в США, выступала с лекциями о русской культуре. Она собрала библиотеку, в которой есть все посвященные Маяковскому книги, изданные в США, зарубежные публикации о нем.

Оставила мемуары о Маяковском и передала их дочери – Патриции Томпсон.

Елизавета Петровна Зиберт, она же Элли Джонс и Элизабет Питерс по второму мужу, умерла в марте 1985 года, перешагнув 80-летний рубеж. Она завещала захоронить ее прах рядом с прахом любимого человека – неназванного мужа. Волю покойной выполнила Патриция Томпсон. Прах Элли покоится теперь рядом с останками Владимира Маяковского. Дочь Маяковского – Патриция Томпсон, а по-русски Елена Владимировна Маяковская, всю жизнь страдавшая от невостребованных чувств к отцу, переполнявших ее, теперь успокоилась. Она уже несколько раз приезжала в Москву. До своего первого приезда она заявила в одном из интервью: «Ведь я русская. Я должна побывать в России – это мой долг перед маминой памятью…»

Патриция Томпсон вышла замуж за оперного певца, потомка американцев, создавших в свое время первую конституцию и подписавших ее. Следовательно, сын Томпсон и внук Маяковского – Роджер Шеман – потомок участника американской революции и поэта русской революции. Шутка истории?.. Он адвокат. Занимается охраной интеллектуальной собственности.

Татьяна Алексеевна Яковлева, героиня парижского романа, была недолгой любовью и музой Владимира Маяковского. Как мы уже писали, вышла замуж за виконта дю Плесси. По словам Яковлевой, «он был неотразимо красив, он был знатен, но, представьте, вовсе не богат». После гибели во время войны мужа она второй раз вышла замуж за Алекса Либермана, скульптора, графика и издателя.

Василий Катанян-младший побывал у Татьяны Яковлевой в 1979 году в Америке. Она жила в двухэтажном особняке в центре Нью-Йорка. Эту встречу он описывает так:

«Дверь открывает слуга. Сверху спускается хозяйка. Ей за семьдесят, но выглядит она как женщины, про которых говорят: без возраста. Высокая, красиво причесана, элегантна. Говорит по-русски очень хорошо, голос низкий, хриплый.

Поднимаемся в гостиную – это большая белая комната с белым ковром, белой мебелью. В соломенных кашпо кусты азалий, гигантские гортензии. Я рассматриваю стены, они тесно завешены – Пикассо, Брак, Дали…»

Катанян замечает: «Несмотря на то, что Татьяна Яковлева и Лиля Брик внешне были очень различны и каждая из них обладала неповторимой индивидуальностью, тем не менее чем-то они мне кажутся похожими: отличным знанием поэзии и живописи, умением располагать к себе людей, искусством вести беседу с остроумием, изысканностью и простотой одновременно, уверенностью суждений… Обеим было свойственно меценатство – желание свести людей, которые творчески работают над какой-нибудь одной темой, помочь им участием, создать благоприятные условия для творчества. Обе до глубокой старости сохранили интерес к жизни, любили дружить с молодыми, были элегантны, ухожены, и даже улыбка в их преклонные годы была похожа – не то сочувствующая, не то сожалеющая…»

Андрей Вознесенский, также встречавшийся с Яковлевой-Либерман, дал такой моментальный словесный ее портрет: «Удлиненное лицо и тонкие дегустирующие губы аристократки».

О Маяковском Яковлева говорила охотно и часто цитировала его стихи. Когда разговор зашел о его письмах, она сказала Катаняну: «О, я их держу в сейфе Гарварда, и они увидят свет только после того, как меня не станет…»

Она умерла в 1991 году в возрасте 85 лет.

Незадолго до кончины с ней встретилась писательница Зоя Богуславская. Все тот же особняк в Нью-Йорке. Все та же белая гостиная. «Мы беседуем… – рассказывала Богуславская. – Она о чем-то спрашивает медленным низким голосом, поправляя светлые пряди волос у широкого, скуластого лица. Я рассказываю о новой Москве. Точно изваяние, она сидит неподвижно, слушает. Потом я пойму, что важнейшая составная человеческого таланта Татьяны Яковлевой – ее неподдельный интерес к собеседнику…»

Разговор заходит о Лиле Брик, о сопернице.

«Перед смертью Лиля сама написала мне о том, как Маяковский воспринял известие о перемене в моей жизни, – сказала Татьяна Алексеевна. – И не только об этом. А и о том, как она с досады все перебила в своем доме, когда впервые узнала правду о нас, узнала о стихах мне. Я ответила Лиле на ее письмо, сказав, что абсолютно ее понимаю, оправдываю и только прошу, чтобы она все мои письма Маяковскому сожгла. Она ответила, что тоже меня понимает и оправдывает. Так что перед ее смертью мы объяснились. И простили друг друга… Что вас так удивляет?..»

Интересно сравнить. В своей предсмертной записке Маяковский сожалел, что не выяснил отношений до конца с критиком Ермиловым: «надо было доругаться». А вот любимые женщины Маяковского – настоящие соперницы в борьбе за сердце поэта, – все вспомнили. Вздохнули. И простили друг друга. По-христиански.

И еще о Яковлевой. У нее дочь – Френсин дю Плесси Грей. Писательница. Ее роман «Тираны и любовники» был бестселлером в Америке. Вот и Френсин волнует эта вечная тема: любовь…

Теперь о Веронике Витольдовне Полонской, которую Маяковский все в той же предсмертной записке включил наряду с Бриками в свою семью. Однако семья оказалась не очень-то гостеприимной. Полонская рассказывает:

«В день похорон Маяковского я говорила с Лилей Юрьевной по телефону, и она сказала, что мое присутствие на похоронах нежелательно, так как вызовет ко мне внимание обывателей и всякие ненужные толки. И я сама не пошла.

В середине июня 1930 года меня пригласили в Кремль. Прежде чем пойти туда, я снова говорила с Лилей Юрьевной. Она посоветовала отказаться от моих прав наследства Маяковского, хотя он писал об этом… Я колебалась, ведь это нарушение последней воли дорогого мне человека. Но я знаю, что мать и сестры Владимира Владимировича вслух называют меня причиной его гибели…

В Кремле меня принял человек по фамилии Шибайло. Сказал: «Вот Владимир Владимирович включил вас в свое письмо и сделал наследницей. Как вы к этому относитесь?»

Я попросила его помочь мне, так как сама не могу ничего решить. Трудно очень…

– А хотите путевку куда-нибудь? – ответил он.

Вот и все. Больше мной никто не интересовался».

В этих воспоминаниях все интересовало: и жесткая позиция Лили Брик, и власть в Кремле, которую представляет человек по фамилии Шибайло. Знал бы о ней Маяковский всю подноготную, может быть, тогда, влезая после душа в чистую рубаху, не сказал бы:

Влажу и думаю:

– Очень правильная

эта,

наша

советская власть.

В 1938 году директор музея Маяковского убедил Веронику Полонскую написать воспоминания о поэте. Она написала. Многие брали эту рукопись, говоря, что непременно надо опубликовать ее. Интересовалась рукописью и Лили Брик. Более того, она внесла в нее ряд правок, как бы продолжая прежний надзор над отношениями Маяковского и Полонской. Однако в роли главного цензора оставалась все же советская власть, государство. Оно не могло допустить, чтобы на солнце Маяковского были какие-то пятна. Живой, ошибающийся, порой грубый и эгоистичный Маяковский ей был не нужен. Нужен был лишь поэтический агитатор, славящий Отечество, «которое есть». В итоге воспоминания Полонской были опубликованы только через 48 лет.

В 1990 году корреспондентка «Советского экрана» Эльга Лындина встретилась с Вероникой Полонской в Доме ветеранов сцены. Звездой экрана Полонская не стала, хотя она удачно снялась в нескольких известных картинах. Не обрела она и шумной сценической славы и все же сыграла главные роли в спектаклях, поставленных Завадским, Лобановым, Немировичем-Данченко. И вот завершение жизненного пути: Дом ветеранов сцены. Две маленькие комнатки вроде каюты корабля. На стенах крохотной гостиной – фотографии хозяйки дома на различных этапах жизни. Конечно, есть и Маяковский. Но привлекает другая фотография: красивый мужчина с прелестной девчушкой с бантом. Отец и дочь. Витольд Полонский, один из королей русского дореволюционного кинематографа, и Вероника Полонская, одна из возлюбленных Владимира Маяковского. Увы, всего лишь одна из…

Корреспондентка на грустной ноте закончила интервью с Вероникой Витольдовной: «Я ухожу. Она остается в своей комнатке-каюте. Изящная, все еще красивая седая женщина с живыми синими глазами. Остается со своими воспоминаниями, которые для нее живее живой жизни. Со своим одиночеством, тоской по ушедшим…»

Воспоминания Полонской заканчиваются такими фразами:

«Я ни от чего не отказываюсь.

Я любила Маяковского. Он любил меня. И от этого я никогда не откажусь».

XV

И, наконец, Лили Юрьевна Брик, из-за которой разгорелся весь сыр-бор Владимира Маяковского.

«Любовь поэта… – размышляет в одной из статей Андрей Титов. – Отдав должное, воздвигнув памятники, переиздав и перепечатав, переворошивши все, мы начинаем вглядываться в ее черты. Кто эта Лаура, Наталья Николаевна или Любовь Дмитриевна? На полстолетия пережившая своего возлюбленного… собравшая и сохранившая все это… прожившая, между прочим, и свою жизнь?..»

Действительно, воспринимаем жизнь Лили Брик сквозь призму Маяковского, а у нее была своя жизнь. Существовал свой параллельный мир. Лили Юрьевна была из редкой породы людей одаренных. Она хорошо писала. Лепила, училась этому в Мюнхене. Уже после смерти Маяковского сделала бюст поэта. Еще Осипа, Брика, Катаняна и самой себя. Она не без успеха работала в кино. Но основная ее профессия – быть женщиной с большой буквы. Это прежде всего. Она создала салон, который существовал с 1915 года до конца ее жизни. Там бывали очень интересные люди. Как свидетельствует Андрей Вознесенский, бывавший в бриковском салоне, «у нее был уникальный талант вкуса, она была камертоном нескольких поколений поэтов».

Ну, и, конечно, Лиля Брик была красавицей, хотя красоту ее все оценивали по-разному. Сама красавица, Розенель-Луначарская вспоминала: «Я впервые увидала Лилю Юрьевну Брик, тоненькую, изящную, в черном платье, с гладко причесанными темно-рыжими волосами…»

Поэт Серебряного века Михаил Кузмин писал о Лиле:

Глаза – два солнца коричневые,

а коса – рыженькая медь.

Ей бы сесть под деревья вишневые

и тихонечко что-нибудь петь.

«Рыжеволосая, с огромными сияющими глазами…» (Маргарита Алигер о Лиле Брик). Ее часто фотографировал знаменитый Родченко. Портреты Лили писали художники Тышлер и Бурлюк.

В ней была не только красота, но нечто такое, притягательное, скрытое, магнетизирующее. Недаром вокруг нее роем, как пчелы, вились мужчины. Их манил нектар ее красоты.

Необычный и, надо признать, мужественный шаг Лиля Юрьевна сделала, написав письмо Сталину. Письмо убедило и открыло эпоху Маяковского.

В «Правде» появилась полоса с крупным аншлагом: «Маяковский был и остается лучшим, талантливейшим поэтом нашей советской эпохи. И. Сталин».

«И все покатилось, нарастая, как снежный ком… Площадь имени Маяковского, метро, театр, музей, собрание сочинений. Конкурсы на памятник… И везде и всюду Маяковский отныне стал первый признанный советский классик…»

Вот такой обвал вызвала эта маленькая женщина своим письмом к Сталину от 24 ноября 1935 года.

Это версия Лили Брик. А вот версия позднего исследователя Сергея Константинова, выдвинутая им в «Независимой газете» в связи с 70-летием гибели Маяковского в статье «Отвергнутый футурист» (15 апреля 2000): «Мертвого Маяковского с огромным багажом его произведений, прославляющих Ленина, советский паспорт, стройки первой пятилетки, Сталин предпочел живым поэтам из чисто прагматических соображений. Ему гораздо удобнее было популяризировать мертвого Маяковского, чем тратить лишнее время и силы, чтобы добиться выполнения соответствующего социального заказа у поэтов здравствующих…»

Хвали Маяковского, чтобы другие подтягивались? Вступали в хор ликующих? Так, что ли?.. Очень похоже на правду. Однако вернемся к Лиле Брик.

В том своем письме к вождю она сдвинула вместе имена Маяковского и Есенина и сказала: «Когда я думаю о судьбе этих великих русских поэтов, я не сужу себя строго за письмо Сталину… Маленькие поэтики боялись поэтического могущества Есенина и Маяковского… Поначалу им удалось упрятать поэзию того и другого, но только поначалу… Ведь жить-то им века!..»

Завидовали не только мертвому Маяковскому, но и живой вдове. Да, зависть, как черный шлейф, вилась за платьем Лили Юрьевны. А тут 1937 год, арест и расстрел Примакова. Лиля Брик – член семьи врага народа.

Ежов: как поступить?

Сталин: не будем трогать жену Маяковского!

Кто знает, может быть, ее письмо к вождю послужило своеобразной охранной грамотой?..

Уже в послесталинскую эпоху, в 1968 году, софроновский «Огонек» предпринял атаку на «Бриков, Коганов, Эренбургов, Чуковских и им подобных». В тот период записи и воспоминания Лили Юрьевны нигде не печатались. Дожила она и до прямолинейных обвинений. Патриоты заявили, что «виноваты в смерти Маяковского прежде всего и больше всего Л. и О. Брики, Я. Агранов». Значит, «убивица». Цель: чтоб стать «великой вдовой». И еще удар хлыста, но послабее: «авантюристка». Короче, софроновский «Огонек» решил спалить Лили Брик своем огне националистического пламени. Патриотам страсть как хотелось отмазать еврейку Брик от русского Маяковского.

Атака была отбита, и сожжения «ведьмы» не произошло, но до сих пор ретивым исследователям не дает покоя роль Лили Юрьевны Брик в смерти Маяковского. Совсем недавно кто-то обнаружил личное удостоверение Лили Брик как сотрудника ГПУ за № 15073 (у Осипа Брика – № 24541), датированное 1922 годом. Но даже найденное удостоверение – не повод для обвинения в причастности к убийству. На всякий случай 14 апреля 1930 года Лили Брик в Москве не было. Что сказать по этому поводу? Только одно: славы без комков грязи не бывает никогда.

XVI

Так что в жизни Лили Юрьевны Брик было всякое. Пришла к ней и старость.

Шведский режиссер и писатель Вильгат Шеман вспоминает о своей встрече с Брик:

«…Прямо с порога попадаю в историю русской литературы. На стене большая фотография Маяковского, на которую мне указывает пожилая дама. Она ссорится со своим теперешним мужем. Это очень маленькая удивительная старушка, охраняемая галантным оруженосцем, своим мужем. Мы беседуем по-французски. Квартира буквально ломится от всякой всячины, именуемой здесь Лилей и «Брик-а-брик» (игра слов: старье, хлам. – Ю. Б.).

– Завтра я иду на фильм Тарковского «Зеркало». Я слышал, что это очень интересный фильм!

– Очень скучный, – говорит Лиля Брик».

Оценка Брик неудивительна: медлительный и пластический Андрей Тарковский после вулканического, огненного Маяковского, конечно, скучно…

Вспоминает журналистка Татьяна Иванова:

«Я видела Лилю Юрьевну Брик за несколько лет до ее конца на вечере Маяковского. Недалеко я сидела и глаз с нее не сводила – нельзя было наглядеться. Она ведь была красавица. Да, красавица в свои «за восемьдесят». Дивная грация в повороте головы, в каждом жесте, глаза глубокие, прекрасные…»

Но этот взгляд, скажем, панегирический. А вот иной, иронический, принадлежащий Андрею Вознесенскому, который назвал Лили Юрьевну «Пиковой дамой советской поэзии». Наблюдая ее в Малом зале ЦДЛ, Вознесенский живописует Брик:

«Пристальное лицо ее было закинуто вверх, крашенные красной охрой волосы гладко зачесаны, сильно заштукатуренные белилами и румянами щеки, тонко прорисованные ноздри и широко намалеванные прямо по коже брови походили на китайскую маску из театра кукол, но озарялись божественно молодыми глазами…»

Размышляя о судьбе Лили Юрьевны, Вознесенский пишет:

«Была ли она святой? Отнюдь! Дионисийка. Порой в ней поблескивала аномальная искра того, «что гибелью грозит, для сердца смертного таит неизъяснимы наслажденья». Именно за это и любил ее самоубийца. Об их «амур труа» написаны исследования».

Вот так написал о Лиле Юрьевне Вознесенский. Не будем судить ее. Пусть Бог будет судьею каждому из нас.

Лиля Брик, как и Владимир Маяковский, сама оборвала нить своей судьбы. Четвертого августа 1978 года она покончила с собой, приняв много таблеток снотворного.

В воспоминаниях о Лиле Брик Лидия Гинзбург написала, что «самоубийство обычно акт молодости, сохраняющей еще свежесть воли и чувства, которые восстают против унижения, страдания…» Что ж, все это вписывается в характер Лили Юрьевны.

В одном из последних своих писем к Триоле Лиля Брик жаловалась (из Переделкино в Париж): «…Жарко! С утра двадцать восемь градусов. Сирень неистствует. Соловьи молчат».

Эти слова можно понять и метафорически. Неистовствующая сирень – это вечно торжествующая пошлость. А соловьи… Они поют, но очень редко. И очень кратко. А в основном – молчат.