18. «Космос» Гумбольдта

«Меня охватило безумное исступление представить в одном труде весь материальный мир», – заявил Гумбольдт в октябре 1834 г.{1429}. Ему захотелось написать книгу, в которой было бы сведено воедино все сущее в небесах и на земле, от далекой туманности до географии мхов, от пейзажной живописи до миграции человеческих рас и поэзии. «Книга о природе, – писал он, – должна произвести такое же впечатление, как сама природа»{1430}.

В возрасте 65 лет Гумбольдт приступил к работе над трудом, который превратится в его самую авторитетную книгу: «Космос. Набросок физического мироописания». В общих чертах она основывалась на его берлинском цикле лекций, но экспедиция в Россию снабдила его необходимыми сравнительными данными. «Космос», предприятие колоссального размаха, был, по его словам, как «воткнутый в грудь меч, который теперь нужно вырвать»{1431}, «главное творение» его жизни{1432}. Как объяснял Гумбольдт, название восходило к греческому слову, имеющему значения «красота» и «порядок», применявшемуся к Вселенной как упорядоченной системе. Гумбольдт теперь использовал его как броское и запоминающееся понятие – «вместе и небо, и земля»{1433}.

И вот в 1834 г., в тот самый год, когда был впервые применен термин «ученый»[38], предвещавший начало профессионализации наук и отвердение границ между отдельными научными дисциплинами, Гумбольдт начал работу над книгой, преследовавшей прямо противоположную цель. Наука уходила с природного ландшафта в лаборатории и в университеты, дробилась на дисциплины, Гумбольдт же создавал труд, сводивший воедино все то, что профессиональная наука пыталась разъединить.

«Космос» покрывал широчайший диапазон предметов, поэтому Гумбольдт затрагивал все мыслимые темы. Сознавая, что не знает и не может знать всего, он привлек армию помощников – ученых, знатоков Античности, историков, экспертов в разных областях{1434}. Британские ботаники, попутешествовавшие по миру, с радостью слали ему длинные списки растений из стран, которые посетили. Астрономы делились своими данными, геологи предоставляли карты, специалисты по истории Античности по поручению Гумбольдта сверялись с древними текстами. Принесли пользу и его давние французские связи. Например, один французский исследователь любезно предоставил Гумбольдту пространную рукопись о флоре Полинезии, близкие друзья в Париже, такие как Франсуа Араго, оказывали Гумбольдту регулярную помощь. Порой Гумбольдт присылал конкретные вопросы или справлялся, какие страницы в тех или иных книгах представляют для него интерес, а бывало, отправлял длинные вопросники. При готовности очередных глав он раздавал гранки с пустыми местами, которые его корреспондентам предстояло заполнить соответствующими цифрами и фактами, или просил их править черновики.

На Гумбольдте лежало общее руководство проектом, а помощники предоставляли конкретные данные, требующуюся ему информацию. Он видел космическую перспективу, они были инструментами в его обширной схеме. Одержимый точностью, Гумбольдт всегда консультировался по каждой теме с несколькими экспертами. Его жажда фактов была неутолимой: у миссионера из Китая он допытывался, почему китайцы не переносят молочное{1435}, другого корреспондента он пытал о количестве видов пальм в Непале. Он признавал, что как одержимый «вцепляется в какой-то предмет, пока не сможет его объяснить»{1436}. Он рассылал тысячи писем, расспрашивал посетителей. К примеру, молодой романист, недавно возвратившийся из Алжира, пришел в ужас, когда Гумбольдт забросал его вопросами о камнях, растениях и прочем, о чем он не имел никакого понятия. Гумбольдт мог быть настойчивым до навязчивости. «В этот раз вы не сбежите, – предупредил он другого гостя. – Я все из вас вытяну!»{1437}

Ответы шли валом, на Берлин накатывались волны знаний и информации. Месяц за месяцем множился новый материал, который требовалось прочесть, осознать, переработать и усвоить{1438}. Объем работы увеличивался в геометрической прогрессии. Как объяснял Гумбольдт своему издателю, на него обрушился настоящий водопад, «материал в его руках поднимается, как тесто». Он уже признавал, что «Космос» превращается во «что-то неосуществимое»{1439}.

Единственным способом обработать все эти данные было достигнуть высочайшей степени научной организованности. Гумбольдт складывал материалы в коробки, разложив их в конверты по предметам. Получив очередное письмо, он вырезал из него важные сведения, которые клал в соответствующий конверт, к другим полезным материалам – газетным вырезкам, страницам из книг, своим запискам с цифрами, цитатами, рисунками. В одной такой коробке, где накапливались материалы по геологии, Гумбольдт держал таблицы горных высот, карты, заметки для лекций, соображения своего давнего знакомого Чарльза Лайеля, карту России, составленную другим британским геологом, гравюры с ископаемыми и данные по геологии Древней Греции{1440}. К достоинствам этой системы относилась возможность собирать материалы годами; когда наступало время взяться за перо, он мог просто заглянуть в соответствующую коробку или конверт. При всей хаотичности своей манеры работать, ярче всего проявлявшейся в финансах, как ученый Гумбольдт был исключительно точен{1441}.

Иногда он писал на каком-то листе «очень важно»{1442} или «важно, развить в “Космосе”»{1443}. Иногда приклеивал к письму бумажки со своими мыслями или вкладывал страницу из подходящей книги{1444}. В одной коробке могли соседствовать газетные статьи, сухой клочок мха и перечень гималайской флоры{1445}. В другой коробке хранился конверт с выразительным названием Luftmeer (воздушный океан){1446} – так Гумбольдт окрестил атмосферу – материалы по Античности{1447}, длинные таблицы температур{1448}, страница с цитатами о крокодилах и слонах из древнееврейской поэзии{1449}. Были коробки, посвященные рабовладению, метеорологии, астрономии, ботанике и многому другому. По словам одного коллеги-ученого, никто, кроме Гумбольдта, не связал бы так ловко нерешенные научные вопросы в один тугой узел{1450}.

Обычно Гумбольдт бывал очень признателен за помощь, которую получал, но порой он давал волю своему прославленному острому языку. Например, он несправедливо обошелся с директором берлинской обсерватории Иоганном Францем Энке. Тот усердно трудился, неделями собирая астрономические данные для «Космоса». Но вместо благодарности Гумбольдт сказал коллеге, что Энке «замерз, как ледник, еще в материнском чреве»{1451}. Доставалось от него даже брату. Когда Вильгельм попытался поправить финансовое положение Александра, предложив его кандидатуру на должность директора нового музея в Берлине, тот возмутился. Он заявил брату, что это место не соответствует его положению и репутации; не для того он покинул Париж, чтобы заделаться директором «какой-то картинной галереи»{1452}.

Гумбольдт привык к тому, что им восхищаются, ему льстят. Множество молодых людей, собравшихся вокруг него, превратились, по замечанию одного из профессоров Берлинского университета, в его «личный королевский двор»{1453}. Стоило ему где-то появиться, там тут же происходило движение, и он оказывался в центре внимания{1454}. Все эти молодые люди в безмолвном благоговении внимали любому гумбольдтовскому словечку{1455}. Он стал главной достопримечательностью Берлина и принимал всеобщее внимание к своей персоне как должное. Никто не имеет права даже слово произнести, когда говорит Гумбольдт, жаловался один немецкий писатель{1456}. Его склонность к бесконечным разглагольствованиям стала настолько легендарной, что сам Оноре Бальзак обессмертил его в комической зарисовке о мозге в сосуде, откуда люди черпают идеи, и о «некоем прусском ученом, известном непогрешимой беглостью речи»{1457}.

Молодой пианист, принявший предложение сыграть для Гумбольдта за редкую честь, быстро обнаружил, что старик бывает весьма груб (и совершенно не интересуется музыкой). Когда он дотронулся до клавиш, воцарилась тишина, но вскоре Гумбольдт продолжил говорить, да так громко, что никто уже не мог слушать музыку. Он, как водится, читал собравшимся лекцию; когда музыкант исполнял свои крещендо и форте, он повышал голос, неизменно перекрикивая рояль. «В этом дуэте я долго не продержался», – посетовал пианист{1458}.

Для многих Гумбольдт оставался человеком-загадкой. Он бывал высокомерным, но не смущался скромно признавать, что должен еще многому научиться. Студентам Берлинского университета случалось наблюдать, как старик торопится с папкой под мышкой в аудиторию, чтобы послушать кого-то из молодых преподавателей, а не прочесть лекцию{1459}. Он посещал лекции по древнегреческой литературе, чтобы, по его словам, заполнить пробел в своем образовании. Работая над «Космосом», он следил за последними научными открытиями, наблюдая за экспериментами профессора-химика и слушая лекции геолога Карла Риттера. Всегда сидя в четвертом или в пятом ряду, у окна, Гумбольдт прилежно конспектировал, совсем как его соседи-студенты. Какой бы плохой ни была погода, старик никогда не пропускал лекции. Исключение из этого правила он делал только тогда, когда оказывался нужен королю, и тогда студенты шутили, что «Александр сегодня прогуливает, потому что чаевничает с королем»{1460}.

Берлинский университет, основанный Вильгельмом фон Гумбольдтом в 1810 г. Александр фон Гумбольдт посещал здесь лекции

Гумбольдт никогда не менял своего отношения к Берлину, настаивая, что город «маленький, малограмотный и полный язвительности»{1461}. Одним из главных утешений его жизни служил Вильгельм. За прошедшие годы братья сильно сблизились и старались проводить вместе как можно больше времени. После смерти Каролины весной 1829 г. Вильгельм удалился в Тегель, куда Александр наведывался при первой возможности. Вильгельм, бывший старше Александра всего на два года, быстро старел. Он выглядел старше своих 67 лет и слабел буквально на глазах. Слепой на один глаз, с трясущимися руками, он уже не мог писать, болезненно исхудал, горбился. В конце марта 1835 г., побывав на могиле Каролины в парке Тегель, Вильгельм сильно простудился. Последующие дни Александр не отходил от его постели. Они говорили о смерти, о желании Вильгельма быть похороненным рядом с Каролиной. 3 апреля Александр читал брату стихи Фридриха Шиллера. Спустя пять дней, в присутствии Александра, Вильгельм скончался{1462}.

Гумбольдт горько переживал утрату, остро ощущал свое одиночество. «Никогда бы не поверил, что в этих старых глазах осталось столько слез», – написал он другу{1463}. Со смертью Вильгельма он лишился своей семьи и, по его признанию, «половины себя»{1464}. Строчка в письме к французскому издателю характеризует его чувства: «Пожалейте меня: я несчастнейший из людей»{1465}.

Гумбольдт чувствовал себя несчастным в Берлине. «Все уныло вокруг меня, так уныло», – писал он через год после смерти Вильгельма{1466}. Мысль о Париже, куда, согласно договоренности с королем, Гумбольдт мог ездить каждый год на несколько месяцев для сбора новейших исследований для «Космоса», была, по его признанию, единственной, приносившей ему радость{1467}.

В Париже он с легкостью возвращался к своему ритму напряженной работы, полезного общения и вечерних приемов. После раннего завтрака – состоявшего из черного кофе, Гумбольдт называл его «сгустком солнечного света»{1468}, – он весь день трудился, а вечером начинал привычный объезд салонов до двух часов ночи{1469}. Он посещал ученых, от которых старался побольше узнавать о последних открытиях. Как ни взбадривал его Париж, он всегда страшился возвращения в Берлин, этот «танцующий карнавальный некрополь»{1470}. С каждым посещением Парижа расширялась сеть международных связей Гумбольдта, и в Берлин он всегда возвращался с сундуками новых материалов, которые необходимо было включить в «Космос». Но с каждым новым научным открытием, с каждым новым измерением, с каждым появлением новых данных о чем бы то ни было издание «Космоса» отодвигалось все дальше.

В Берлине Гумбольдту приходилось сочетать науку с придворными обязанностями, что тоже мешало делу. Его финансовое положение оставалось сложным, поэтому без денежного содержания камергера он бы не мог обойтись. Он был обязан сопровождать короля в его перемещениях между замками. Любимым дворцом короля был Сан-Суси в Потсдаме, в двадцати милях от берлинской квартиры Гумбольдта. Для него это означало переезды с 20–30 ящиками материалов, необходимых для работы над «Космосом», – «движимым имуществом», как называл его он сам{1471}. Выпадали дни, когда он проводил почти все время в пути: «Вчера Пфауэнинзель, чай в Шарлоттенбурге, комедия и ужин в Сан-Суси, сегодня Берлин, завтра Потсдам»{1472} – привычная ему последовательность. Он сравнивал себя с кометой, безостановочно движущейся по заданной траектории{1473}.

Обязанности придворного крали у него слишком много времени. Он был вынужден присоединяться к королевским трапезам, читать королю, тратить вечера на разбор королевской корреспонденции{1474}. После смерти Фридриха Вильгельма III в июне 1840 г. его сын и наследник Фридрих Вильгельм IV потребовал от камергера еще больше усилий. Новый король нежно называл его «мой лучший Александрос»{1475} и обращался к нему словно к своему «словарю»{1476}: Гумбольдт мог ответить на любой вопрос на любую тему, от высоты той или иной горы до истории Древнего Египта и географии Африки. Он давал королю подсказки о размерах крупнейших в мире алмазов, разницы во времени между Парижем и Берлином (44 минуты), дат важнейших царствований и жалованья турецких янычар{1477}. Кроме того, он советовал, чем пополнять королевскую коллекцию и библиотеку и какие научные исследования финансировать, часто апеллируя к соревновательной страсти государя и напоминая ему, что Пруссии негоже уступать другим странам.

Гумбольдт пытался исподволь влиять на короля («насколько могу, по обстановке»{1478}), несмотря на отсутствие у того интереса как к реформам в обществе, так и к европейской политике. Пруссия пятится назад, сказал однажды Гумбольдт, совсем как Уильям Перри, британский путешественник, считавший, что приближается к Северному полюсу, но на самом деле удалявшийся от него на дрейфующей льдине{1479}.

Чаще всего Гумбольдт возвращался в свою квартирку на Ораниенбургерштрассе, менее чем в миле к северу от королевского дворца Штадтшлосс, к полуночи{1480}. Но и тут у него не было желанного покоя. Он жаловался, что посетители непрерывно дергают звонок, как будто это не квартира, а «винная лавка»{1481}. Чтобы что-то написать, ему приходилось работать глубокой ночью. «Я не ложусь спать раньше 2:30», – жаловался Гумбольдт своему издателю{1482}, уже сомневавшемуся, что «Космос» когда-либо будет закончен. Он снова и снова откладывал выход книги, так как постоянно нуждался в новых материалах, которые обязательно следовало в нее включить.

В марте 1841 г., через шесть с лишним лет после своего первого объявления о намерении издать «Космос», Гумбольдт пообещал – и опять не выполнил обещание – сдать рукопись первого тома{1483}. Он, шутя, предостерегал издателя от ведения дел с «ходячими ископаемыми», но не торопился{1484}. «Космос» – слишком важный труд, его «наиболее тщательная работа»{1485}.

Порой, стремясь разогнать накопившуюся тоску, Гумбольдт, оставив на рабочем столе книги и рукописи, проезжал две мили до новой обсерватории, созданию которой посодействовал, вернувшись в Берлин{1486}. Там он наблюдал в большой телескоп ночное небо, и перед ним распахивалась вселенная – весь его космос во всем своем великолепии. Он видел темные кратеры на Луне, цветные двойные звезды, сиявшие, казалось, для него одного, россыпи далеких туманностей. Благодаря новому телескопу небывало приблизился Сатурн, его кольца казались нарисованными. Эти редкие мгновения неописуемой красоты, признавался он своему издателю, вдохновляли его продолжать начатое.

За годы работы над первым томом «Космоса» Гумбольдт несколько раз ездил в Париж, но в 1842 г. он также сопровождал Фридриха Вильгельма IV в Англию, на крестины принца Уэльского (будущего короля Эдуарда VII) в Виндзорском замке{1487}. Визит продлился меньше двух недель, и Гумбольдт сетовал, что у него не хватило времени на научные дела. Он не попал ни в Гринвичскую обсерваторию, ни в Ботанический сад в Кью, зато сумел встретиться с Чарльзом Дарвином.

Организовать встречу Гумбольдт попросил геолога Родерика Мерчисона, своего давнего парижского знакомого{1488}. Тот был рад оказать ему услугу, хотя дело было в разгар сезона охоты, и он мог «пропустить лучшую охоту года»{1489}. Была назначена дата встречи – 29 января. Предвкушая знакомство с Гумбольдтом и сильно волнуясь, Дарвин ушел из дому с утра пораньше и помчался к Мерчисону на Белгрейв-Сквер, откуда всего несколько сот ярдов до лондонского Букингемского дворца{1490}. Много чего Дарвину нужно было спросить и обсудить с Гумбольдтом. Он трудился над своей эволюционной теорией и продолжал размышлять о распределении растительности и миграции видов.

В прошлом Гумбольдт обсуждал возможную связь между Африкой и Южной Америкой в контексте своих идей о распределения растительности на земле, но вел речь и о препятствиях этому распределению в виде пустынь и горных цепей. Он писал о тропическом бамбуке, найденном «в толще льда, сковавшего северные земли», доказывая, что планета претерпевала изменения, и вместе с ней менялось и распределение флоры{1491}.

В доме Мерчисона 32-летний Дарвин увидел старика с седой шевелюрой, одетого, как в русской экспедиции, в черный фрак с белым галстуком. Гумбольдт называл это «космополитической экипировкой», потому что он подходил для всех случаев – встреч хоть с королями, хоть со студентами{1492}. В свои 72 года Гумбольдт ходил уже осторожнее и медленнее, но умение производить впечатление осталось при нем. Появляясь где-либо, он первым делом проходил через помещение, слегка склонив голову и раздавая налево и направо кивки{1493}. В своем вступительном обращении он не жалел красноречия. С момента его появления все умолкали. Любое чужое высказывание служило Гумбольдту поводом для очередного пространного философского высказывания.

Дарвин окаменел. Он неоднократно пытался что-то сказать, но всякий раз безуспешно. Гумбольдт был настроен вполне радушно и выдал собеседнику «несколько грандиозных комплиментов», но говорил старик без умолку{1494}. Это продолжалось три долгих часа, и Дарвин назвал эту болтовню «превосходящей всякое разумение»{1495}. Он представлял их первую встречу совсем не такой. После стольких лет преклонения перед Гумбольдтом и восхищения его книгами Дарвин чувствовал некоторую опустошенность. «Наверное, у меня были несколько завышенные ожидания», – оговорился он позже{1496}.

Нескончаемый монолог Гумбольдта не позволил Дарвину повести с ним вразумительную беседу. Гумбольдт продолжал свою лекцию, Дарвин стал размышлять о своем. Внезапно он насторожился: Гумбольдт повел речь о реке в Сибири с «очень разной растительностью» на разных берегах, несмотря на одинаковые почвы и климат{1497}. Это сильно заинтересовало Дарвина. На одной стороне реки растительность была в основном европейской, на другой – азиатской, продолжил Гумбольдт. Услышанное заинтриговало Дарвина, но он многое пропустил в гумбольдтовском потоке речи, а прервать оратора не осмелился. Дома он поспешно записал в блокнот все, что запомнил. Но он не был уверен, правильно ли понял старого ученого. «Две флоры на разных берегах? Странный случай», – написал он{1498}.

Дарвин находился в процессе сбора материала и обдумывания своей «теории видов». Со стороны его жизнь выглядела как «часовой механизм»{1499}, она была построена вокруг текущей работы, приемов пищи и семейного времяпрепровождения. В 1839 г., через два с небольшим года после возвращения из плавания на «Бигле», он женился на своей кузине Эмме Веджвуд, и теперь они жили с двумя маленькими детьми в Лондоне[39]. При этом он часто болел, его мучали головные и желудочные боли, усталость, воспаления на лице, но продолжал писать статьи и книги, все время размышляя об эволюции{1500}.

Большинство доводов, которые он спустя годы изложит в «Происхождении видов», уже вызрели, но педантичный Дарвин не торопился что-либо публиковать, пока не выработает твердых доказательств, подтвержденных фактами. Подобно тому, как он записывал столбиком все за и против, прежде чем сделать предложение Эмме{1501}, теперь он сводил в систему все относившееся к его теории эволюции, прежде чем представить ее миру.

Если бы они смогли толком побеседовать в тот раз, то Гумбольдт, возможно, познакомил бы Дарвина со своими идеями мира, управляемого не балансом и неизменностью, а динамическим изменением, – теми, с которыми он вскоре познакомится в первом томе «Космоса». Вид представляет собой часть целого, соединенную и с прошлым, и с будущим, напишет Гумбольдт, более изменчивую, нежели «неподвижную»{1502}. В «Космосе» он заговорит также о недостающих звеньях и о «промежуточных шагах», представление о которых могут дать окаменелости{1503}. Он напишет о «циклических изменениях», переходных фазах и постоянном обновлении{1504}. Проще говоря, природа у Гумбольдта представляла собой «живой поток». Все эти идеи были предвестницами эволюционной теории Дарвина. Недаром впоследствии ученые стали называть Гумбольдта «преддарвиновским дарвинистом»{1505}. (Гумбольдту не довелось прочесть «Происхождение видов»: он умер до издания этого труда в ноябре 1859 г. Но он комментировал другую книгу – изданные в 1844 г. без указания автора «Следы естественной истории Творения» Ричарда Чемберса. В этой книге, в отличие от дарвиновского «Происхождения видов», нет научных доказательств, но она содержит такие же поджигательские утверждения об эволюции и трансмутации видов. В конце 1845 г. в научных кругах Британии ходили слухи, что Гумбольдт «почти во всем поддерживает эти теории»{1506}.)

Вышло так, что они с Дарвином не обсудили этих идей. А вот история с сибирской рекой не выходила у Дарвина из головы{1507}. Потом, в январе 1845 г., через три года после визита Гумбольдта в Лондон, близкий друг Дарвина Джозеф Долтон Гукер наведался в Париж. Зная, что там в очередной раз находится по своим научным делам Гумбольдт, Дарвин воспользовался возможностью: он попросил Гукера прояснить вопрос с флорой на берегах той сибирской реки. Он настаивал, чтобы Гукер первым делом напомнил Гумбольдту, что его «Личное повествование…» повлияло на всю его, Дарвина, жизнь. Дальше, покончив с лестью, Гукер должен был расспросить Гумбольдта о «реке в Северо-Восточной Европе с различающейся флорой на двух берегах».

Гукер поселился в одной с Гумбольдтом гостинице – «Отель де Лондр» в Сен-Жермене{1508}. Гумбольдт был, как всегда, рад помочь, тем более что Гукер заинтересовал его новыми сведениями об Антарктике. За год с небольшим до этого он вернулся из четырехлетнего плавания, части так называемого Магнитного похода. Он участвовал в поиске Южного магнитного полюса, который вел капитан Джеймс Кларк Росс, – экспедиции в рамках британской части гумбольдтовской программы создания всемирной сети наблюдательных пунктов.

Как и Дарвин, 27-летний Гукер превратил для себя Гумбольдта в героя почти мифических масштабов. При личной встрече с ним, 75-летним, в Париже Гукер сперва испытал разочарование. «К своему ужасу, – признавался Гукер, – я увидел маленького пузатого немца, а не лихого путешественника ростом шесть футов, каким его воображал»{1509}. Это была вполне типичная реакция. Многие представляли себе легендарного немца могучим, чуть ли не «Юпитером во плоти»{1510}. На самом деле Гумбольдт никогда не был широкоплечим верзилой, а в старости вдобавок сгорбился и исхудал. Гукер не мог себе представить, что этот маленький утомленный человек был некогда покорителем Чимборасо; впрочем, он быстро взял себя в руки, а скоро и вовсе подпал под обаяние старого ученого.

Они заговорили о своих общих друзьях в Британии и о Дарвине. Гукера позабавила манера Гумбольдта цитировать себя и свои книги, но он был впечатлен остротой его ума. Он сохранил, по оценке Гукера, «великолепную память и способность к обобщениям»{1511}. Гукер пожалел, что с ним нет Дарвина, ведь вдвоем они бы сумели ответить на все вопросы Гумбольдта. Разумеется, Гумбольдт, как всегда, говорил без умолку, сообщал Гукер Дарвину, но «его мозг сохранил былую мощь»{1512}. Ничто не доказывало этого лучше, чем его ответ на вопрос Дарвина о сибирской реке. Речь шла об Оби, доложил Дарвину Гукер, – реке, через которую Гумбольдт переправился по пути в Барнаул после стремительной скачки по зараженной сибирской язвой русской степи. Гумбольдт поведал Гукеру все, что знал, о распределении растительности в Сибири, хотя после его экспедиции в Россию минуло уже более пятнадцати лет. «По-моему, он говорил без передышки больше двадцати минут», – писал Гукер Дарвину{1513}.

Потом, к изумлению Гукера, Гумбольдт показал ему гранки первого тома «Космоса». Гукер не поверил своим глазам. Вместе со всем научным миром своего времени он уже «махнул на “Космос” рукой» потому, что на подготовку только первого тома у Гумбольдта ушло более десятилетия{1514}. Зная, что эта новость вдохновит и Дарвина, Гукер незамедлительно уведомил о ней друга.

Через два месяца, в конце апреля 1845 г., в Германии был издан наконец первый том{1515}. Ожидание оказалось ненапрасным. «Космос» тут же стал бестселлером: за первые два месяца разошлось более 20 000 экземпляров немецкого издания. Не прошло и нескольких недель, как издатель запустил новый тираж. В последующие годы выходили переводы (Гумбольдт назвал их «ненемецкими детьми “Космоса”»{1516}) на английский, голландский, итальянский, французский, датский, польский, шведский, испанский, русский и венгерский языки.

«Космос» сильно отличался от всех прежних книг о природе. Гумбольдт отправлял своих читателей в путешествие из межзвездного пространства на Землю, с поверхности нашей планеты в ее недра. Он писал о кометах, о Млечном Пути и о Солнечной системе, о земном магнетизме, вулканах, вечных снегах в горах. Он описывал миграцию человеческих рас, растений и животных, микроскопические организмы в стоячей воде и на влажной поверхности камней. Вразрез утверждениям, будто природа лишается своего волшебства по мере проникновения человека в ее заветные тайны, Гумбольдт провозглашал прямо противоположное. Разве можно утверждать такое, вопрошал он, в мире, где разноцветные лучи зари «сливаются в трепещущее море пламени», создавая таинственную картину «неописуемого великолепия»?{1517} Знание, учил он, «никогда не убьет созидательную силу воображения» – вместо этого оно сулит воодушевление, изумление и восторг{1518}.

Важнее всего в «Космосе» было пространное, на сотню страниц, вступление. В нем Гумбольдт излагал свое видение мира, пульсирующего жизнью. «Все является частями этой непрекращающейся деятельности животворных сил», – писал он{1519}. Природа для него – «живое целое»{1520}, в котором организмы сплетены в «подобную сети замысловатую ткань»{1521}.

Книга состоит из трех частей, в которых описываются небеса, Земля (геомагнетизм, океаны, землетрясения, метеорология и география), органическая жизнь (растения, животные, люди). «Космос» представлял собой исследование «всех творений»{1522}, сведение воедино большего количества тем, чем в любой прежней книге. Но получилось не просто собрание фактов и знаний, каким была знаменитая «Энциклопедия» Дидро, так как Гумбольдта больше всего занимали связи. Хорошим примером этой особенности служит раздел о климате. В отличие от остальных ученых, сосредоточивавшихся на метеорологических данных – температуре, погоде, – Гумбольдт первым понял климат как систему сложных взаимосвязей между атмосферой, океанами и сушей. Он писал в «Космосе» о «вечной взаимозависимости» между воздухом, ветрами, океанскими течениями, высотой над уровнем моря и плотностью растительного покрова{1523}.

Книга превосходила широтой охвата любую предшествовавшую ей публикацию. Поразительно, но Гумбольдт умудрился написать книгу о вселенной, в которой ни разу не упомянут Бог. Да, природа, по Гумбольдту, «оживлена одним дыханием – от полюса до полюса одна жизнь излита на горы, растения, зверей, поселена в грудь человека», но дыхание это проистекает из самой земли, которой не требуется никакое божественное посредничество{1524}. Тех, кто его знал, это ничуть не удивило, так как Гумбольдт никогда не был набожным человеком, как раз наоборот{1525}. На протяжении всей жизни он подчеркивал ужасные последствия религиозного фанатизма. Он критиковал как миссионеров в Южной Америке, так и прусскую церковь. Вместо Бога у Гумбольдта торжествует «чудесная сеть органической жизни»{1526}. (Церковь, шокированная богохульной, по ее мнению, книгой, после выхода в свет «Космоса» клеймила в своей газете Гумбольдта за то, что он «заключил пакт с дьяволом»{1527}.)

Читающая публика была взбудоражена. «Если бы республика литературы взялась менять свою конституцию, – писал один из рецензентов «Космоса», – и сама выбирать себе властелина, то интеллектуальный скипетр был бы вручен Александру фон Гумбольдту»{1528}. В истории книгоиздания популярность книги «эпохальна», как провозглашал немецкий издатель Гумбольдта{1529}. Никогда еще не бывало такого вала заказов, даже при публикации шедевра Гёте «Фауст».

«Космосом» зачитывались студенты, ученые, художники, политики. Австрийский канцлер князь фон Меттерних, полностью расходившийся с Гумбольдтом по вопросам реформ и революций, отмел всякую политику и с воодушевлением говорил, что на столь величественный труд оказался способен один Гумбольдт{1530}. Поэты были в восторге от книги, музыканты тоже, французский композитор-романтик Гектор Берлиоз назвал Гумбольдта «потрясающим писателем»{1531}. По словам Берлиоза, книга приобрела такую популярность среди музыкантов, что один из них «читал, перечитывал, вникал и понимал» «Космос» в перерывах при исполнении оперы, пока его коллеги-исполнители продолжали играть{1532}.

В Англии супруг королевы Виктории, принц Альберт, затребовал экземпляр книги для себя{1533}, Дарвин с нетерпением ждал появления ее английского перевода. Всего через несколько недель после издания книги в Германии во Франции появилось неофициальное английское издание – перевод такого отвратительного качества, что Гумбольдт забеспокоился за свою репутацию в Британии{1534}. Этот безжалостно урезанный вариант его «бедного “Космоса”» получился совершенно нечитаемым{1535}.

Как только экземпляр книги попал в руки к Гукеру, тот предложил его Дарвину. «Вы действительно уверены, что можете уступить мне “Космос”? – спрашивал друга Дарвин в сентябре 1845 г. – Мне не терпится его прочесть»{1536}. Не прошло и двух недель, как он получил желаемое – увы, всего лишь неофициальную копию. Он возмущался «никуда не годным английским», тем не менее был впечатлен тем, что читает «точное выражение своих мыслей», и мечтал поскорее обсудить «Космос» с Гукером{1537}. Он говорил Чарльзу Лайелю, что поражен «мощью и насыщенностью» книги{1538}. Кое-что разочаровало Дарвина, так как кое-где он усмотрел повторения «Личного повествования…», но другие места были «восхитительными»{1539}. Ему польстило, что Гумбольдт упомянул его «Путешествие на “Бигле”». Через год, когда Джон Муррей издал одобренный автором перевод «Космоса», Дарвин поспешил его приобрести{1540}.

Но, невзирая на весь успех, Гумбольдт чувствовал неуверенность. Ему запомнился неблагоприятный отзыв; как и в прошлом, в случае с его «Личным повествованием…», этот критический отзыв появился в британском консервативном Quarterly Review. Гукер рассказал Дарвину о гневе, который вызвала у Гумбольдта статья о «Космосе» в Quarterly Review{1541}. Через два года, в 1847 г., когда вышел второй том, Гумбольдт так переживал из-за возможной реакции на книгу, что умолял издателя быть с ним откровенным{1542}. Но причин беспокоиться не было. Издатель писал Гумбольдту, что покупатели дерутся «в настоящих битвах» за экземпляры и «прямо-таки грабят» прилавки{1543}. Предлагались взятки, и упаковки книг, предназначенные книготорговцам в Санкт-Петербург и Лондон, перехватывались и перенаправлялись по инициативе агентов заждавшимся покупателям Гамбурга и Вены.

Во втором томе Гумбольдт увлекал читателей в мысленное путешествие в историю человечества, от древних цивилизаций до современности. Это была первая научная публикация такого рода. Раньше ученые не писали о поэзии, живописи, садах, сельском хозяйстве, политике, не говоря о человеческих чувствах. Второй том «Космоса» представлял собой историю «поэтических описаний природы» и ландшафтной живописи, начиная от Древней Греции и Персии и кончая современной литературой и искусством{1544}. Одновременно это была история науки, открытий и путешествий, начиная с Александра Великого и продолжая арабским миром, Христофором Колумбом и Исааком Ньютоном.

В отличие от первого тома, посвященного внешнему миру, второй сосредоточивался на внутреннем, на впечатлениях, которые внешний мир «производит на чувства»{1545}. В память о своем давнем друге Гёте, умершем в 1832 г., об их первой дружбе в Йене, когда старший друг одарил его «новыми органами» для восприятия мира природы{1546}, Гумбольдт подчеркивал в «Космосе» важность чувств. Глаз, писал Гумбольдт, – это орган Weltanschauung, при помощи которого мы не только взираем на мир, но и понимаем его{1547}. Во времена, когда воображение отказывались считать предметом науки, Гумбольдт смело настаивал, что никак иначе природу не понять. Только и нужно, говорил он, что взглянуть на небеса: блеск звезд «радует чувства и вдохновляет мысль», но при этом звезды движутся по строгой математической траектории{1548}.

Первые два тома «Космоса» пользовались такой популярностью, что за четыре года они переиздавались трижды. «В Англии “Космос” вызвал настоящее безумие», – сообщал Гумбольдт своему немецкому издателю{1549}. Переводчики вели за него войну. К 1849 г. было продано примерно 40 000 экземпляров книги на английском языке{1550}, причем в это количество не включены многие тысячи экземпляров, проданные в Соединенных Штатах. (Эти переводы не приносили Гумбольдту доходов из-за отсутствия законов об авторском праве. Только после 1849 г., когда появилось соответствующее законодательство, он кое-что заработал на последующих изданиях{1551}.)

Прежние труды Гумбольдта были знакомы мало кому из американцев, но «Космос» все изменил: теперь имя этого ученого и писателя звучало по всему Североамериканскому континенту. Одним из первых читателей книги стал Ральф Уолдо Эмерсон. «Дивный Гумбольдт, – записал он в дневнике, – с растянутым центром и рассредоточенными флангами, марширует, как армия, все подбирая на своем пути»{1552}. По словам Эмерсона, никто не знал о природе больше Гумбольдта. Другим американским писателем, влюбившимся в Гумбольдта, был Эдгар Алан По, чье последнее крупное произведение – 130-страничная поэма «Эврика», посвященная Гумбольдту, – представляло собой прямой отклик на «Космос»{1553}. Это была попытка Эдгара По разобраться во Вселенной со всем ее «духовным и материальным содержимым», вдохновленная гумбольдтовским подходом – объединением внешнего и внутреннего мира{1554}. По называл Вселенную «самой возвышенной из поэм»{1555}. Вдохновился «Космосом» и Уолт Уитмен{1556}: работая над своим знаменитым стихотворным циклом «Листья травы», он держал эту книгу на своем письменном столе. Он даже назвал одно из своих стихотворений «Космос» и в прославленной «Песне о себе» (Song of Myself) провозгласил «космосом» самого себя{1557}.

«Космос» Гумбольдта сформировал два поколения американских ученых, художников, прозаиков и поэтов; но важнее других, возможно, то обстоятельство, что на «Космосе» вырос один из самых влиятельных американских авторов, писавших о природе, – Генри Дэвид Торо.