13. Лондон

Пока Симон Боливар крушил в кровавых сражениях цепи колониализма, Гумбольдт уговаривал британцев отпустить его путешествовать к Индии. Для того чтобы закончить свою Naturgem?lde мира, Гумбольдт хотел обследовать Гималаи, чтобы собрать необходимые данные для сопоставления двух крупнейших горных систем. Ни один ученый еще не восходил на Гималаи. С тех пор как британцы приехали на субконтинент, им так и не пришло в голову измерить эти поразительные горы, говорил Гумбольдт. Они просто «бездумно взирали на Гималаи, не задаваясь вопросом, насколько высоки эти колоссальные горы»{1003}. Гумбольдт намеревался определить высоты над уровнем моря, уяснить геологические черты и изучить распределение растительности там, как он делал в Андах.

С тех пор как он ступил на французскую землю после своей экспедиции в 1804 г., Гумбольдт не переставал стремиться снова покинуть Европу. Его страсть к путешествиям была его самой верной спутницей{1004}. Знания не могут быть почерпнуты только из книг, верил Гумбольдт. Для понимания мира ученый должен быть на природе, чтобы почувствовать и испытать ее, – мнение, которое Гёте рассмотрел в «Фаусте», когда нарисовал помощника Генриха Фауста – Вагнера плоским и однобоким персонажем, который не видит смысла учиться у самой природы, ограничиваясь книгами.

Моя отрада – мысленный полет

По книгам, со страницы на страницу.

Зимой за чтеньем быстро ночь пройдет,

Тепло по телу весело струится,

А если попадется редкий том,

От радости я на небе седьмом[20]{1005}.

Гётевский Вагнер – воплощение узкого специалиста, запертого в своей лаборатории и заваленного книгами. Гумбольдт был противоположностью. Он был ученым, который хотел не только почувствовать мир природы, но и узнать ее изнутри.

Но оставалась одна сложность: Гумбольдту требовалось разрешение британской Ост-Индской компании, контролировавшей большую часть Индии. Основанная в 1600 г. как картель купцов, объединивших свои средства для создания торговой монополии, компания посредством своих частных армий распространила свое влияние на весь субконтинент.

В первое десятилетие XIX в., когда Гумбольдт начал задумываться об экспедиции в Гималаи, Ост-Индская компания стала так могущественна, что превратилась из небольшого коммерческого предприятия в государство в государстве. Как Гумбольдту нужно было разрешение испанского короля для путешествия в Южную Америку, так теперь он нуждался в разрешении директоров Ост-Индской компании.

Первый том «Политического очерка о королевстве Новая Испания» был издан в Англии в 1811 г., и яростное осуждение Гумбольдтом испанского колониализма не прошло в Лондоне незамеченным. Что должны были подумать о человеке, заявлявшем о «жестокости европейцев»?{1006} Не могло помочь и то, что Гумбольдт в своем постоянном стремлении находить взаимосвязи много раз сравнивал испанское владычество в Латинской Америке с британским в Индии. История завоеваний в Южной Америке и Индии, написанная Гумбольдтом в «Политическом очерке о королевстве Новая Испания», представляла собой «неравную борьбу», а в очередной раз, указывая на Британию, он писал о том, что южноамериканцы и «индусы» «давно стонут под ярмом цивилизованного и военного деспотизма»{1007}. Читая эти пассажи, начальство Ост-Индской компании не могло благожелательно отнестись к планам путешествия Гумбольдта.

Гумбольдт уже пытался получить их разрешение летом 1814 г., когда сопровождал прусского короля Фридриха Вильгельма III в Лондон, на празднование союзниками победы над Наполеоном. За две короткие недели Гумбольдт успел повстречаться с политиками, герцогами, лордами и леди, учеными и мыслителями – короче говоря, со всеми, кто мог оказаться полезным, – однако ничего не добился{1008}. Он не терял надежды и воодушевления, некоторые обещали ему помощь и содействие, но в конце концов никакого паспорта не выдали.

Через три года, 31 октября 1817 г., Гумбольдт опять объявился в Лондоне с намерением во второй раз преодолеть сопротивление Ост-Индской компании{1009}. Его брат Вильгельм, только что переехавший в Англию в новой должности – прусский посланник в Британии, ждал его в своем доме на Портленд-Плейс. Новое местожительство пришлось Вильгельму не по вкусу{1010}: Лондон был слишком велик, погода нагоняла тоску. Улицы были запружены каретами, тележками и людьми. Туристы обыкновенно жаловались на опасность прогулок по городу, особенно по понедельникам и пятницам, когда по узким улицам гнали гурты скота. Дым от сжигания угля и туман часто создавали в Лондоне атмосферу клаустрофобии. Американский посланник в Лондоне Ричард Раш дивился, как англичане всегда добивались «величия при таком коротком световом дне»{1011}.

Окрестности улицы Портленд-Плейс, где проживал Вильгельм, находились в одном из самых фешенебельных районов Лондона. Правда, той зимой там развернулась большая стройка, так как архитектор Джон Нэш осуществлял свою обширную перепланировку города, по которой лондонская резиденция принца-регента, Карлтон-Хаус в Сент-Джеймсском парке, должна была наконец соединиться с новым Реджент-Парком. Как часть его в лабиринте узких улочек Сохо прорубали Реджент-стрит, связанную с Портленд-Плейс. Работы начались в 1814 г., и повсюду было шумно, так как старые дома сносили, чтобы освободить место новым широким улицам.

Для Александра была приготовлена комната, и Вильгельму не терпелось принять своего брата. Но тот, как водится, взял с собой спутника, на сей раз Франсуа Араго. Вильгельм был против тесных дружеских уз своего брата: вероятно, это было сочетание ревности с тревогой из-за того, что может показаться неподобающими взаимоотношениями{1012}. Когда Вильгельм отказался поселить у себя Араго, Александр переехал вместе со своим другом в ближайшую гостиницу. Визит начинался не лучшим образом.

Вильгельм сетовал, что всегда видит брата только вместе с кем-то еще. Ни разу они не обедали дома просто вдвоем, жаловался он{1013}; при этом он признавал, что Александра всегда сопровождает вихрь активности. Вильгельм по-прежнему считал его слишком офранцузившимся и часто сердился на его нескончаемый «поток слов»{1014}. Обычно он позволял брату говорить, не перебивая его{1015}. Но при всех их разногласиях Вильгельм был счастлив его видеть.

Несмотря на хаос вокруг Портленд-Плейс, район вполне устроил Александра. За считаные минуты он мог вырваться через поля и по извивавшимся тропинкам на север, при этом до штаб-квартиры Королевского общества можно было быстро доехать в экипаже и в двадцать минут пешком добраться до Британского музея, одного из самых привлекательных мест в тот год. Туда стекались тысячи любопытных, чтобы взглянуть на знаменитые мраморы Элгина{1016} – собрание образцов искусства, которые граф Элгин вывез из греческого Акрополя и которые всего несколько месяцев тому назад обрекли новое пристанище в Британском музее. Мраморы Элгина поражали воображение. Вильгельм говорил своей жене Каролине, что «это неслыханный грабеж! Как будто видишь все Афины»{1017}.

Кроме того, торговый бум в Лондоне не походил на таковой в Париже. Лондон был крупнейшим в мире городом, и экономическая доблесть Британии, весь имперский блеск был выставлен напоказ в лавках по Вест-Энду{1018}. После ссылки Наполеона на Святую Елену и устранения французской угрозы начался длительный период бесспорного преобладания Британии в мире. Гости ее столицы восхищались «таким огромным количеством всего на свете»{1019}. Там было шумно, грязно и людно.

Как лавки кричали о торговой мощи Британии, точно так же делала величественная штаб-квартира Ост-Индской компании в Сити, на Лиденхолл-стрит. У ее входа шесть огромных рифленых колонн поддерживали внушительный портик со скульптурным изображением Британии, которая протягивала руку коленопреклоненной Индии, предлагавшей свои сокровища. Пышное внутреннее убранство воплощало богатство и власть. Мраморный барельеф над камином в гостиной дирекции характеризовал сущность компании уже самим своим названием – «Британия принимает богатства Востока». Он изображал дары Востока – жемчуг, чай, фарфор и хлопок, и женскую фигуру – саму Британию и символ Лондона – матушку Темзу. Здесь же висели широкие полотна с видами поселений компании в Индии: Калькутты, Мадраса и Бомбея. Это здесь, в Ост-Индия-Хаус, директора обсуждали военные действия, суда, грузы, сотрудников, прибыли и, разумеется, разрешения путешествовать по своей территории.

Гумбольдт не только испрашивал разрешение исследовать Индию, у него в Лондоне было плотное расписание. Он побывал вместе с Араго в Королевской обсерватории в Гринвиче, останавливался в доме Джозефа Бэнкса на Сохо-Сквер, два дня гостил в доме уроженца Германии, астронома Уильяма Гершеля в лондонском пригороде Слоу{1020}. Гершель, готовившийся разменять девятый десяток, был человеком-легендой: в 1781 г. он открыл планету Уран и при помощи своих мощных телескопов даровал Земле всю Вселенную. Как и все остальные, Гумбольдт стремился увидеть гигантский 40-футовый телескоп, сконструированный Гершелем и считавшийся тогда одним из чудес света{1021}.

Но больше всего Гумбольдта интересовала идея Гершеля об эволюции Вселенной, основанная не только на математике: для Гершеля Вселенная была живой, меняющейся, растущей, вечно колеблющейся. Гершель прибегал к аналогии сада{1022}, когда писал о «прорастании, цветении, листве, плодородии, увядании, старении и гниении» звезд и планет{1023}, объясняя их образование. Тот же самый образ применит через много лет сам Гумбольдт, когда напишет о «великом саде вселенной», где звезды переживают разные стадии, совсем как «дерево на всех стадиях роста»{1024}.

Помимо этого, Араго и Гумбольдт посещали собрания в Королевском обществе. Со времени создания в 1660-е гг. для «улучшения знания природы экспериментированием» Королевское общество превратилось в центр британской науки{1025}. Каждый четверг члены общества встречались для обсуждения последних достижений наук. Они проводили опыты, «электрифицировали» людей, узнавали о новых телескопах, кометах, растениях и ископаемых. Они проводили дебаты, обменивались результатами, зачитывали письма от друзей-ученых, в том числе из-за границы.

Зал заседаний в Королевском обществе

Места лучше этого для укрепления научных связей нельзя было найти. «Все ученые – братья», – сказал Гумбольдт после одного из заседаний{1026}. Члены общества оказали ему честь, избрав двумя годами раньше своим иностранным членом, и теперь он не мог скрыть гордость, когда его давний друг, президент Королевского общества Джозеф Бэнкс превозносил перед блестящим собранием его публикации по ботанике как «одни из самых прекрасных и великолепных» за все времена{1027}. Бэнкс даже пригласил Гумбольдта в привилегированный Клуб королевского общества (Royal Society Dining Club), где он возобновил знакомство, в частности, с химиком Гемфри Дэви{1028}. Приверженец прусской кухни, Гумбольдт не был в восторге от английской еды и жаловался, что «обедал в Королевском обществе, где кто-то отравился»{1029}. Независимо от того, какой невкусной была еда, количество ученых на ужинах общества значительно увеличивалось, когда Гумбольдт был в городе{1030}.

Араго сопровождал Гумбольдта на всех встречах, кроме тех, что затягивались допоздна. Ночами, когда Араго спал, неутомимый Гумбольдт совершал очередные визиты{1031}. В свои 48 лет он ничуть не утратил юношеского энтузиазма. Единственное, что ему не нравилось в Лондоне, – это жесткие требования к одежде. «Отвратительно, – ворчал он в беседе с другом, – что в девять часов вы должны повязывать галстук так, в десять эдак, в одиннадцать еще как-то»{1032}. Но он был готов пережить даже превратности моды, раз набиралось столько желающих его увидеть. Всюду, где появлялся Гумбольдт, его приветствовали с величайшим уважением. Все «влиятельные люди» благосклонно относились к его проектам и планам на Индию{1033}. Но даже весь этот успех не производил на руководство Ост-Индской компании желаемого действия.

Проведя месяц в Лондоне, Гумбольдт вернулся в Париж обнадеженным, но все еще без разрешения на путешествие в Индию. Официальные данные о просьбах Гумбольдта не сохранились, поэтому неясно, к каким доводам прибегали в Ост-Индской компании, отказывая ему, но спустя несколько лет в статье в Edinburgh Review объяснялось, что причиной стала «недостойная политическая ревность»{1034}. Скорее всего, Ост-Индская компания не хотела идти на риск и позволять либеральному прусскому смутьяну исследовать колониальную несправедливость. Пока что было спокойнее не подпускать Гумбольдта близко к Индии.

Тем временем его книги хорошо раскупались в Англии. Первым английским переводом был «Политический очерк о королевстве Новая Испания», вышедший в 1811 г., но наибольшим успехом пользовалось «Личное повествование о путешествии в равноденственные области…» (первый из семи томов был переведен в 1814 г.). Читателя больше всего привлекал дневник путешествия с обширными научными примечаниями. «Личное повествование…» представляло собой хронологическое описание пути Гумбольдта и Бонплана, начиная с их отплытия из Испании в 1799 г.[21]. Потом эта книга вдохновит Чарльза Дарвина пуститься в плавание на «Бигле»; сам Дарвин говорил, что «знает эту книгу почти наизусть»{1035}.

«Личное повествование…», как объяснял Гумбольдт, не было похоже на другие книги этого рода. Многие путешественники просто орудовали линейкой, утверждал он, некоторые просто собирали растения, других интересовали только данные об экономике, получаемые в центрах торговли, но никто еще не сочетал точные наблюдения с «художественными описаниями пейзажей»{1036}. В отличие от этого Гумбольдт водил своих читателей по людным улицам Каракаса, по пыльным равнинам – льяносам, по густым джунглям вдоль Ориноко. Он покорял воображение британцев описаниями континента, который мало кто из них видел. Его слова настолько западали в душу, писали в Edinburgh Review, что читатели «разделяли грозившие ему опасности, его страхи, успехи и разочарования»{1037}.

Было и несколько отрицательных отзывов, но только в журналах, критически относившихся к либеральным политическим взглядам Гумбольдта. Так, в консервативном Quarterly Review не принимали широкого подхода Гумбольдта к природе и критиковали его за нежелание следовать конкретной теории. Он «занимается всем сразу», говорилось в статье, «ловит своим парусом любой ветер, килем – любое течение»{1038}. Но уже через несколько лет даже в Quarterly Review были вынуждены положительно оценить неподражаемую способность Гумбольдта сочетать научный поиск «с теплом чувства и с силой воображения»{1039}. Он пишет как «поэт», признавал автор статьи.

В последующие годы гумбольдтовские описания Латинской Америки и его новый взгляд на природу проникли в британскую литературу и поэзию. В романе Мэри Шелли «Франкенштейн», изданном в 1818 г., всего через четыре года после появления «Личного повествования…», чудовище Франкенштейна высказывает желание сбежать «в неохватные дикие края Южной Америки»{1040}. Вскоре лорд Байрон обессмертил Гумбольдта в «Доне Жуане», высмеяв цианометр – инструмент, которым Гумбольдт измерял голубизну неба.

Скиталец мудрый Гумбольдт, говорят

(Когда и где – потомству неизвестно),

Придумал небывалый аппарат

Для измеренья синевы небесной

И плотности ее. Я буду рад

Измерить – это очень интересно –

Вас, о миледи Дафна, ибо вы

Слывете совершенством синевы![22]{1041}

Тогда же читать Гумбольдта взялись британские поэты-романтики Сэмюэл Тейлор Кольридж, Уильям Вордсворт и Роберт Саути. Последний был так впечатлен, что даже побывал у Гумбольдта в Париже в 1817 г.{1042}. Гумбольдт сочетал обширные познания «с взглядом художника и с чувством поэта», таким стал вывод Саути{1043}. Гумбольдт был «среди путешественников, как Вордсворт среди поэтов»{1044}. Услышав эту похвалу, Вордсворт попросил у Саути взаймы гумбольдтовское «Личное повествование…» сразу, как оно было опубликовано{1045}. Вордсворт сочинял тогда цикл сонетов о реке Даддон в Кумбрии, и кое-что сочиненное им после прочтения Гумбольдта могло быть рассмотрено в их контексте.

Вордсворт пользовался повествованием Гумбольдта о путешествиях, например, как источником материалов для сонетов. В «Личном повествовании…» Гумбольдт описывает, как он расспрашивал туземное племя в верховьях Ориноко о животных и звездах, нарисованных высоко на скалистых берегах реки. «Они отвечают с улыбкой, – писал Гумбольдт, – что только белому чужестранцу может быть невдомек, что в паводок их отцы поднимались так высоко в своих лодках»{1046}.

Вот во что превратился гумбольдтовский оригинал в стихотворении Вордсворта:

С улыбкой говорил гордец-индеец

Невежде белому о паводках великих

И предках, что на юрких утлых челнах

взмывали смело ввысь…

В теснины, недоступные для взора,

Где на отвесных скалах высекали

Светила, все созвездия и диких

Рогатых обитателей лесов{1047}.

Друг и собрат Вордсворта по лире Кольридж тоже вдохновлялся трудами Гумбольдта{1048}. Вероятно, он познакомился с идеями Гумбольдта в доме Вильгельма и Каролины фон Гумбольдт в Риме, где бывал в конце 1805 г. Вскоре после приезда туда Кольридж свел знакомство с Вильгельмом – «братом великого путешественника», как он его назвал{1049}. В салоне Гумбольдтов живо обсуждали рассказы Александра о Южной Америке и его новый взгляд на природу. Вернувшись в Англию, Кольридж стал внимательно читать книги Гумбольдта и переписывать целые пассажи в свои тетрадки, чтобы возвращаться к ним при раздумьях о науке и философии, потому что его самого захватывали схожие мысли.

И Вордсворт, и Кольридж были «гуляющими поэтами»{1050}: им не только требовалось находиться на природе, писать они тоже могли только на свежем воздухе. Подобно Гумбольдту, настаивавшему, что ученые должны покинуть свои лаборатории, чтобы правильно понять природу, Вордсворт и Кольридж верили, что поэты должны распахнуть двери своих кабинетов и выйти в луга, на холмы, на берега рек. Кольридж называл извилистые тропинки и густой лес своими любимыми местами для сочинительства. Друг Вордсворта прикинул, что тот к возрасту 60 лет прошагал 180 000 миль. Они были частью природы, искавшими не только внутреннего, но и внешнего единства между человеком и окружающей его средой.

Подобно Гумбольдту, Кольридж души не чаял в философии Иммануила Канта, «воистину великого человека», как он его называл{1051}, и сначала принял на ура Naturphilosophie Шеллинга, искавшего единства между Самостью и природой, между внутренним и внешним миром. Кольриджу импонировала вера Шеллинга в роль творческого «я» в понимании природы. Науку следовало подкрепить воображением, или, как говорил Шеллинг, мы должны «вновь дать крылья физическому миру»{1052}.

Свободно владея немецким языком, Кольридж давно был погружен в мир немецкой литературы и науки[23]. Он даже предлагал издателю Гумбольдта Джону Муррею перевод шедевра Гёте «Фауст»{1053}. Больше, чем любая современная пьеса, «Фауст» затрагивал темы, остро интересовавшие Кольриджа. Фауст видел, что все взаимосвязано: «Как оно все живет и движется и вьется / В единое целое! Каждая частица отдает и принимает»{1054}. Это предложение, которое могло равным образом быть написано как Гумбольдтом, так и Кольриджем.

Кольридж оплакивал утрату того, что называл «связующими силами понимания»{1055}. Они жили в «эпоху раздела и отделения»{1056}, дробления и утраты единства. Все дело, настаивал он, в представлениях философов и ученых, таких как Рене Декарт и Карл Линней, превративших понимание природы в узкое занятие собирательства, классификации или математической абстракции. Эта «философия механизма», как писал Кольридж Вордсворту, «приносит смерть»{1057}. Это был натуралист, помешанный на классификации, соглашался Вордсворт, подобно «…ботанику-философу… Кто жизнь подглядывать готов / И у могилы материнской?..»[24]{1058}. Кольридж и Вордсворт восставали против того, чтобы, говоря словами Фауста, «щипцами рвать познанья у природы»{1059}, и против ньютоновской идеи Вселенной, составленной из инертных атомов, автоматически следующих естественным законам. Они видели природу иначе. Как Гумбольдт, они наделяли ее динамичной, органичной и кипящей жизнью.

Кольридж призывал к новому подходу к наукам, реагируя на утрату «духа природы»{1060}. Ни он, ни Вордсворт не восставали против науки как таковой – скорее против преобладающего «микроскопического взгляда»{1061}. Как и Гумбольдт, они требовали раздела науки на еще более специализированные отрасли. Кольридж называл таких философов «уменьшателями»{1062}, а Вордсворт написал в «Прогулке» (1814):

Мы погружаться вглубь обречены

И с мелочью добычи

Самим мельчать. Бесплотность, пыль и тлен,

Дробленье в прах – вот наш земной удел,

Все крупное – великое вдвойне –

Не переносит нашего соседства…{1063}

Мысль Гумбольдта о природе как о живом организме, движущемся динамическими силами, попала на благодатную почву в Англии. Она стала путеводной звездой и главной метафорой для романтиков. Как писали в Edinburgh Review, труды Гумбольдта были лучшим доказательством «тайной связи», объединяющей все знания, чувства и мораль{1064}. Все было взаимосвязано и «обнаруживало влияние одного на другое»{1065}.

Но как бы успешны ни были книги Гумбольдта, как бы ни восхищали они британских поэтов, мыслителей и ученых, Гумбольдт все еще не получил разрешения на путешествие в Индию от колониальных администраторов. Ост-Индская компания проявляла непреодолимую неуступчивость. Это не мешало Гумбольдту продолжать строить подробные планы. Он говорил Вильгельму, что намерен провести в Индии 4 или 5 лет и, вернувшись в Европу, покинуть наконец Париж. Книги об индийских путешествиях он собирался писать по-английски и в связи с этим намеревался осесть в Лондоне{1066}.