23. Защита природы Джон Мьюр и Гумбольдт

Гумбольдт всегда был любителем пеших походов, с отроческих прогулок в лесах Тегеля до его перехода через Анды. Даже в шестидесятилетнем возрасте он поражал спутников по путешествию в России своей неутомимостью, ходьбой и лазанием часами. Пешие походы, говорил Гумбольдт, учили его поэзии природы. Он чувствовал природу, двигаясь сквозь нее.

В конце лета 1867 г., через восемь лет после смерти Гумбольдта, 29-летний Джон Мьюр собрал вещи и покинул Индианаполис, где проработал до этого пятнадцать месяцев. Его путь лежал в Южную Америку. Мьюр путешествовал налегке: пара книг, мыло с полотенцем, пресс для растений, карандаши, записная книжка{2049}. Он обходился одеждой, что на нем была, и сменой нижнего белья. Одет он был просто, но аккуратно. Высокий стройный, Мьюр был красивым мужчиной, с вьющимися золотисто-каштановыми волосами и пытливым взглядом светло-голубых глаз{2050}. «Как сильно я хочу стать Гумбольдтом», – говорил Мьюр{2051}, мечтавший увидеть «снежные вершины Анд и краски экватора»{2052}.

Выйдя из Индианаполиса, Мьюр устроил привал под деревом и достал карманную карту, чтобы наметить маршрут до Флориды, откуда он собирался плыть в Южную Америку. На первой странице пустой записной книжки он написал: «Джон Мьюр, планета Земля, Вселенная»{2053}, обозначив свое место в гумбольдтовском космосе.

Джон Мьюр родился и вырос в Данбаре, на восточном берегу Шотландии, детство провел в полях и на скалистом побережье. Его отец был истово верующим человеком и запрещал в доме любые изображения, орнаменты, музыкальные инструменты. Зато мать Мьюра любила проводить время в своем красивом саду, пока дети гуляли по округе. «Я любил все дикое», – вспоминал позже Мьюр{2054}. Он сбегал от отца, заставлявшего его наизусть цитировать Ветхий и Новый Завет и прибегавшего для пущей убедительности к рукоприкладству{2055}. Дома Мьюр читал о путешествиях Александра фон Гумбольдта и мечтал попасть в экзотические края{2056}.

Когда Мьюру было 11 лет, семья эмигрировала в США. Набожный отец Мьюра Дэниел разочаровался в церкви Шотландии и надеялся обрести религиозную свободу в Америке{2057}. Он стремился жить в соответствии с незамутненной библейской правдой, не запятнанной организованной религией, быть священником самому себе. Семья Мьюр купила клочок земли и осела в Висконсине. В свободное от работы на ферме время Мьюр бродил по лесам и лугам, поддерживая страсть к скитаниям, так что она сохранялась всю жизнь{2058}. В январе 1861 г., в возрасте 22 лет, он записался на учебу в Университет Висконсина в Мэдисоне{2059}. Там он познакомился с Джин Карр, женой одного из преподавателей, которая всерьез занималась ботаникой{2060}. Карр поощряла увлечение Мьюра ботаникой, пускала его в свою библиотеку. Они подружились и впоследствии активно переписывались.

Пока Мьюр прикипал душой к ботанике в Мэдисоне, страну раздирала Гражданская война. В марте 1863 г., ровно через два года после первых выстрелов в форте Самтер, президент Авраам Линкольн подписал первый в истории государства закон о призыве на военную службу. Висконсин должен был поставить 40 000 новобранцев, большинство студентов в Мэдисоне обсуждало ружья, войну и пушки. Мьюр был поражен готовностью своих товарищей по учебе к «убийству»{2061}: сам он не желал принимать в этом участие.

Год спустя, в марте 1864 г., Мьюр покинул Мэдисон и устремился в Канаду{2062}. Два года он скитался по стране, подрабатывая на карманные расходы. Он был прирожденным изобретателем и успешно мастерил машины и детали для лесопилок{2063}, но его заветной мечтой было последовать по стопам Гумбольдта{2064}. При любой возможности он предпринимал дальние походы: на озеро Онтарио, на Ниагарский водопад. Переходя вброд реки, рискуя утонуть в болоте и заблудиться в чащобе, он искал и коллекционировал растения для своего растущего гербария. Он был так одержим им, что семья на ферме севернее Торонто, где он проработал месяц, прозвала его «Ботаникой»{2065}. Спотыкаясь об извилистые корни и путаясь в ветвях, он вспоминал гумбольдтовские описания «затопленных лесов Ориноко»{2066}. Он ощущал «простую связь с космосом»{2067}, которая будет сопровождать его всю жизнь.

Весной 1868 г. сгорела лесопилка в Мифорде на озере Гурон в Канаде, где тогда работал Мьюр, и он вспомнил о доме. Гражданская война, прогромыхав пять долгих лет, завершилась еще прошлым летом, и Мьюр мог вернуться на родину{2068}. Он собрал свои скудные пожитки и стал изучать карту. Куда идти? Он решил попытать удачу в Индианаполисе, ставшем железнодорожным узлом; там его, вероятно, ждали многочисленные варианты трудоустройства на фабриках. Главным, по его мнению, было то, что город находился «в сердце одного из богатейших лиственных лесов континента»{2069}. Здесь он мог сочетать труд ради выживания с увлечением ботаникой.

Мьюр нашел работу на заводе в Индианаполисе, делавшем колеса и прочие детали для фургонов. Работа была временной, Мьюр собирался всего лишь скопить денег на «ботаническое путешествие» по следам Гумбольдта в Южной Америке{2070}. Потом, в начале марта 1867 г., когда Мьюр попытался укоротить кожаный ремень фабричной циркулярной пилы, его планы внезапно сорвались. Он ковырял острым кончиком напильника заклепки на ремне, напильник сорвался. Острый кончик угодил ему в правый глаз. Когда он подставил под глаз руку, жидкость закапала на ладонь, и его зрение пропало{2071}.

Мьюр лишился только правого глаза, но через несколько часов ослеп и левый. Его окутала тьма. Этот момент все изменил. Годами Мьюр жил во власти «сияющих картин тропической флоры», а теперь краски Южной Америки, казалось, навсегда для него потеряны{2072}. Несколько недель, пока он отлеживался в темной комнате, соседские мальчишки навещали его и читали ему книги. К удивлению врача, зрение медленно восстанавливалось. Сначала Мьюр различал только силуэты мебели в комнате, потом стал узнавать лица. Через четыре недели он уже различал буквы и мог гулять. Когда зрение полностью восстановилось, ничто уже не могло помешать ему отправиться в Южную Америку и полюбоваться там «тропической растительностью во всей ее красе»{2073}. 1 сентября, через полгода после несчастного случая и прощального визита к родителям и сверстникам в Висконсин, Мьюр привязал веревкой к ремню свою записную книжку, закинул за плечо маленькую дорожную сумку и пресс для растений и отправился в тысячемильный путь из Индианаполиса во Флориду{2074}.

Путь Мьюра на юг пролегал по опустошенной стране. Гражданская война разрушила инфраструктуру – дороги, заводы, железнодорожные пути, множество заброшенных ферм зарастало травой. Война покончила с богатством Юга, страна осталась глубоко разделенной. В апреле 1865 г., меньше чем за месяц до конца войны, был убит Авраам Линкольн. За объединение страны взялся его преемник Эндрю Джонсон. Рабство было отменено, за месяц до ухода Мьюра из Индианаполиса первые афроамериканцы голосовали на выборах губернатора Теннесси, но к освобожденным рабам не относились как к равным.

Мьюр огибал города и деревни, желая оставаться на природе{2075}. Иногда он ночевал в лесу и просыпался на заре под пение птиц; бывало, он находил ночлег в каком-нибудь сарае или на чьей-нибудь ферме. В Теннесси он поднялся на первую в своей жизни гору и восхитился простершимся у него под ногами пейзажем, долинами и лесистыми склонами{2076}. Продолжив путь, Мьюр воспринимал горы и растительные зоны глазами Гумбольдта, замечая, что знакомые ему по северу растения здесь растут на более холодных склонах, а растительность долин становится отчетливо южной, незнакомой. Горы, понял Мьюр, подобны «магистралям, по которым северные растения могут перебросить свои колонии на юг»{2077}.

В полуторамесячном пути через Индиану, Кентукки, Теннесси, Джорджию и Флориду Мьюр начинал мыслить иначе, чем прежде. Казалось, с каждой милей все дальше уходя от прежней жизни, он приближался к Гумбольдту. Собирая растения, наблюдая за насекомыми, ночуя на мшистой лесной земле, Мьюр испытал мир природы по-новому. Раньше он просто собирал экспонаты дл своего гербария, теперь же начинал видеть связи. В этом огромном клубке жизни было важно все. Не существовало несвязанных «фрагментов»{2078}. Крохотные существа были такой же важной частью целого, как человечество. «Почему человек должен ценить себя выше исчезающе малой частицы огромного грандиозного единства творения?» – вопрошал Мьюр{2079}. «Космос, – говорил он, используя термин Гумбольдта, – был бы неполным без человека, как и без «мельчайшего микроскопического существа»{2080}.

Во Флориде Мьюр слег с малярией, но через несколько недель поправился и поплыл на Кубу. Мысли о «величественных горах и полях цветов» тропиков поддерживали его во время приступов лихорадки, но он был еще слаб{2081}. На Кубе – острове, который Гумбольдт много месяцев называл своим домом, – Мьюр еще был слишком слаб для исследований. Измученный возобновляющимися приступами лихорадки, он с сожалением отложил свои южноамериканские планы и решил отправиться в Калифорнию, умеренный климат которой должен был благоприятно повлиять на его здоровье{2082}.

В феврале 1868 г., проведя на Кубе всего месяц, Мьюр отплыл в Нью-Йорк. Там он нашел способ дешево добраться до Калифорнии – не посуху через весь континент, а по морю. За 40 долларов он приобрел билет третьего класса на корабль, доставивший его из Нью-Йорка на карибский берег Панамы, в Колон. Оттуда он совершил короткий 50-мильный переезд по железной дороге через Панамский перешеек на берег Тихого океана, в Панама-Сити, впервые в жизни увидев из окна вагона тропические джунгли[49]. Деревья в гирляндах пурпурных, красных и желтых цветов проносились мимо на «ужасной скорости», сетовал Мьюр, и он мог только «провожать взглядом из кабины машины и тосковать»{2083}. На ботанические исследования времени не было, надо было найти свою шхуну в порту Панама-Сити.

27 марта 1868 г., через месяц после отплытия из Нью-Йорка, Мьюр добрался до Сан-Франциско, города на Западном побережье Соединенных Штатов, вызвавшего у него ненависть. За последние двадцать лет золотая лихорадка превратила городок с тысячью жителей в бурлящий жизнью город со 150 000 обитателей. Сюда хлынули банкиры, торговцы, предприниматели, искатели удачи, заполнявшие шумные кабаки и наведывавшиеся в богатые магазины; склады ломились, отели были на каждом углу. Уже в первый день Мьюр спросил прохожего, как покинуть город. На вопрос, куда он хочет попасть, он ответил: «В любое дикое место»{2084}.

Долго искать дикость Мьюру не пришлось. Переночевав в Сан-Франциско, он зашагал в сторону гор Сьерра-Невада, протянувшихся с севера на юг через Калифорнию (восточные отроги доходят до Невады), примерно параллельно Тихоокеанскому побережью, в ста милях от города. Их самый высокий пик – почти 15 000 футов. А в центре лежит Йосемитская долина, в 180 милях восточнее Сан-Франциско. Она окружена огромными гранитными скалами с крутыми склонами и славится своими водопадами и деревьями.

Чтобы добраться до Сьерра-Невады, Мьюру пришлось пересечь широкую равнину – Центральную долину. Шагая в высокой траве, среди цветов, он мысленно сравнивал эти места с «Эдемом от начала и до конца»{2085}. Центральная долина смахивала на огромную клумбу, на красочный ковер, развернутый у него под ногами. Все это изменится за считаные десятилетия: сельское хозяйство и орошение превратят этот край в величайший в мире огород и фруктовый сад. Позже Мьюр будет оплакивать огромный дикий луг, «вырванный плугом и выпасом из жизни»{2086}.

Шагая в сторону гор, сторонясь дорог и поселений, Мьюр купался в красках и целебном воздухе так, что, по его словам, это была «достаточная сладость для ангелов»{2087}. Вдали сверкали белые вершины гор Сьерра – как если бы они были сделаны из чистого света – «как стена небесного града»{2088}. Оказавшись наконец в Йосемитской долине, протянувшейся почти на семь миль, Мьюр пришел в восторг от первозданной глуши и красоты.

Множество высоких серых гранитных скал, обрамлявших долину, выглядели эффектно. Почти в 5000 футов высотой, скала Хаф-Доум была самой высокой, и казалось, наблюдала за долиной, как часовой. Обращенная к долине сторона ее была совершенно отвесным склоном, противоположная – пологой, половина рассеченного купола. Не меньше впечатляла гора Эль-Капитан, вертикально громоздящаяся на 3000 футов над долиной (расположенной в 4000 футов над уровнем моря). Она настолько крутая, что до сих пор пользуется у скалолазов грозной славой. Эти перпендикулярные гранитные скалы выглядели так невероятно, что казались рукотворными.

Это было самое лучшее время для посещения Йосемитской долины: от таяния снегов с гранитных обрывов обрушивались вниз многочисленные водопады. Мьюру казалось, что они «низвергаются прямо с небес»{2089}. Тут и там возникали танцующие в брызгах радуги{2090}. Узкий Йосемитский водопад своей высотой, около 2500 футов, превосходит все остальные водопады в Северной Америке. Долина поросла соснами, маленькие озерца отражали все окрестное великолепие.

С этим застывшим зрелищем соперничали древние секвойи (Sequoiadendron giganteum) в роще Марипоса в каких-то двадцати милях южнее долины. Высокие, стройные и величественные, эти великаны выглядели выходцами из другого мира. Нигде в мире, кроме западного склона Сьерры, таких секвой не находили. Некоторые секвойи рощи Марипоса взмывали почти на 300 футов в высоту и имели возраст более 2000 лет. Будучи самыми большими деревьями (с одним стволом) на Земле, они принадлежат к старейшим живым организмам планеты. Самые древние деревья – грандиозные колонны с бурой корой с вертикальными желобками и без нижних ветвей, тянущиеся к небесам, – выглядели даже выше, чем были на самом деле. Они не походили ни на одно дерево, которое Мьюр когда-либо видел.

Мьюра занимало множество вопросов: какими насекомыми населен «подпол мхов»{2091} и как сформировалась Йосемитская долина. Он взирал на природу как Гумбольдт, которого влекли величественные картины Анд, что не помешало ему насчитать на одном соцветии дерева в джунглях 44 000 цветков{2092}. Мьюр насчитал 165 913 цветков на одном квадратном ярде{2093}, и при этом восторгался «раскаленным сводом неба»{2094}. Большое и малое сплеталось воедино.

«Когда мы пытаемся выхватить что-то по отдельности, мы обнаруживаем, что оно неотделимо от всего остального во вселенной», – написал он потом в своей книге «Мое первое лето в Сьерре»{2095}. К этой мысли Мьюр возвращался снова и снова. Когда он писал о «тысячах невидимых нитей» и «неисчислимых неразрывных ниточках» и обо всем, «что не может быть разрушено», он обдумывал концепцию природы, где все взаимосвязано{2096}. Каждое дерево, цветок, насекомое, пернатое, река или озеро, казалось, звало его «изучить что-то из его истории и взаимоотношений»{2097}. Величайшим достижением своего первого лета в Йосемити он назвал «уроки единства и взаимосвязей». (В своих экземплярах «Картин природы» и «Космоса» Мьюр пометил места, где Гумбольдт писал о «гармоничном сотрудничестве сил» и «единстве всех жизненных сил природы», а также знаменитое гумбольдтовское высказывание, что «природа в действительности – отражение целого»{2098}.)

Мьюр был так заворожен Йосемити, что на протяжении нескольких следующих лет он возвращался туда так часто, как только мог. Иногда он оставался на месяцы, иногда всего на недели{2099}. Если не удавалось заняться скалолазанием или просто прогулками и наблюдениями в Сьерре, он нанимался на любые работы в Центральной долине, в предгорьях или в Йосемити. Он работал пастухом в горах, подручным на ранчо, на лесопилке в Йосемитской долине. Однажды он построил себе там хижину, через которую протекал ручеек, баюкавший его по ночам{2100}. Прямо внутри хижины росли папоротники, по полу прыгали лягушки. При любой возможности Мьюр пропадал в горах, «крича среди вершин»{2101}.

В Сьерре, писал Мьюр, мир становится все более видимым, и тем лучше, «чем выше и дальше забираешься»{2102}. Он записывал все свои наблюдения, собирал коллекции и притом поднимался все выше в горы. Он спускался с вершин в пропасти, взбирался из пропастей на вершины, сравнивал, измерял, собирал данные, приближавшие его к пониманию появления Йосемитской долины.

В отличие от ученых, производивших тогда же геологическую разведку Калифорнии и считавших, что долина – результат вулканической активности, Мьюр первым понял, что ледники – медленно движущиеся гигантские глыбы льда – проложили ее за многие тысячелетия{2103}. Мьюр начал читать следы и отпечатки ледника на скалах. Найдя активный ледник, он в доказательство своей теории о движении ледников в Йосемитской долине забил в лед колышки, которые за 46 дней сместились на несколько дюймов{2104}. Он пояснял, что стал совершенно «ледяным». «Мне нечего прислать, кроме чего-нибудь замороженного или замораживаемого», – писал он Джин Карр{2105}. Его все еще тянуло в Анды, но он решил не покидать Калифорнию, пока Сьерра «доверяет» ему и «говорит» с ним{2106}.

В Йосемитской долине Мьюр также размышлял о гумбольдтовской идее распределения растительности. Весной 1872 г., ровно через три года после своего первого посещения, Мьюр набросал схему миграции арктических растений за тысячелетия с равнин Центральной долины до ледников Сьерры. Его маленькая зарисовка, объяснял он, показывает расположение растений «в момент ранней истории ледника» и теперь – совсем близко к вершине{2107}. Этот рисунок свидетельствует о родстве между гумбольдтовской Naturgem?lde и новым пониманием Мьюром тесной связи между ботаникой, географией, климатом и геологией.

Мьюр наслаждался природой умственно, эмоционально и инстинктивно. Его капитуляция перед природой была, как он говорил, «безоговорочной»{2108}, и он охотно пренебрегал опасностями. Однажды вечером, например, он забрался на чрезвычайно опасный карниз за Верхним Йосемитским водопадом, интересуясь отметиной, оставленной там, по его догадке, ледником{2109}. Поскользнувшись, он упал и чудом спасся, схватившись за каменный выступ. Ютясь на карнизе позади водопада, на высоте 500 футов, он все сильнее прижимался к скале, отодвигаясь от стены воды. Он насквозь промок и был близок к обмороку. К тому моменту, как он спустился вниз, уже полностью стемнело, но он был в восторге: приняв, по его словам, в водопаде крещение.

Мьюр чувствовал себя в горах свободно. По словам друга, он передвигался по обледенелым кручам с «легкостью горного козла» и так же легко взбирался на самые высокие деревья{2110}. Зимние бураны он преодолевал с энтузиазмом. Когда весной 1872 г. в Йосемитской долине в его маленькой лачуге ощущались сильные сейсмические толчки, Мьюр выскочил из нее, крича: «Его Величество Землетрясение!»{2111} В дрожи колоссальных гранитных монолитов Мьюр видел полное подтверждение своих теорий горообразования. «Разрушение, – говорил он, – это всегда сотворение»{2112}. Это было настоящим открытием. Как можно найти правду природы в лаборатории?

В свои первые калифорнийские годы Мьюр писал вдохновенные письма друзьям и родным, а также водил по долине приезжих гостей. Когда Джин Карр, его давняя подруга и наставница университетских дней, переехала с мужем из Мэдисона в Калифорнию, она познакомила Мьюра со многими учеными, художниками, писателями. Его нетрудно узнать, писал Мьюр, просто посетителям надо искать «самого загорелого, плечистого и застенчивого человека»{2113}. Он оказывал гостеприимство ученым со всей страны.

К нему приезжали уважаемые американские ботаники Аза Грей и Джон Тори, геолог Джозеф Леконте{2114}. Йосемитская долина также становилась туристическим объектом, и количество посетителей скоро возросло до сотен. В июне 1864 г., за три года до первого посещения Мьюра, правительство США пожаловало Йосемитскую долину штату Калифорния в качестве парка «для общественного пользования, отдыха и развлечения»{2115}. По мере ускорения индустриализации все больше людей перебиралось в города, и некоторые начинали чувствовать нехватку природы в их жизни. Теперь они приезжали в Йосемити на лошадях, груженных благами цивилизации. В своей броской одежде, писал Мьюр, они выглядели как пестрые «букашки» среди скал и деревьев{2116}.

Одним из посетителей был старый наставник Генри Дэвида Торо Ральф Уолдо Эмерсон, которому Джин Карр предложила разыскать Мьюра{2117}. Они провели вдвоем несколько дней, за которые Мьюр, которому только что исполнилось 33 года, показывал Эмерсону, стоявшему на пороге 70-летия, свои рисунки и гербарии, долину и свои ненаглядные секвойи в роще Марипоса. Но Мьюра глубоко разочаровало то, что Эмерсон не стал разбивать лагерь под открытым небом, а предпочел ночевать в одной из бревенчатых хижин в долине, где туристы могли снять комнату. Настойчивое желание Эмерсона спать под открытым небом Мьюр назвал «грустным примечанием» к «славному трансцендентализму»{2118}.

Зато Эмерсон был так впечатлен знаниями Мьюра и его любовью к природе, что пригласил его на факультет Гарвардского университета, где сам учился, а теперь иногда читал лекции. Но Мьюр отказался. Он слишком пристрастился к вольной жизни, чтобы переезжать на Восточное побережье, «слишком отсырел, чтобы хорошо гореть в их исключительных, огнеупорных образовательных печах»{2119}. Мьюр хотел жить на природе. «Одиночество, – предупреждал его Эмерсон, – прекрасная госпожа, но невыносимая жена»{2120}. Но Мьюр был непоколебим. Ему нравилось уединение. Какое одиночество, если он ведет непрерывный диалог с природой?{2121}

Этот диалог происходил на многих уровнях. Подобно Гумбольдту и Торо, Мьюр пришел к убеждению, что для понимания природы чувства так же важны, как научные данные{2122}. Попытавшись сначала понять мир природы «ботанически», Мьюр быстро понял, насколько ограниченным может быть такой подход. Описания текстуры, цвета, звука и запаха стали отличительными чертами его статей и книг, которые он позже напишет для ненаучной аудитории. Но почти каждая страница его писем и дневников первых лет в Йосемити пронизана глубоким восприятием природы. «Я в лесах, в лесах, в лесах, и леса во мне, во мне», – писал он{2123}, или: «Я хотел бы быть таким напоенным и секвойным», выражая мощь секвой экспрессивным прилагательным.

Тени листвы на валуне «танцуют, вальсируют в вихре веселым кружением», и журчащие потоки «распевают»{2124}. Природа разговаривает с Мьюром. Горы зовут его «поднимайся выше», в то время как растения и животные кричат поутру: «Проснись, проснись, ликуй, ликуй, приходи любить нас и присоединяйся к нашей песне. Приходи! Приходи!»{2125} Он беседовал с водопадами и цветами. В письме Эмерсону он описывает, как спрашивал у двух фиалок, что они думают о землетрясении, и как они отозвались: «Это все Любовь»{2126}. Мир, который Мьюр открывал в Йосемити, был одушевлен и полнился жизнью. Это и была природа Гумбольдта – живой организм. (Гумбольдт часто объяснял, как все проникнуто жизнью – скалы, цветы, насекомые. В своем экземпляре «Картин природы» Мьюр подчеркнул мысли Гумбольдта о «повсеместном обилии жизни» и о том, что естественные силы «непрестанно действуют»{2127}.)

Мьюр писал о «дыхании природы» и о «биении большого сердца природы»{2128}. Он настаивал, что он «часть дикой природы»{2129}{2130}. То, что было эмоциональным откликом для Гумбольдта, также стало внутренним диалогом для Мьюра. Где Гумбольдт видел внутреннюю силу творения, Мьюр находил руку Провидения. Мьюр открыл Бога в природе – но не того, к которому взывают с церковных кафедр. Сьерра-Невада была его «горным храмом», в котором скалы, растения и небо были словами Бога и могли быть прочтены как священная рукопись{2131}. Мир природы распахнул «тысячу окон, чтобы показать нам Бога», – написал Мьюр первым своим летом в Йосемитской долине; и каждый цветок был подобен зеркалу, отражающему руку Творца{2132}. Мьюр говорил, что он будет свидетельствовать о природе как «проповедник»{2133}.

Мьюр поддерживал диалог не только с природой и Богом, но и с Гумбольдтом. У него имелись экземпляры гумбольдтовских «Личного повествования…», «Картин природы» и «Космоса» – все обильно испещренные сотнями карандашных пометок Мьюра. Он с огромным интересом читал о туземных племенах, встреченных Гумбольдтом в Южной Америке, которые воспринимали природу сакрально. Мьюр был восхищен гумбольдтовскими описаниями тех племен, что сурово карали за «покушение на эти естественные памятники»{2134}, и тех, что «поклонялись не чему иному, как силам природы»{2135}. Их бог был в лесу, как и бог Мьюра. Когда Гумбольдт писал о «почитаемых святилищах» природы{2136}, Мьюр преобразовал их в «святые убежища Сьерры»{2137}.

Мьюр был так одержим Гумбольдтом, что отмечал страницы с упоминанием о нем в своих экземплярах книг Дарвина и Торо{2138}. Особенно его – вместе с Джорджем Перкинсом и Маршем – увлекали соображения Гумбольдта об уничтожении лесов и об их экологической функции{2139}.

Наблюдая мир вокруг себя, Мьюр понимал, что нельзя сидеть сложа руки. Страна менялась. Каждый год американцы распахивали новые 15 миллионов акров целины{2140}. С появлением паровых жаток, сноповязалок и комбайнов, механически жавших, молотивших и очищавших зерно, земледелие стало индустриальным. Казалось, что мир вращается все быстрее. В 1861 г., когда первый трансконтинентальный телеграфный кабель связал воедино все Соединенные Штаты, от Атлантического побережья на востоке до Тихоокеанского на западе, связь стала почти мгновенной. В 1869 г., когда Мьюр проводил свое первое лето в Йосемити и когда весь мир праздновал столетие со дня рождения Гумбольдта, первая в Северной Америке трансконтинентальная железнодорожная магистраль дотянулась до западного побережья{2141}. Все предшествовавшее сорокалетие железнодорожный бум преобразовывал Америку. За первые пять лет Мьюра в Калифорнии стальные пути удлинились еще на 33 000 миль. К 1890 г. по Соединенным Штатам змеилось уже 160 000 миль железных дорог. Расстояния сжимались, девственная природа, казалось, тоже. Вскоре на всем американском Западе не осталось земель для исследования и завоевания. 1890-е гг. стали первым десятилетием без рубежей. «Грубое покорение пустыни завершено», – провозгласит в 1903 г. американский историк Фредерик Джексон Тернер{2142}.

Железная дорога не только давала быстрый доступ к отдаленным краям, но также принесла стандартизацию «железнодорожного времени», принесшую четыре временных пояса в Америку. Стандартное время и часы заменили солнце и луну как способы отмерять жизнь. Человечество, казалось, контролировало природу, и американцы были в авангарде. Они располагали землями для возделывания, водой для использования и лесоматериалом для отопления. Вся страна строила, пахала, вертелась и трудилась. Благодаря быстрому распространению железных дорог товары и зерно можно было легче доставить в любой уголок огромного континента. К концу XIX в. Соединенные Штаты превратились в ведущую промышленную страну. И по мере переселения фермеров в большие и малые города природа отодвигалась все дальше от повседневной жизни.

За десять лет после своего первого лета в Йосемити Мьюр начал писать для «побуждения людей обратиться к красотам природы»{2143}. Создавая свои первые статьи, он изучал книги Гумбольдта, «Человека и природу» Марша, «Леса Мэна» и «Уолдена» Торо. В своем экземпляре «Лесов Мэна» он подчеркнул призыв Торо создавать «национальные заказники» и начал обдумывать охрану дикой природы. Идеи Гумбольдта описали полный круг. Он не только повлиял на многих крупнейших мыслителей, ученых и художников, но те, в свою очередь, вдохновляли один другого. Вместе Гумбольдт, Марш и Торо предложили интеллектуальный каркас, с которого Мьюр увидел изменяющийся мир вокруг себя.

Всю оставшуюся жизнь Мьюр боролся за сохранение природы. Книга Марша «Человек и природа» стала для некоторых американцев призывом очнуться{2144}, но, в отличие от Марша, написавшего одну книгу о необходимости охраны природы в основном ради экономического блага страны{2145}, Мьюр публиковал десяток книг и более 300 статей, которые пробудили в обыкновенных американцах симпатию к природе. Мьюр хотел, чтобы они пристально с благоговением взирали на горные перспективы и вздымающиеся деревья. Преследуя свою цель, он мог быть веселым, обаятельным и чарующим. Мьюр перехватил эстафетную палочку описания природы у Гумбольдта, создавшего этот новый жанр, сочетающего научное мышление с эмоциональными откликами на все живое. Гумбольдт ослепил своих читателей, включая Мьюра, который затем, в свою очередь, превратился в мастера такого рода письма. Сама «природа», писал Мьюр, была «поэтессой», – ему только оставалось дать ей слово через свое перо{2146}.

Мьюр был превосходным коммуникатором. У него была репутация неутомимого говоруна, фонтанирующего идеями, фактами, наблюдениями и своей радостью от природы. «Нам в лицо ударили ветер и дождь», – выражал свои чувства один из друзей Мьюра после прочтения его рассказов{2147}. Его письма, дневники и книги были так же пылки, изобиловали описаниями, переносящими читателя в леса и горы. Однажды, поднимаясь на гору с Чарльзом Сарджентом, директором гарвардского дендрария Арнольда, Мьюр выразил недоумение, как такой знаток деревьев может оставаться равнодушным к великолепному осеннему ландшафту. Сарджент был «невозмутим как скала»{2148}. Когда Мьюр спросил его почему, Сарджент ответил: «Я не выставляю свои чувства напоказ». «Кому какое дело до ваших мелких чувств, – парировал Мьюр, – когда вы здесь стоите перед лицом небес, спустившихся на землю! Вы прямо как вселенский критикан, осталось только изречь: “Ну-ка, природа, покажи лучшее, что у тебя есть, я из Бостона”».

Мьюр жил и дышал природой. Одно раннее письмо – любовное, к секвойям – написано чернилами, сделанными Мьюром из их сока; его каракули по сию пору блестят красным на бумаге. Заглавие письма гласит: «Беличий Городок, штат Секвойя, Ореховое время», и далее следует: «Царь-дерево и я поклялись друг другу в вечной любви»{2149}. Когда речь шла о природе, Мьюр никогда не боялся дать себе волю. Ему хотелось проповедовать «иссушенному миру» о лесе, жизни и природе. Те, кто обманут цивилизацией, писал он, те «больные или успешные, придите напитаться к секвойе, и будете спасены».

Книги и статьи Мьюра полны такой игривой радости, что он вдохновил миллионы американцев, сформировав их отношение к природе. Мьюр писал о «славной чащобе, которая, кажется, зовет тысячей мелодичных голосов» и о деревьях в бурю, «вибрирующих музыкой и жизнью»{2150}. Его язык был глубоким и эмоциональным. Он схватывал читателей и тащил в глушь, на заснеженные горы, выше умопомрачительных водопадов и через цветущие луга. (Только суровый отец Мьюра не одобрял то, что писал его сын о природе. Дэниел Мьюр, оставивший в 1873 г. свою жену ради вступления в религиозную секту, написал Джону: «Ты не сможешь растопить сердце, тянущееся к святости, своими холодными, покрытыми шапками льда горами»{2151}.)

Мьюру нравилось изображать из себя дикаря в горах. Но после пяти первых лет в сельской Калифорнии и Сьерре он стал проводить зимние месяцы в Сан-Франциско и в окрестностях, где писал статьи{2152}. Он снимал комнаты у друзей и знакомых и продолжал испытывать неприязнь к «пустым и беззатейным» улицам, но здесь он встречал издателей, заказывавших ему первые статьи{2153}. Все эти годы он оставался неугомонным, но его братья и сестры писали из Висконсина о своих браках и детях, и Мьюр начал задумываться о будущем{2154}.

В сентябре 1874 г. Джин Карр познакомила 36-летнего Мьюра с Луи Штренцель{2155}. Луи было 27 лет, она была единственным выжившим ребенком богатого иммигранта из Польши, владельца больших садов и виноградников в Мартинесе, в 30 милях северо-восточнее Сан-Франциско. Пять лет Мьюр писал ей письма и регулярно навещал Луи с ее семьей, пока не принял решение. В 1879 г. они обручились, а в апреле 1880 г. заключили брак. Супруги поселились на ранчо Штренцелей в Мартинесе, но Мьюр продолжал исчезать в глуши. Луи понимала, что она должна позволять мужу уходить, когда он чувствует себя «потерянным и зажатым сельскохозяйственными нуждами»{2156}. Мьюр неизменно возвращался свежим и вдохновленным, готовым проводить время с женой, а потом и с двумя юными дочерьми, в которых он души не чаял{2157}. Всего раз Луи отправилась вместе с ним в Йосемитскую долину, где Мьюр погнал ее в горы, толкая палкой в спину; он счел это дружеской поддержкой, но этот эксперимент больше не повторялся{2158}.

Мьюр принял свою роль управляющего фермой, но никогда не получал удовольствия от нее. Затем, после смерти отца Луи в 1890 г. получила в наследство почти 250 000 долларов{2159}. Они решили продать часть земли и сдать в аренду сестре Мьюра с мужем управление оставшейся. Мьюр был рад избавиться от необходиости каждый день работать на ранчо и возможности сосредоточиться на более важных делах.

За годы управления ранчо Штренцелей в Мартинесе Мьюр не утратил своей страсти к Йосемити. Вдохновляемый Робертом Андервудом Джонсоном, издателем ведущего литературного ежемесячника страны Century, Мьюр начал борьбу за защиту дикой природы{2160}. Всякий раз, приезжая в Йосемитскую долину, он видел все новые перемены. Хотя долина имела статус национального парка, правила соблюдались и контролировались недостаточно. Калифорния плохо охраняла Йосемитскую долину. Долину дочиста объели овцы, и наплыв туристов приводил к замусориванию. Мьюр также обращал внимание на то, как много диких цветов исчезло, с тех пор как два десятилетия назад он впервые посетил Сьерру. В горах за пределами парка срубили на дрова многие его любимые секвойи. Мьюр был в шоке от разорения и расточительства и впоследствии напишет, что «без сомнения, эти деревья окажутся хорошей древесиной, пройдя чрез лесопилку{2161}; так же как из Джорджа Вашингтона, побывавшего в руках французского повара, вышло бы вкусное блюдо». (В своем экземпляре книги Торо «Леса Мэна» Мьюр подчеркнул похожую идею: «Но сосна не более древесина, чем человек, и пускать ее на доски и дома – не соответствующее и не высочайшее ее применение, чем посечь и пустить на навоз человека… Мертвая сосна – не больше сосна, чем мертвое человеческое тело – человек»{2162}.)

Непрестанно подталкиваемый Джонсоном, Мьюр обратил свою любовь к природе в активную деятельность и начал кампанию за создание в Йосемити национального парка наподобие Йеллоустонского национального парка в Вайоминге, первого и на тот момент единственного в стране, созданного в 1872 г. В конце лета и осенью 1890 г. Джонсон лоббировал создание Йосемитского национального парка в Вашингтоне, перед палатой представителей, пока статьи Мьюра для популярного Century способствовали широкой популярности этой борьбы ввиду общенационального распространения журнала{2163}. Статьи с роскошными иллюстрациями – гравюрами с изображением каньонов, гор и деревьев Йосемитской долины – переносили читателей в девственную Сьерру. Долины превращались в «горные улицы, полные жизни и света», подножия гранитных сводов были в изумрудных лугах, а «их вершины» в синем небе{2164}. Крылья птиц, бабочек и пчел извлекали «из воздуха музыку», и водопады «кружили и танцевали». Величественные водопады пенились, изгибались, закручивались и падали, пока облака «расцветали».

Проза Мьюра переносила волшебные красоты Йосемити прямо в американские гостиные, но одновременно он предостерегал, что все это может быть уничтожено овцами и лесопилками. Обширная часть земли нуждалась в охране, писал Мьюр, потому что цепочка долин и ручьи, питающие Йосемитскую долину, были так тесно связаны, как «пальцы с ладонью руки». Сама долина не была отдельным «фрагментом», но частью большого «гармоничного единства» природы. При уничтожении одной части другие тоже не уберечь.

В октябре 1890 г., всего через считаные недели после публикации статей Мьюра в Century, около двух миллионов акров земель получили статус Йосемитского национального парка и перешли из ведения штата Калифорния под федеральное управление{2165}. Правда, в центре карты нового парка белым огромным пятном была Йосемитская долина, оставшаяся в ведении безразличной калифорнийской власти.

Первый шаг был сделан, но оставалось еще многое. Мьюр был уверен, что только Дядя Сэм – федеральное правительство – располагает полномочиями защитить природу от «болванов», вырубающих деревья{2166}. Отводить территории под парки и лесные заказники было недостаточно, их защита требовала присмотра и сил. Именно поэтому через два года, в 1892 г., Мьюр выступил одним из основателей Сьерра-Клуба. Задуманный как «ассоциация защитников» дикой природы{2167}, Сьерра-Клуб является сегодня крупнейшей в Америке массовой экологической организацией с самого своего основания. Мьюр надеялся, что она «кое-что сделает для дикой природы и порадует горы»{2168}.

Мьюр продолжал неустанно писать и проводить кампании. Его статьи публиковали в крупных общенациональных журналах, таких как Atlantic Monthly, Harper’s New Monthly Magazine и, конечно, Century Андервуда, и его аудитория продолжала расти{2169}. К началу нового века Мьюр приобрел такую славу, что президент Теодор Рузвельт попросил его участвовать в своей туристической поездке в Йосемити. «Мне никто не нужен рядом, кроме вас», – написал Рузвельт в марте 1903 г.{2170}. Через два месяца, в мае, сильный президент, бывший ярым натуралистом и любителем охоты на крупную дичь, приехал в Сьерра-Неваду.

Они составляли любопытную пару: 65-летний Мьюр, худой и жилистый, неутомимый силач Рузвельт, моложе его на двадцать лет. Четыре дня они разбивали лагеря в «величественном храме гигантских секвой», среди снегов высоких гор и, наконец, на дне долины под перпендикулярной серой стеной Эль-Капитана{2171}. Здесь, в окружении колоссальных гранитных скал и взмывающих деревьев, Мьюр убедил президента, что федеральному правительству следует наконец забрать надзор в Йосемитской долине у Калифорнии, включив ее в состав большого Йосемитского национального парка[50].

Гумбольдт понял угрозу, нависшую над природой, и сформулировал ее; Марш собрал доказательства воедино и представил один убедительный аргумент; но именно Мьюр сделал соображения экологии частью политики и общественного сознания. Выступая против вырубки лесов, Марш отстаивал вопрос о необходимости их охраны, ведь его волновало в основном сохранение природных ресурсов. Марш выступал за достижение долгосрочного баланса регулирования использования древесины или воды.

Президент Теодор Рузвельт и Джон Мьюр на смотровой площадке Глейшер-Пойнт, Йосемитская долина, 1903 г.

© Library of Congress Prints and Photographs Division Washington, D.C. / Reproduction Number: LC-DIG-ppmsca?36413

Мьюр толковал идеи Гумбольдта по-другому. Он требовал сохранения природы, под которым понимал защиту от влияния человека. Мьюр хотел сохранить леса, реки и горы нетронутыми и преследовал эту цель с железной непреклонностью. «У меня нет плана, системы, хитрости для их (лесов) сохранения, – говорил он, – но я просто собираюсь стучать молотком и бить в барабан что есть мочи»{2172}. Он также привлекал общественное мнение и поддержку. Когда десятки тысяч американцев читали статьи Мьюра, а его книги становились бестселлерами, его голос безбоязненно звучал на весь Североамериканский континент. Мьюр стал самым ярым защитником девственной американской природы.

Одним из его важнейших проектов была борьба против плана постройки дамбы в долине Хэтч-Хэтчи, не такой известной, как Йосемитский национальный парк, но не менее эффектной{2173}. В 1906 г., после большого землетрясения и пожара, город Сан-Франциско, давно сталкивавшийся с нехваткой воды, обратился к властям США с просьбой перегородить дамбой реку, протекающую по долине Хэтч-Хэтчи, с целью создания резервуара воды для растущего города. Начав борьбу с дамбой, Мьюр написал Рузвельту, напомнив их путешествие в Йосемити и объяснив срочную необходимость спасать Хэтч-Хэтчи. В то же самое время Рузвельт получил заказанные им доклады инженеров, утверждавшие, что дамба – это единственное решение проблемы нехватки воды. Убеждения сторонников защиты дикой природы столкнулись с запросами цивилизации{2174}. Ставки были велики.

По мере того как Мьюр писал все более пламенные статьи и Сьерра-Клуб призывал людей обращаться к президенту и политикам, борьба за Хэтч-Хэтчи становилась общенациональным протестом. Конгрессмены и сенаторы получали тысячи писем от обеспокоенных избирателей, ораторы Сьерра-Клуба выступали перед правительственными комитетами, New York Times звала борьбу «всеобщей битвой». Но после многолетней агитации Сан-Франциско победил, и начали возводить дамбу. Хотя Мьюр был безутешен, он увидел, что вся страна «очнулась от сна»{2175}. С Хэтч-Хэтчи пришлось проститься, но родилась идея национального протестного движения в защиту природы. Активисты усвоили суровые уроки. «Все оцениваемое в долларах ненадежно, тем более охрана», – говорил Мьюр{2176}.

За все эти десятилетия Мьюр никогда не переставал грезить о Южной Америке. В первые годы жизни в Калифорнии он не сомневался, что попадет туда, но все время возникали разные препятствия{2177}. «Забуду ли я Амазонку, величайшую реку Земли? Никогда, никогда, никогда. Она горит во мне уже полвека и будет гореть всегда», – написал он старому другу{2178}. В промежутках между восхождениями в горы, фермерством и политическими кампаниями Мьюр находил время для нескольких вояжей на Аляску и потом предпринял кругосветное путешествие для изучения деревьев. Он побывал в Европе, России, Индии, Японии, Австралии и Новой Зеландии, но до Южной Америки не добрался. Но мысленно он никогда не расставался с Гумбольдтом. Остановившись в своем путешествии по миру в Берлине, он прогулялся по Гумбольдт-парку, разбитому после празднования столетия великого ученого, и дошел до памятника Гумбольдту, стоящему перед университетом{2179}. Друзья знали, насколько сильно Мьюр отождествляет себя с прусским ученым, и потому прозвали его экспедиции «твои гумбольдтовские поездки»{2180}. Один даже поместил публикации Мьюра в разделе исследований своей библиотеки «под Гумбольдтом»{2181}.

Мьюр упорно следовал идее идти по стопам своего героя. Пожалуй, с возрастом его желание увидеть Южную Америку только усиливалось. Все меньшее удерживало его дома. В 1905 г. умерла его жена Луи, а потом обе дочери вышли замуж. К семидесяти годам – возрасту, когда другие мужчины думают о том, чтобы уйти на покой, – он все еще не отказывался от своих надежд. Теперь он серьезно взялся за исследование Гумбольдта. Возможно, работа весной 1910 г. над книгой «Мое первое лето в Сьерре» возобновила его желание осуществить мечту своей молодости – в конце концов, именно его желание «стать Гумбольдтом» погнало его сорок с лишним лет назад из Индианаполиса в Калифорнию{2182}. Мьюр купил новое издание гумбольдтовского «Личного повествования…» и перечитал его от корки до корки, делая пометки и замечания на страницах. Ничто не могло удержать его. Как ни возражали дочери и друзья, он обязан был ехать, «пока не слишком поздно»{2183}. Они знали, что он может быть упрям. По словам одной из его старых знакомых, он так часто говорил об экспедиции, что она была уверена, что Мьюр не будет счастлив, пока не увидит Южную Америку.

В апреле 1911 г. Мьюр покинул Калифорнию и приехал по Южно-Тихоокеанской железной дороге на Восточное побережье, где несколько недель усердно трудился над рукописями сразу нескольких книг{2184}. 12 августа Мьюр сел на пароход в Нью-Йорке. Наконец-то он отплыл в сторону «великой теплой реки, которую так хотел увидеть»{2185}. За час до отплытия он написал последнюю записку своей сильно встревоженной дочери Хелен. «Не беспокойся за меня, – уверял он ее, – со мной все в порядке»{2186}. Через две недели Мьюр достиг бразильского Белема, ворот Амазонки. Через 44 года после ухода из Индианаполиса в свое путешествие на юг и больше чем через столетие после выхода в море Гумбольдта Мьюр ступил на южноамериканскую землю. Ему было 73 года.

Все начиналось с Гумбольдта и с пешего похода. «Я всего лишь вышел прогуляться, а потом решил погулять до заката, – написал Мьюр после возвращения. – Я выяснил, что выйти наружу на самом деле значит вернуться к себе»{2187}.