НЕУДАЧНАЯ ПОПЫТКА

Шли тихо, строго придерживаясь заранее разработанного маршрута и четкого графика: через каждый час — десять минут отдыха. Переговаривались только шепотом. Переходя дороги и песчаные места, запутывали следы. Когда долетал какой-нибудь подозрительный звук, прятались в канавы или кусты и выжидали. И шли дальше.

Когда вечерние сумерки окутали землю, мы остановились в густом соснячке, километрах в десяти — двенадцати от Ровно. Тут можно было бы заночевать, а кого-нибудь из ребят выслать на разведку: наладить связь со Здолбуновом, а после уже перебираться туда всем.

— Ну, товарищи, — сказал я, — здесь остановимся на ночлег.

Царенко мое решение не понравилось.

— Чего нам тут целую ночь валяться, когда до Здолбунова километров двадцать, не больше? Давайте чуть отдохнем, перекусим — и в дорогу. Отоспимся в Здолбунове.

— А у кого именно? — спросил я.

— О, не беспокойтесь, — уверенно ответил Царенко. — У меня полгорода знакомых. Я в Здолбунове могу устроить на ночь не пятерых, а весь отряд!

— Товарищ прав, — поддержал его Николай Приходько. — Дойдем до города, а там и заночуем. Сейчас девять часов. Выйдем через полчаса и часа в два будем на месте…

— Дискутировать не будем, — перебил я Приходько. — Решено: останавливаемся здесь. Пойди лучше набери валежника на костер…

Развели костер, напекли картошки, открыли тушенку. Ужинаем.

— Все-таки я не понимаю, — говорит Царенко, — зачем нам ночевать в лесу?

— Сейчас поймешь, — отвечаю. — Прежде чем всем нам идти в Здолбунов, мы пошлем туда разведку…

— В таком разе я готов идти! — воскликнул Царенко. — Можете быть спокойны, все будет как следует. Завтра я вернусь, и мы все вместе пойдем в Здолбунов. А квартирки я там подыщу!.. Пошлите меня, ей-богу, не пожалеете!..

Меня раздражала назойливость этого парня. Чего он так рвется в Здолбунов, чего так спешит со своими услугами? От избытка энергии или от желания как можно скорее показать себя в деле, в борьбе? Каждый из нас стремится к этому. Но уж на что Коля Приходько нетерпелив, а молчит, не выскакивает, как этот Царенко. Нет, его посылать в город нельзя. Во-первых, у нас нет еще оснований доверять ему; во-вторых, если он действительно тот, за кого себя выдает, нужно приучить его к сдержанности, охладить его чрезмерный пыл; в-третьих, неизвестно, какие друзья и приятели у него в Здолбунове… Нет, Царенко нельзя посылать. И вообще сразу в Здолбунов никому идти нельзя. Сперва разведаем обстановку, а тогда…

— Ты останешься с нами, — объявляю Царенко и чувствую, что он недоволен. — У тебя, говоришь, полгорода знакомых? А что, если один из них окажется подлецом и донесет немцам? Мы не можем рисковать тобой. — Я незаметно дернул Приходько за рукав. — А вот Николая никто в Здолбунове не знает. Ты дай ему адресок кого-нибудь из твоих надежных друзей, он пойдет и передаст от тебя привет.

— Адресок… Адресок… — пробормотал сердито Царенко. — Адреса я не знаю. Дом знаю, а улицы и номера — нет…

— А ты, я вижу, бахвал, — рассмеялся Николай. — Говоришь — полгорода знакомых, а как до дела, то… Может, и фамилий их не знаешь?

— Не смейся, — огрызнулся Царенко. — Вот когда будем в Здолбунове, увидишь, бахвал я или нет.

— Ну ладно, будет вам, — остановил я их. — Пошли, Коля. И вы, Александр Данилович, — обратился я к Середенко. — Пойдете вдвоем. Я вас немного провожу.

Сотню шагов шли молча. Первым нарушил молчание Приходько:

— Не нравится мне что-то этот Царенко. Въедливый и хвастливый. Видать, из брехунов. С ним надо быть поосторожнее. И чего это нам его навязали?

— Хлопца нужно проверить, — заметил я, — вот Кочетков и поручил это нам.

— А я, дурень, вчера вечером, когда ушли от Кочеткова, все ему о себе рассказал, — признался Середенко.

— И больше ни о ком?

— Еще был со мной Яцюк, так и он о себе рассказывал. Мы-то не знали, что Царенко не проверенный…

— Ну ничего, что было, то было, — успокоил я Александра Даниловича. — Давайте лучше условимся, куда вы пойдете.

— Как куда? В Здолбунов! — выпалил Приходько. — У меня там сестра Настя. Муж ее, Михайло, работает в депо. Его брат Сергей — тоже там. Прямо туда и пойдем…

— И наскочим на патрульных, — докончил я тираду Приходько. — Не знаешь ты, что ли, что в городе, да еще на таком транспортном узле, как Здолбунов, ночью пройти без пропуска невозможно?

— Я пройду. Я в Здолбунове каждый закуток знаю, — стоял на своем Приходько. — Настя живет почти в конце города. Вот увидишь: все будет в порядке.

— Нет, нет. Мы не можем рисковать и тобой, и твоими родичами, и всеми нами… Нужно засесть в каком-нибудь селе и оттуда разведать обстановку в городе.

— У меня в Тютьковичах есть знакомый железнодорожник, — сказал Середенко. — Человек надежный, на него можно положиться.

— А у меня друзья в Золотиеве.

— Вот это совсем другой разговор. К ним и пойдете. Наведайтесь поначалу в Тютьковичи. Александр Данилович там останется, а ты, Коля, пойдешь к своим друзьям в Золотиеве. Потом воротишься в Тютьковичи, а завтра вечером мы вас будем ждать. Если все будет в порядке, переберемся в село, а оттуда уже, когда наладим связь с городом, — в Здолбунов.

Условились и о «зеленой почте» — месте, где можно будет оставить записку, если обстоятельства принудят нас куда-нибудь перекочевать.

Попрощались.

Минут через двадцать я снова был у костра.

— Так что дальше делаем? — спросил Царенко.

— Пока что будем отдыхать. А завтра увидим.

Ребята улеглись спать, а я заступил на вахту. Сижу у костра, подкладываю ветки. Огонек небольшой, чуть-чуть теплится. Тишина.

Вдруг:

— Что-то не спится мне…

Это — Царенко. Подошел ко мне, лег животом на траву, взял хворостинку и начал помешивать угли.

— Давайте я покараулю, — говорит. — А вы ложитесь отдыхать. Обо мне не беспокойтесь. Я никогда не могу с вечера заснуть. Зато перед рассветом меня такой сон разбирает, что не добудиться.

— Я тоже на рассвете крепче сплю. Так будем дежурить вдвоем, если тебе уж так хочется.

— Ладно, — согласился Царенко.

Он начал рассказывать о себе, хоть я его об этом и не спрашивал. Закончив, замолчал, видимо ожидая, что я начну с ним откровенный разговор, но, поняв, что надеяться напрасно, снова заговорил:

— Я люблю оружие. Вот посмотрите, какой пистолет дал мне подполковник Кочетков! С детства мечтал — добыть настоящий пистолет. А еще бы автомат!..

— Не спеши, побудешь с нами, походишь на задания — получишь и автомат…

— Скорее бы…

Опять замолчал. И я молчу. Думаю о нем. Кто ты такой, Иван? Чем больше я присматриваюсь к тебе, тем ты загадочнее для меня становишься. Хвалился, что у тебя пол-Здолбунова знакомых, а на самом деле? Зачем же ты хвалился? Ведь Кочетков потому и «привязал» тебя к нам, что ты наговорил ему с три короба про своих здолбуновских друзей…

— Может, все-таки вы ляжете спать, а я покараулю? — прервал мои мысли голос Царенко.

— Нет, ложись-ка сам спать.

Он подумал немного, а затем:

— Спокойной ночи!

Отошел от меня, примостился возле Яцюка. Пускай спит, а я еще посижу.

Где-то теперь Середенко и Приходько? Все ли у них ладится? Посмотрел на часы. Маленькая стрелка доползла до единицы. Если все обошлось без приключений, они уже на месте и отдыхают… Если…

Посидел часок. Пока рядом болтал Царенко, не хотелось спать, а теперь глаза смыкаются. Надо и самому прилечь, подремать. Растолкал Петра Голуба:

— Вставай! Твоя очередь…

Лег и спустя минуту крепко заснул. Проснулся от крика Яцюка:

— Где Царенко? Где мой автомат?

Я открыл глаза. Солнце уже поднялось над лесом, и его косые лучи, пробиваясь сквозь ветви деревьев, разбрызгали по траве светлые пятна.

— Что случилось, Александр?

— Нет Царенко. И автомат мой пропал!

— Царенко? — спохватился я. — А где Петро?

— Я тут, — сонно отозвался Голуб, поднимаясь из травы.

— Понимаешь, что ты наделал? — с волнением воскликнул я.

— А что? Я должен был в четыре передать дежурство Яцюку, но примерно спустя час после того, как ты, Микола, разбудил меня, проснулся Царенко, поднялся, подошел ко мне и говорит: «Давай я покараулю, а то не спится». Я ему: «Нет, ступай ложись, меня сменит Сашко». А он: «Сашко так сладко спит, что жалко будить. А я все равно уже не засну». Вот я и послушался его… Да он, наверно, куда-нибудь отошел. Не может быть, чтоб сбежал. Просто бродит по лесу.

Обошли все кругом. Никого.

— Давайте, хлопцы, скорей утекать отсюда, — предложил Яцюк, — пока этот гад не натворил нам беды. Вот падло!

— Да, нужно уходить отсюда, и чем скорее, тем лучше, — согласился я.

— А как быть с Приходько и Середенко? — напомнил Голуб.

— Неподалеку отсюда мы устроили «зеленую почту», — ответил я. — Оставим им записку, чтобы шли… в ту рощицу возле Александрии, где мы делали привал. Отсюда километров пять-шесть, не больше. Надо идти туда. Думаю, если Царенко выдаст, немцы там нас искать не будут. Они кинутся в густые заросли и не догадаются, что мы именно в этой рощице.

Пришлось быстро собраться и уходить. Скоро нашли «зеленую почту», оставили записку.

Но ведь Приходько и Середенко могут здесь нарваться на засаду. Плохо, очень плохо получается. Мы пойдем в укрытие, а они попадутся.

Своими опасениями я поделился с ребятами. Решили, что Яцюк пойдет в Тютьковичи, найдет там Середенко и расскажет обо всем.

Разошлись.

Бегство Царенко не давало мне покоя. Как это Виктор Васильевич мог сразу так довериться ему? А мы? Петро допустил непоправимую ошибку, самовольно передав дежурство Царенко. В армии бы за такое… Я вспомнил старшего сержанта Сарапулова, в отделении у которого провел эту неделю. Тебе бы, Петя, к нему, он бы научил устав выполнять, узнал бы ты, что такое дисциплина!..

Я посмотрел на своего друга. Нет, нельзя его обвинять. Виноват ли он, что не прошел суровой воинской школы, что из обыкновенного штатского гражданина стал бойцом? Он привык доверять людям, потому что ему доверяли, привык к людской искренности, потому что сам был таким, не мог допустить, что Царенко задумал недоброе, да и жалко ему было будить Яцюка…

А может, и лучше, что Царенко сбежал и мы не пошли с ним в Здолбунов? Там наверняка поджидал нас «приятный сюрприз»… Странно, все это очень странно…

Мы вышли на опушку. Впереди зеленел молодой соснячок, куда Яцюк должен привести Середенко и Приходько.

Перебрались туда. Замаскировались. Переговариваемся тихо, до предела напрягая слух. Ждем.

Час. Второй. Третий…

Вдруг издалека донесся рокот автомобиля. Неужели немцы?

Подползаем к краю рощицы. Машины еще не видно, но слышно, как приближается.

Наконец выползла из-за пригорка и, пофыркивая запрыгала по выбоинам в самый конец опушки. Остановилась. За нею — вторая. Потом — еще одна… Еще… Еще…

На машинах люди. У каждого на груди — шестиконечная звезда. Старики, молодежь. Десятки, сотни людей.

Машины заполнили всю опушку. Немецкие солдаты с собаками окружили их.

— Шнеллер! Шнеллер![8]

Людей начали сгонять на землю: мужчин — налево, женщин и детей — направо. Потом мужчинам роздали лопаты.

— Шнеллер! Шнеллер!

Роют могилу. Себе. Своим родителям. Женам. Детям.

На спину того, кто хоть на миг перестает орудовать лопатой, чтобы перевести дух и вытереть рукавом пот со лба, со свистом опускается плеть гестаповца:

— Шнеллер! Шнеллер!

А справа — старики, женщины, дети… Стоят в очереди. В очереди за смертью.

— Шнеллер! Шнеллер!

Течет очередь. Раздеваются на ходу, сбрасывают с себя все. Кто замешкался — тому плеть. По коже и костям. По тому, что когда-то было человеческим телом.

— Шнеллер! Шнеллер!

Была у девушки коса — и нет косы. Вырастает на траве гора: черные, русые, рыжие волосы. А худенькая, обстриженная, как после тифа, девушка, стыдливо прикрывая ладонями свою наготу, дрожит в страшном предчувствии последней минуты.

Не жалейте, девушки, своих кос, не жалейте утраченной красы, не горюйте по женихам, которые так и не приласкали вас после свадьбы. Вот они, ваши юноши, нажимают на лопаты и выбрасывают землю — готовят вам брачную постель. Постель, которая навсегда соединит вас.

Не нужно этого! Слышите, хлопцы? Остановитесь! Перестаньте копать! Что вы делаете? Разве вам не хочется жить?

— Шнеллер! Шнеллер!

Не останавливаются. Копают.

А жить бы… ой, как хочется жить!..

Плачут дети. Взрослые уже не плачут, откуда им взяться, слезам? И кажется, что у этих изможденных существ на маленьких высохших лицах вместо глаз темнеют дыры.

Где найти в себе силы, чтобы удержаться, не закричать, не сорваться с места и не кинуться с автоматом на гитлеровских палачей?

На моих глазах умирали люди, а я ничем не мог им помочь. Я видел, как внезапно гибли люди от бомб и пуль, как медленно угасали от ран. Страшное это было зрелище! Но разве можно сравнить его с человеческой трагедией, очевидцами которой стали мы, два советских партизана, теперь? Мы были свидетелями массового истребления людей по заранее разработанной, обдуманной системе.

Еще и сегодня, спустя много лет после того страшного дня, я вижу перед собой эту чудовищную картину.

Расстреливали группами. Первыми выстроились над рвом старики. Несколько автоматных очередей — и там, где еще минуту назад стояли люди, — никого.

И тут воздух разорвал неудержимый, отчаянный крик. Все слилось в нем: вопли обреченных, лай собак, треск выстрелов, стоны раненых, дикий хохот палачей.

А над рвом выстраивались все новые и новые жертвы.

Смуглый мальчуган лет десяти вырвался из рук солдата и, петляя между машинами, кинулся бежать к лесу. Не добежал. Огромная серебристо-черная овчарка догнала его, повалила на землю и яростно впилась зубами в горло. Подбежал солдат, прошил голое смуглое тельце короткой автоматной очередью, и овчарка поволокла его ко рву.

Парни, которые только что рыли ров, теперь засыпали землей своих невест и сестер, своих отцов и матерей, жен и детей своих.

А затем дошла очередь и до них. Их заставили раздеться и лечь поверх трупов в том конце траншеи, который еще не был засыпан.

Снова взведены автоматы. Снова затрещали выстрелы. Теперь уже солдатам самим приходится браться за лопаты. Поспешно заметают следы кровавой бойни.

Одежда, вещи, волосы — все упаковано, все — на машинах. Это еще успели сделать те, кто ожидал своей очереди: палачи и их не оставили без дела.

Рокочут моторы. Гремит бодрая фашистская песня. Солдаты армии «великого рейха», представители «высшей» арийской расы, носители «цивилизации» и «нового порядка» возвращаются после «работы» в город.

Уже нет ни машин, ни гитлеровцев на опушке. Тихо и пусто кругом. Только шевелится и траурно стонет земля над вечным приютом неповинных людей.

Запомни это место, товарищ: лес под Александрией на Ровенщине. Сентябрь тысяча девятьсот сорок второго года…

Ночью возвратились хлопцы. Мы рассказали им обо всем, что видели, что пережили, и тут, над могилой нескольких сотен людей, поклялись нещадно мстить фашистским убийцам вплоть до окончательной победы.

А спустя день мы были уже в отряде.

Снова в путь. Снова тяжелые переходы. Партизаны недовольны: к чему покидать такое прекрасное место?

Они не знают, что шестеро из отряда пытались пройти в Здолбунов, что попытка эта была неудачной, потому что один из шестерки оказался подлецом.

Болезненно переживал эту первую неудачу Виктор Васильевич Кочетков. Но всего не предусмотришь! На войне как на войне.

Каждый из нас возвращается в свое подразделение. Я снова становлюсь рядовым бойцом отделения старшего сержанта Сарапулова.

А Здолбунов? Как же Здолбунов? Может, командование отряда отказалось от мысли взять под свой контроль этот железнодорожный узел? Или поручило это дело кому-нибудь другому?

Пока что мне об этом неизвестно. Пока что я не разведчик, а обыкновенный боец-партизан.