Глава 7 Хаунслоу

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 7

Хаунслоу

Весной 1896-го 4-й гусарский вывели в Хаунслоу и Хэмптон-Корт, готовя осенью отправить в Индию. В Хаунслоу мы передали своих лошадей какому-то вернувшемуся на родину полку, и таким образом наша кавалерийская подготовка завершилась. Наш полк отбывал на Восток на двенадцать-четырнадцать лет, и офицерам предоставили немыслимые отпуска и льготы для устройства своих дел. Пока при нас были лошади, мы провели на Хаунслоу-Хит последний парад, где полковник Брабазон, чей срок командования нами истекал, попрощался с полком краткой и чеканной речью воина.

Я провел приятнейшие шесть месяцев; в сущности говоря, такого упоительного безделья мне еще не выпадало. Я мог жить дома с матерью и два-три раза в неделю ездить на подземке в казармы Хаунслоу. Мы играли в поло в «Херлингеме» и «Рениле». «Рохамптон Граунда»[12] тогда еще не существовало. Теперь у меня было пять вполне хороших пони, во мне находили способности. Я закрутился в вихре светских удовольствий. В те дни Английское Общество еще жило по старинке. Это было яркое и могущественное племя, державшееся совершенно теперь забытых норм поведения и способов их охраны. В значительной степени все знали друг друга — и друг про друга тоже. Около ста великих фамилий, правивших Англией на протяжении многих веков и видевших ее восхождение на вершину славу, были связаны тесным родством через браки. Всюду встретишь либо друга, либо родственника. В большинстве случаев первые в обществе были первыми и в парламенте, и на скачках. Лорд Солсбери осмотрительно воздерживался от созыва Кабинета, когда в Ньюмаркете были бега, и палата общин объявляла перерыв на Дерби. В те дни роскошные приемы в Ланздаун-Хаусе, Девоншир-Хаусе или Стаффорд-Хаусе содержали в себе все элементы, составляющие веселый и блестящий светский кружок, имеющий ближайшее касательство и к парламентским делам, и к армейской и флотской иерархии, и к политике государства. Ныне в Ланздаун-Хаусе и Девоншир-Хаусе размещены отели, квартиры и рестораны, а в Стаффорд-Хаусе открылся безобразнейший и глупейший музей, в выцветших залах которого демонстрируют свое унылое гостеприимство социалистические правительства.

Но в 1896-м эти тени еще не нависли над Лондоном. Наоборот, все жили ожиданием грядущего в следующем году Бриллиантового юбилея[13]. Я перемещался из одного восхитительного окружения в другое, в конце недели гостил в прекрасных имениях и дворцах, которые через настоящих своих владельцев сохраняли еще связь с триумфальной историей Соединенного Королевства. Хорошо, что хотя бы несколько месяцев я созерцал этот ушедший мир. Перед моим внутренним взором стоит бал-маскарад у герцогини Девонширской в 1897-м. Там словно проигрывались сцены из романов Дизраэли. Одно из его знаменитейших описаний прямо-таки воссоздавалось вживе: летний вечер, снаружи, в Грин-парке, толпятся люди, глазея на съезд и разъезд гостей, слушая музыку и, возможно, задумываясь о пропасти, которая тогда разделяла верхи и низы.

Когда в 1920-м мсье Поль Камбон завершил свою долгую достопамятную миссию при Сент-Джеймсском дворе, он любезно согласился позавтракать у меня в доме. Зашел разговор о грандиозных событиях, которые мы пережили, о том пути, что проделал мир с начала столетия.

— В течение двадцати проведенных мною здесь лет, — сказал престарелый посол, — я наблюдал за тем, как в Англии совершается революция более глубинная и дерзновенная, нежели даже Французская революция. Правящий класс лишился политической силы и по большей части собственности, причем произошло это почти незаметно и без единой человеческой жертвы.

Я думаю, так оно и было.

Лилиан, вдова моего дяди, восьмого герцога Мальборо, дочь коммодора американского флота, унаследовавшая от первого мужа солидное состояние, вышла в третий раз за лорда Уильяма Бересфорда, младшего из сыновей лорда Уотерфорда. Все три брата были замечательные личности. Старший, Чарли, — известный адмирал. Средний, Марк, — видная фигура в обществе и на скачках. Младший, Билл, — военная косточка, обладатель Креста Виктории, полученного в Зулуленде. Я знался со всеми троими до самой их смерти.

Лорд Уильям и герцогиня Лилиан поженились в зрелые годы, но это был счастливый, исполненный довольства и даже благословленный потомством союз. Они обосновались в прелестном Дипдине, близ Доркинга, и постоянно звали меня в гости. Я очень привязался к Биллу Бересфорду. Он казался воплощением всех тех качеств, которые способны заворожить любого юного кавалериста. Это был светский человек, чувствовавший себя как рыба в воде в аристократических клубах и в обществе. Много лет он состоял военным секретарем при лорде Дафферине и лорде Лансдауне, по очереди занимавших пост вице-короля Индии. Он был заядлый спортсмен, всю жизнь проведший бок о бок с лошадьми. Поло, охота на кабана с копьем, охота на крупного зверя, скачки составляли важную часть его деятельности. В бытность свою молодым офицером 12-го уланского полка Билл выиграл на пари крупную сумму денег, и вот каким образом: отобедав в Найтсбридже у королевских конногвардейцев, он отправился пешком в кавалерийские казармы в Хаунслоу, изловил там барсука, прижившегося в 10-м гусарском, и с этой ношей за спиной вернулся к ожидавшей его в Найтсбридже компании — с рекордной скоростью, если учесть расстояние! В любых состязаниях он выступал либо участником, либо азартным болельщиком. И наконец, он был боевым офицером, который прошел три или четыре войны и в отчаянном положении спас товарища от зулусских ассагаев и пуль. Его взгляды на общественную жизнь, хоть и отдавали официозом, отличались сугубой практичностью, а в вопросах морали и этикета его слово для многих было решающим.

Итак, я часто гостил в комфортном и великолепном Дипдине, без устали внимая мудрости его хозяина и сам умничая. Я всегда помню заявление Билла о невозможности новых войн между цивилизованными народами.

— Я не раз видел, — сказал он, — как государства оказывались на грани войны, и всегда их удерживал какой-нибудь случай.

В мире достаточно здравого смысла, полагал он, чтобы приличные люди допустили такой ужас. Я не считал это бесспорным, но все же на ус намотал и три-четыре раза при слухах о войне опирался на его мнение — и три-четыре раза оно оправдывалось. Так мыслили люди в Викторианскую эпоху. Но пришло время, когда мир затопили такие хляби, в каких лорд Уильям Бересфорд со товарищи ног не мочили.

В Дипдине в 1896-м я познакомился с сэром Биндоном Бладом. Этот генерал был самым надежным и опытным военачальником на индийском пограничье. С хозяином поместья он дружил всю жизнь. Домой генерал приехал сразу после взятия Малакандского перевала осенью 1895-го. В случае возобновления беспорядков на индийском пограничье именно ему предстояло возглавить боевые действия. Следовательно, ключ от будущих радостей был у него в руках. Мы сошлись. И однажды воскресным утром на солнечных лужайках Дипдина я выбил из генерала обещание: если он будет командовать еще одной экспедицией в Индию, то позволит мне ехать с ним.

В Дипдине я пережил одну пренеприятную историю. Меня пригласили на воскресный прием в честь принца Уэльского — неслыханная честь для второго лейтенанта. В числе гостей ожидался и полковник Брабазон. Я понимал, что должен показать себя с лучшей стороны: пунктуальным, скромным, выдержанным — словом, проявить именно те качества, которых мне недоставало. Надо было сесть в шестичасовой поезд на Доркинг, а я решил поехать в 7.15. Время поджимало, но только к середине пути я понял, что почти наверняка опоздаю к обеду. Поезд придет в 8.18 и еще 10 минут ехать от станции до места. Тревожа попутчика, я стал переодеваться в поезде. Поезд еле полз и еще по нескольку минут торчал на каждой станции. Причем ни единой не пропускал. Без двадцати девять мы были в Доркинге. Я выскочил из вагона, на платформе ждал растерянный лакей. Я прыгнул в коляску и по тому, как мы гнали, понял, что меня ждут серьезные неприятности. «Я незаметно прокрадусь на свое место за столом, — думал я, — а потом принесу извинения».

В Дипдине все толпились в гостиной. Оказалось, что без меня в компании было бы тринадцать человек. А как известно, в королевском семействе считалось в те дни дурной приметой садиться за трапезу чертовой дюжиной. Принц категорически отказался идти в столовую и запретил накрыть два стола вместо одного. Верный себе, он явился ровно в половине девятого. А было уже без двенадцати девять. Вообразите себе группу избранных, выдающихся представителей высшего света, стоящих с хмурыми лицами посреди просторной залы — и рядом меня, молокососа, которому оказали великую милость и честь, подняв на такую высоту. Конечно, у меня было замечательное оправдание. Как это ни странно, впоследствии оно не раз меня выручало. Я не рассчитал время! Но тут я оправдываться не стал, пробормотал извинения и отвесил поклон.

— В полку вас не учили пунктуальности, Уинстон? — сурово вопросил принц, с ехидством взглянув на полковника Брабазона, тут же побагровевшего.

Страшная была минута! Мы семью парами прошли в столовую и расселись — ровно четырнадцать персон. Примерно через четверть часа принц, по натуре редкий добряк, внес в мою душу успокоение, милостиво пошутив.

Я считаю, что непунктуальность — отвратительная черта, и всю мою жизнь старался преодолеть ее.

— Я никогда не мог понять, — несколькими годами позже сказал мне доктор Уэлдон, — чем руководствуются люди, взявшие себе за правило на каждую встречу в течение дня опаздывать на десять минут.

Я совершенно согласен с этим заявлением. Будет честно отменить одну-две встречи и дальше всюду поспевать. Но мало у кого хватает на это силы духа. А ведь не беда, если какая-нибудь одна важная шишка уйдет брюзжа ни с чем, зато девять посетителей, имеющих до вас реальную нужду, будут избавлены от необходимости томиться по десять минут в душной приемной.

В декабре 1895-го в Южной Африке произошло событие, которое мне, склонившемуся над картой моей жизни, представляется источником всяческих зол. Предшествующим летом лорд Солсбери был возвращен консервативным большинством в сто пятьдесят голосов. Его ожидало правление, не ограниченное ничем, кроме семилетнего срока. Свою главную задачу он видел в том, чтобы расквитаться за позор Гладстона в Судане, где убили генерала Гордона, и его капитуляцию в Южной Африке после нашего поражения у Маджуба-Хилла. Не спеша, уверенно и с чрезвычайной осторожностью проводил он обе линии. Он заботливо пестовал мир в Европе и поддерживал домашний покой. Когда экспансия России на Дальнем Востоке угрожала интересам Британии и существованию Японии, он не счел зазорным пойти на уступки, позволив англо-китайскому флоту покинуть Порт-Артур по требованию русских. Он терпеливо сносил насмешки либеральной оппозиции, без всяких оснований упрекавшей его в малодушии. Когда из Соединенных Штатов пришел Меморандум Олни (по существу это был ультиматум) относительно Венесуэлы, он отправил мягкий ответ, снявший напряженность. Он все подчинял интересам Британской империи. Он расчищал место для Судана и Трансвааля.

В этой сфере не бездействовал и мистер Чемберлен. Великий Джо, державший лорда Солсбери у власти с 1886-го по 1892-й, был главным тараном в той атаке, которая в 1895-м положила конец недолгому пребыванию либералов у кормила правления. В конце концов он решил войти в новое правительство лорда Солсбери, и если в средневикторианскую эпоху Министерство колоний играло незначительную роль, то В его руках оно стало работающим инструментом государственной политики. Лорд Солсбери, с трудом продвигавшийся по пути сведения счетов с халифом в Хартуме и президентом Крюгером в Претории, нашел в южноафриканских делах союзника и даже вдохновителя в лице радикала-империалиста из Бирмингема.

Помимо этих личностных побуждений, сам ход событий неуклонно увлекал Южную Африку к кризису. Развитие добычи рудникового золота за несколько лет обеспечило Йоханнесбургу заметную роль не только в британской, но и в мировой экономике. Буры-фермеры, прежде довольствовавшиеся сельской жизнью в глухомани, куда эмигрировали их деды, теперь осознали, что у них порядочные доходы от добычи золота и требующий внимания процветающий современный город с постоянно растущим многоязычным населением. В Претории сложилось сильное, толковое, с гонором правительство, ставшее средоточием голландских притязаний в Южной Африке и питавшееся налогами на золотую добычу, которая все возрастала. Оно обратилось к Голландии и Германии с просьбой обеспечить им европейскую помощь и заступничество. А за ним стояла немереная боевая сила из пятидесяти-шестидесяти тысяч злых, недалеких, опутанных предрассудками, набожных буров-фермеров, сплоченных в вооруженную ружьями, небывало искусную, не уступающую в боеспособности только монголам конницу.

Новые обитатели Йоханнесбурга (их называли «чужаками»), в основном британцы по крови, винили бурское правительство в невежестве и даже продажности и выражали недовольство тяжелыми и постоянно растущими налогами. Они подняли на щит старый лозунг: «Нет налогам без представительства». Они требовали права голоса. Но поскольку своим числом они смели бы бурский режим и вернули в британские руки бразды правления Трансваалем, которые Англия упустила в 1881-м, то их законные требования никак не могли быть удовлетворены.

Мистер Чемберлен и неотступно следовавший за ним лорд Солсбери встали на защиту «чужаков». На бумаге и при демократических намерениях их позиция была неоспорима. Но никакими резонными увещаниями никого не склонишь пожертвовать своей шкурой. Старожилы Трансвааля не собирались поступиться своей автономией или чувствительно ущемить ее ради новоселов, сколько их там ни явится и какую силу они ни возьмут. Они полагали, что налоги — лучшее средство держать их в подчинении. Если раздор перерастет в боевую схватку, президент Крюгер со товарищи не видели оснований, почему бы Европе не вмешаться на их стороне, а им самим не прибрать к рукам всю Южную Африку. Их позиция тоже была неслабая. Разве они не прошли насквозь саванну, уходя от британского правления, которое вечно лезло в их отношения с аборигенами и челядью. Если Англия заговорила языком «Бостонского чаепития»[14], то буры жили чувствами южных плантаторов накануне Гражданской войны в США. Длинная загребущая рука британского империализма, объявляли они, протягивается к их последнему убежищу; мистер же Чемберлен возражал: только из страха потерять возможность измываться над своими кафрами буры отказываются дать гражданские права современным производителям, которым они обязаны девятью десятыми своего национального богатства. Опасная коллизия!

Мистер Сесил Родс был председателем и создателем учрежденной королевским декретом Компании. В качестве премьер-министра Капской колонии он пользовался весомой голландской поддержкой. Управляющим у него был некий доктор Джеймсон. Джеймсон — человек сильный и порывистый — собрал в Мафекинге военный отряд из шестисот-семисот человек, чтобы в случае, если «чужаки» подымутся, как они не раз угрожали, завоевывать свои гражданские и политические свободы, быстрым маршем пройти сто пятьдесят миль от Мафекинга до Йоханнесбурга и остановить бессмысленное кровопролитие — с благословения мистера Родса и одобрения британского правительства. Одновременно в Йоханнесбурге вызрел самый настоящий заговор с целью силой вытребовать для «чужаков» права гражданства. В деньгах недостатка не было, поскольку в заговоре участвовали владельцы золотых приисков. Им сочувствовали, хотя и не слишком горячо, их служащие и йоханнесбуржцы неголландского происхождения, числом уже превосходившие народонаселение всего Трансвааля. Апрельским утром в Йоханнесбурге сформировалось временное правительство, и с семью сотнями кавалеристов и двумя пушками через вельд на столицу двинулся доктор Джеймсон.

Случившееся потрясло Европу и взбудоражило весь мир. Кайзер отправил президенту Крюгеру известную телеграмму и приказал германскому флоту, так кстати оказавшемуся рядом, десантироваться в Делагоа-Бей. Не было страны, где бы Великобританию не честили на все корки. Бурские коммандос, только и ждавшие сигнала, легко окружили доктора Джеймсона с его войском и после горячей схватки принудили сдаться. В то же время и такой же большой силой трансваальцы подавили мятеж в Йоханнесбурге и арестовали его предводителей и причастных к нему миллионеров. Едва новость о рейде доктора Джеймсона достигла Англии, британское правительство поспешило отмежеваться от его демарша. Сесил Родс лаконично высказался в Кейптауне: «Он испортил мне всю музыку». Лорд Солсбери пустил в ход всю свою терпеливую и могущественную дипломатию, чтобы умерить недовольство. Приговоренным к смерти йоханнесбургским главарям позволили откупиться за баснословные деньги. Ратников Джеймсона передали в руки британского правосудия, предводителя и его подручных судили и приговорили к двум годам тюрьмы.

Дабы определить меру ответственности мистера Чемберлена или мистера Родса, было учинено строгое расследование, направляемое либеральной партией. Расследование заняло много времени и в конечном счете не дало ясного ответа, и вся история постепенно заглохла, впрочем потянув за собой череду неприятных последствий. В глазах всего мира репутация Британии понесла тяжкий урон. Голландцы отстранили Сесила Родса от власти в Капской колонии. Телеграмму германского императора британцы восприняли как выражение враждебности и затаили обиду. Сам же император, сознавая свое бессилие перед британской морской мощью, задумался о создании германского флота. Политическая жизнь Южной Африки сбилась с мирного курса. Британские колонисты рассчитывали на поддержку имперского правительства; рассредоточенные по субконтиненту голландцы тянулись сплотиться под знаменами обеих бурских республик. После катастрофического фиаско британское правительство собиралось с силами; между тем Трансвааль давил «чужаков» налогами и на вырученные деньги всерьез вооружался. Стороны были накалены до предела, и их тяжба уже рассматривалась в высшей инстанции.

В то беспокойное лето моя мать собирала за столом политиков обеих партий, видных деятелей литературы и искусства, а заодно и красавиц, на которых отдыхал глаз. Однажды она зашла слишком далеко в своем либерализме. Нашим старейшим другом был сэр Джон Уиллоби, участник рейда Джеймсона, в то время отпущенный под залог в ожидании суда в Лондоне. Это он первый показал мне, как правильно ставить мою игрушечную кавалерию в головном дозоре. Вернувшись из Хаунслоу, я застал его уже приехавшим к ленчу. Мать задерживалась. Вдруг отворилась дверь и доложили о приходе мистера Джона Морли. Я почуял недоброе, но отважно представил их друг другу. А что оставалось делать? Мистер Морли напрягся и, не предлагая руки, коротко кивнул. Уиллоби ответил на поклон лишь отсутствующим взглядом. На душе у меня скребли кошки, и я попытался наладить беседу, поочередно задавая им пустячные вопросы. К моему великому облегчению, скоро появилась мать. Она не спасовала, хотя ситуация была не из простых. Неосведомленный наблюдатель, пропустивший начало трапезы, даже не заметил бы, что из четверых сидящих за столом двое не обращаются друг к другу прямо. А под конец, как мне показалось, они охотно бы это сделали. Однако линия поведения была выбрана, и им приходилось ее держаться. Я подозревал, что мать замыслила смягчить небывалое ожесточение, нагнетавшееся вокруг этого инцидента. Она хотела низвести рейд на уровень обычной политики. Однако пролилась кровь, а это другая песня.

Не стоит говорить, что в двадцать один год я был целиком на стороне Джеймсона и его отряда. Я прекрасно сознавал, из-за чего разгорелся сыр-бор. Я торопил день, когда мы «отомстим за Маджубу». Меня шокировала робость нашего консервативного правительства перед лицом кризиса. Стыдно было смотреть, как оно заискивало перед запутавшейся либеральной оппозицией и — хуже того — наказывало этих храбрых рейдеров, многих из которых я хорошо знал. Пройдут годы, и я лучше изучу Южную Африку.