Глава 28 Выборы цвета хаки

Глава 28

Выборы цвета хаки

Большинство англичан верило, что после взятия Претории, и особенно освобождения Мафекинга, войне настанет конец. Эту веру в них поддерживали речи лорда Робертса. Началось ликование. Но правительство имело на сей счет свои соображения. Опьянев от успеха, оно заняло позицию волюнтаристскую и опасную. Необходимость переговоров с бурскими республиками начисто отвергалась. Они подлежали полному уничтожению. Буры, которые пожелали бы сдаться — поодиночке или целым отрядом вместе со своим предводителем, — могли рассчитывать на хорошее с ними обращение, а впоследствии, когда территория их оказалась бы заселенной достаточным количеством англичан, а потому не представляла бы более угрозы, ей могло быть даровано самоуправление, подобное существовавшим в других английских колониях. Несогласных же ожидало преследование w искоренение вплоть до последнего человека. Позднее лорд Милнер заявил, что «в известном смысле война эта никогда не кончится»; затухнуть, сойти на нет она должна была лишь постепенно. Армии предстояло положить конец открытой партизанской войне, а уже добивать засевших в горах и в глубинах вельда разбойников надлежало вооруженной полиции.

Это было ошибкой, дорого нам обошедшейся. Еще многие тысячи бесстрашных и яростных воинов продолжали сражаться по всей стране под началом таких вождей, как Бота, Сматс, Девет, Деларей и Герцог, уже не за победу, а защищая свою честь. В, казалось бы, совершенно усмиренных районах вновь и вновь вспыхивало пламя партизанской войны. Даже в Капской колонии Сматсу удалось разжечь из искр настоящий костер, то полыхавший, то тлевший в течение двух трудных лет и потушенный лишь официальными переговорами. Это долго длившееся противостояние принесло неисчислимые беды. Одетые не по-военному враги мешались с местным населением, укрывались и питались на фермах, чьи хозяева поклялись соблюдать нейтралитет, и, неожиданно появляясь то там, то здесь, учиняли кровавые расправы, нападали на зазевавшийся патруль или одинокий караульный пост. Чтобы как-то справиться с ситуацией, британское военное командование придумало полностью очищать целые районы, сгоняя местное население в концентрационные лагеря. Так как железнодорожное сообщение то и дело прерывалось, продовольствие и другие средства жизнеобеспечения поступали туда нерегулярно. Начались эпидемии, унесшие жизни нескольких тысяч женщин и детей. Практика поджога ферм, чьи владельцы нарушили клятву соблюдать нейтралитет, не только не утихомиривала мятежных буров, но, наоборот, ожесточала их. Британцы же, в свою очередь, питали лютую ненависть к мятежникам, клятвопреступникам и тем бурам, которые носили снятую с британских пленников военную форму (обычно это объяснялось отсутствием у них другой одежды, но иногда и военной хитростью). Тем не менее в распыл их пускали не часто. Китченер с холодной суровостью расстрелял одного британского офицера и нескольких солдат, обвиненных в убийстве нескольких бурских пленных, а буры до самого конца войны не боялись отправлять своих раненых бойцов в британские полевые госпитали. Таким образом, гуманность и цивилизованность не полностью были преданы забвению, и обе стороны, вопреки взаимным обидам и нанесенному друг другу страшному урону, сохраняли в эти два года хаоса и опустошения некое уважение к противнику. Но все это, однако, касалось уже будущего.

Дома меня ожидал триумф. Обитатели Олдхема, независимо от партийной принадлежности, устроили мне торжественную встречу. Я въехал в город в сопровождении процессии из десятка экипажей. По пути нашего следования на тротуарах толпились, приветствуя меня, взволнованные избиратели — рабочие и работницы. Я описал мой побег из плена собравшейся в Королевском театре огромной аудитории. Так как угольный бассейн Уитбэнк был уже к тому времени занят нашей армией и помогавшие мне в побеге люди находились под защитой британцев, я впервые мог рассказать всю правду без утайки. Когда я упомянул имя мистера Дьюснэпа, олдхемского инженера, провожавшего меня в забой, в публике раздались крики: «Здесь его жена, она на галерке!» — и весь зал разразился аплодисментами.

Но такое единение, естественно, было недолгим. Лидеры консервативной партии решили воззвать к народу, пока его энтузиазм еще не угас. Они находились у власти уже пять лет, всеобщие выборы должны были состояться через полтора года, и сложившаяся ситуация представлялась слишком благоприятной, чтобы ею не воспользоваться. По правде говоря, им не удалось бы проводить политику усмирения бурских республик, не набрав большинства в новом парламенте. Поэтому в начале сентября парламент был распущен и начались выборы, подобные тем, которые в декабре 1918 года, после Мировой войны, еще в более ожесточенной форме сотрясали Империю. Все либералы, даже одобрявшие военные действия, включая тех, что потеряли на войне сыновей, подверглись огульному осуждению как «пособники буров». Мистер Чемберлен выдвинул лозунг «Каждое место в парламенте, потерянное правительственной партией, станет очком в пользу буров», и консерваторы приняли этот лозунг на вооружение. Однако либерально и радикально настроенные массы, убежденные, что война прекратилась, упрямо сплачивались вокруг своих партийных вождей. По всей стране развернулась нешуточная борьба. За консерваторами тогда шло большинство английского электората. Общественное мнение склонялось в их сторону, и лорд Солсбери с коллегами удержали свои места, победив противников со слегка уменьшившимся перевесом в 143 места над всеми оппонентами, в том числе восьмьюдесятью ирландскими националистами. В целом поддержка его по всему острову была безусловной.

Я шел в первых рядах к этой победе. В то время наш мудрый и осмотрительный закон отводил на всеобщие выборы шесть недель. Избиратели, вместо того чтобы голосовать вслепую в течение одного дня, а на следующее утро узнавать, что они сотворили, присутствовали при реальном сражении за результаты. По всей стране кипели ожесточенные, но серьезные дебаты, в которых принимали участие вожди обеих противоборствующих сторон. На электорат можно было воздействовать. Кандидат имел возможность выступить перед любым количеством своих сторонников, если те не прочь были выслушать его. Мастерское выступление того или иного выдающегося персонажа нередко меняло преобладающее настроение в округе или даже городе. Речи известных и многоопытных государственных мужей полностью печатались во всех газетах и изучались широкими кругами политически просвещенных читателей. Таким образом, в острых спорах шаг за шагом выковывалось единое общенациональное решение.

В эти дни, когда осуществлялась политика молота и наковальни, результатов выборов ждали с особым нетерпением. Выборы в Олдхеме проводились одними из первых. Моя политическая платформа состояла в следующем: война была справедлива и необходима; либералы были неправы, выступая против войны, и только сбивали с толку командование; войну нужно продолжать до полной победы, после чего проявить великодушие. Со мной в паре выступал мистер Крисп, купец из лондонского Сити. Мистер Модели из кампании выбыл. Он как-то погрузил свое могучее тело в фарфоровую ванну, и та кракнула под ним, поранив его осколками. В результате бедняга слег. Мои оппоненты, мистер Эммот и мистер Рансимен, разделяли взгляды лорда Розбери на войну, то есть оба они, поддерживая Британию в этом конфликте, заявляли, что консервативная партия тем не менее допустила в ее ходе кучу промахов. Либералы, разумеется, тоже допустили бы кучу промахов, но размерами поменьше. Вдобавок они утверждали, что либералы так тонко смогли бы повести дипломатическую игру, что войны можно было бы и вовсе избежать и достичь ее целей — например, заставить Крюгера пойти на уступки — без пролития крови. Разумеется, все их доводы были совершенно голословными. Я возражал им, говоря, что, как бы ни велись переговоры, буры их прервали, вторгшись на британскую территорию, и какие бы ошибки в ходе войны ни были совершены, мы отразили вторжение и заняли обе вражеские столицы. Консервативная партия к тому же кричала по всей стране, что это особые выборы, в центре которых единственная национальная проблема — признание справедливости войны, ведомой ради достижения полной победы, следовательно, обычные классовые, партийные, сектантские и прочие разногласия сейчас должны быть забыты всеми, кто считает себя истинным патриотом. Тогда я искренне в это верил.

Поддержать меня вызвался сам мистер Чемберлен. В то время им восхищались больше, чем после Мировой войны мистером Ллойдом Джорджем и сэром Дугласом Хейгом, вместе взятыми. Существовала и огромная оппозиция ему, но и она, казалось, понимала, что фигура эта достойна преклонения. На главный наш митинг мы ехали с ним вместе в открытом экипаже. Наши сторонники заполнили театральный зал, противники же толпились на подступах к театру. Уже возле самых дверей проезд нам перекрыла орава враждебно настроенных избирателей. Они истошно вопили и улюлюкали, радостно скалясь при виде своего знаменитого соотечественника, противостоять которому почитали своим долгом и правом. Я пристально следил за реакцией почетного гостя. Ему явно нравился этот многоголосый рев, и казалось, что он, как и мой отец, может сказать: «Никогда я не испытывал страха перед английской демократией». Щеки его разгорелись, и, встретившись со мной взглядом, он лишь весело сверкнул глазами. Да, в те дни это был истинный демос, возглавляемый рядом выдающихся государственных деятелей, а не какая-то аморфная масса, которой манипулируют газетчики! И государственные деятели, и избиратели, и пресса играли в существовавшей структуре свою роль. На митинге мистер Чемберлен поразил всех своей сдержанностью. Его мягкая журчащая речь, его острые продуманные выпады, к которым он подводил аккуратно и постепенно, произвели неизгладимое впечатление. Он говорил больше часа. Особенно оратор покорил слушателей тем, что, приведя факт или цифру, которые вызывали возмущение оппонентов, он поправлялся и извинялся, замечая, что не желает быть необъективным. С тех пор британская политическая система выдвигает фигуры пожиже.

Когда подсчитали голоса — а избирателей было почти 30 000, — выяснилось, что либералы и лейбористы имеют в Олдхеме перевес. Мистер Эммот стал лидером гонки. Однако оказалось, что около двухсот либералов, проголосовавших за него, второй свой бюллетень подали за меня — из личной симпатии и патриотизма. Таким образом, я оттеснил со второго места Рансимена и был избран в палату общин со скромным преимуществом в 230 голосов. Пройдя сквозь шумящую толпу, я со своими товарищами устремился в клуб консерваторов. Там меня ожидали пылкие поздравления лорда Солсбери. Старый премьер-министр, видимо, сидел на телефоне или около него, постоянно получая сведения. А потом на меня обрушился радостный шквал поздравлений и приветствий со всех концов страны. Я стал «гвоздем» выборов. Меня всюду ждали. На следующий вечер я должен был выступить в Лондоне, а мистер Чемберлен ангажировал меня на два следующих дня для выступлений в Бирмингемском округе. Уже на пути туда меня нагнал, сев ко мне в вагон, посланец от мистера Бальфура с известием, что тот просит меня отменить выступление в Лондоне и немедленно возвратиться в Манчестер, чтобы этим же днем выступать там с ним вместе, а вечером завершить кампанию в Стокпорте. Я повиновался.

Мистер Бальфур произносил речь перед большим собранием, когда я вошел. Все присутствующие встали при моем появлении и приветствовали меня громкими криками. Спикер палаты общин торжественно представил меня аудитории. С тех пор все мои выступления проходили при огромном стечении народа. Пять-шесть тысяч избирателей — сплошь мужчин, — живо заинтересованных и сведущих в политике, набивались в шикарнейшие залы, где в президиуме обычно сидели, в качестве группы поддержки, и партийные бонзы, и старейшие члены парламента! Так повелось с тех выборов и продолжается вот уже целое поколение. Два дня я провел у мистера Чемберлена в Хайбери. Один из них он пролежал в постели, но после того, как меня повозили по Мидленду, где я выступил на трех митингах, он пригласил меня к ужину и, будучи в превосходном настроении, угостил портвейном 1834 года. Три недели длилось то, что можно назвать моим триумфальным шествием по стране. Меня отправляли в самые неблагоприятные для партии округа, и я поспособствовал многим победам. Мне было двадцать шесть лет. Стоит ли удивляться, что я считал, будто достиг всего? Но, к счастью, жизнь не так проста и прямолинейна, иначе мы слишком быстро добирались бы до ее финала.

Мне все же предстояло сделать еще два важных шага. Во-первых, надо было собрать достаточно денег, чтобы иметь возможность полностью посвятить себя политике и не отвлекаться ни на какую другую работу. Гонорар от продажи «Войны на реке» и двух сборников моих военных корреспонденций из Южной Африки плюс десятимесячное жалованье в «Морнинг пост», которого набралось уже две с половиной тысячи фунтов, в сумме сделали меня обладателем более четырех тысяч фунтов. Сейчас открывалась возможность приумножить этот запас. Я намеревался всю осень и зиму выступать с лекциями в Англии и Америке. Английский мой тур начинался сразу же по окончании выборов. После того как мне довелось на протяжении пяти недель ежевечерне произносить речи, я подрядился делать то же самое уже в течение двух с половиной месяцев с недельным перерывом для морского путешествия за океан. Лекции в Англии прошли успешно. На первой из них председательствовал лорд Вулсли, на последующих же лекциях, которые я читал, переезжая из города в город, во всех трех частях Британии, меня представляли публике виднейшие местные деятели. Самые большие залы бывали переполнены, и публика с большим сочувствием внимала моим рассказам, сопровождаемым показом диапозитивов, о войне, о моих похождениях и моем побеге из плена. Редко когда мне случалось зарабатывать меньше ста фунтов за один вечер, чаще же сумма бывала гораздо большей. В зале Филармонии в Ливерпуле выручка моя превысила триста фунтов. Всего же за ноябрь я с легкостью положил на банковский счет четыре тысячи фунтов, проехав из конца в конец чуть ли не полстраны.

Сессия парламента должна была открываться в первых числах декабря, и мне не терпелось занять мое место в палате общин, но вместо этого мне предстояло пересечь океан для выполнения моих обязательств по ангажементу. В совсем другую атмосферу окунулся я в Соединенных Штатах. Я был удивлен, убедившись, что такие гостеприимные и дружески расположенные американцы, говорившие со мной на одном языке и, как казалось, думавшие в основном так же, как и мы, вовсе не разделяли нашего энтузиазма в том, что касалось войны в Южной Африке. Более того, преобладало мнение, что буры правы, а уж ирландцы вообще не скрывали своей враждебности. Аудитория менялась от места к месту. В Балтиморе в зале, вмещавшем пять тысяч, собралось лишь несколько сотен человек. В Бостоне же была устроена настоящая пробританская демонстрация, и даже на подходе к Тремонт-Холлу толпился народ. На сцене стояли триста членов Англо-американского общества в красных мундирах, и все выглядело очень торжественно. В Чикаго я был встречен громкими возмущенными криками. Однако, отпустив несколько шуток, в том числе и на собственный счет, и искренне отдав должное мужеству и великодушию буров, я утихомирил аудиторию. В общем, подружиться с американцами мне не составило труда. При всем их критическом отношении, они люди цивилизованные и доброжелательные.

Куда бы я ни приезжал, всюду мне оказывали помощь выдающиеся американцы. Вечера мои вели мистер Бурк Кокрейн, мистер Чонси Депью и другие ведущие политики, а первую мою лекцию в Нью-Йорке освящал своим присутствием не кто иной, как сам Марк Твен. Этот овеянный славой товарищ моих юных лет произвел на меня глубочайшее впечатление. Он был тогда уже очень стар, белоснежно сед и сочетал величественное благородство с восхитительной живостью беседы. Разумеется, мы заспорили о войне. В несколько приемов Твен загнал меня в цитадель: «Права она или не права, это моя страна»[55].

— Ах! — воскликнул старый джентльмен. — Когда несчастная страна сражается за свое существование, я согласен. Но это не ваш случай.

Однако я думаю, что сумел завоевать его симпатию, ибо он любезно подписал мне все тридцать томов своих сочинений, украсив первый из них надписью, содержавшей, как мне показалось, вежливое предостережение: «Творить добро — благородное дело, учить творить добро — дело еще более благородное, причем легкое».

Вся эта холодноватая сдержанность осталась позади, как только я пересек канадскую границу. Здесь опять меня встречали восторженные толпы, к которым я уже привык на собраниях дома. Но, увы, лишь десять дней я мог провести в столь воодушевляющей атмосфере. В середине января я вернулся в Англию, где возобновил свое турне по городам. Где я только не побывал! В Ольстер-Холле меня представлял публике достопочтенный лорд Дафферин. Он был несравненным мастером изысканного комплимента. У меня и сейчас, кажется, звучит в ушах его старомодный выговор:

— И этот юноша в возрасте, когда его ровесники еще только-только встали из-за парты, повидал столько сражений, сколько не видала и половина европейских генералов!

Раньше такая мысль мне и в голову не приходила. Это было хорошо сказано.

К окончанию моего турне, пришедшемуся на середину февраля, я был совершенно измучен. Более пяти месяцев я почти каждый вечер, за вычетом воскресений, а иногда и дважды в день, говорил по часу и более и беспрестанно колесил по стране, перемещаясь главным образом ночью и редко когда ночуя дважды в одной и той же постели. И это после года маршей и боев, когда о крове и постели и помышлять не приходилось. Но итог был впечатляющим. У меня собралось почти 10 тысяч фунтов. Я обрел независимость, мог не беспокоиться о будущем и в течение многих лет заниматься только политикой. Десять тысяч фунтов я отослал старому другу моего отца сэру Эрнесту Касселу со следующей инструкцией: «Паси овец Моих»[56]. Что он и делал весьма разумно. Они не множились слишком быстро, но стабильно тучнели, и ни одна из них не околела. Год за годом они давали приплод, правда не столь многочисленный, чтобы на него жить. Ежегодно я съедал овцу-другую, так что мало-помалу отара моя уменьшалась и через несколько лет от нее остались рожки да ножки. Но пока она у меня была, я горя не знал.