Не до конца прожитые жизни
Не до конца прожитые жизни
Надпись на «Гамлете»: «12 янв. 1948 г. Зине, моей единственной. Когда я умру, не верь никому. Только ты была моей полною, до конца дожитой, до конца доведенною жизнью. БП». Впервые опубликовано в Зининой книге воспоминаний. А кому еще надо было помнить это о Пастернаке?
Ольга Михайловна Фрейденберг, в хороших традициях патриархальных семейств позапрошлого века, была несостоявшейся невестой своего двоюродного брата Бориса Пастернака. Все было так, как это обыкновенно и бывает, подробности не важны. Молодые люди не сошлись, разошлись, всю жизнь поддерживали переписку, некоторое отличие от большинства романов – что «Вместо рядового человека, кузины, родственницы, которую случайная причастность к жизни великого человека выводит на миг из сумрака отшумевшей жизни <> note 19 блестяще владеющий пером собеседник поэта, говорящий с ним на равных» (аннотация к книге «Пожизненная привязанность. Переписка с О.М. Фрейденберг»).
Роман Пастернака с Ольгой Фрейденберг похож на роман Толстого с Александрой Толстой. Фрейденберг была двоюродной сестрой, гимназисткой, Толстая – двоюродной тетей (в письмах он звал ее бабушкой), фрейлиной, дамой множества достоинств. Пастернаку было еще слишком рано осознать прелесть сближения с умным, глубоким, родственным человеком (вообще-то и впоследствии он осознал, что найти равновеликого – Ольга Михайловна была по крайней мере соразмерна, – это значит разделиться с ним, перетечь, потерять свою глубину; он предпочел тех, от которых мог только отталкиваться, как от стенки), а Толстому наоборот – слишком определенный возраст собственный подступил, а Александра была старше его на десять лет, и ей было почти сорок. В сорок лет много не нарожаешь. Лев Николаевич намеревался строить свою семейную жизнь не менее Божьим и красивым порядком, чем был написан его главный роман – и поэтому отчетливо объяснился сам с собой в дневнике: «Если бы она была на десять лет моложе!..»
Вычеркнул, как вариант в рукописи. Ольга Михайловна, в свою очередь, была некрасива (хотя это только потом Пастернаку стало очевидным, что он может претендовать исключительно на очень красивых женщин – попалась, правда, какая попалась – хорошенькая, не более того, а в Зинаиду Николаевну он влюбился, как в красавицу, первый раз пробуя, чего он стоит, отсюда такой бешеный и юношеский азарт), и – это понятно – слишком умна.
Ольга Михайловна была выдающимся ученым-филологом, создателем собственной кафедры, основателем школы, автором ярких научных работ, стала доктором наук в 45 лет, в геронтократические времена, жила – с мамой и братом – в прекрасной, большой и отдельной квартире в городе Ленинграде, на канале Грибоедова.
Ее жизнь с Пастернаком не сложилась, они ее и не начинали, чуть-чуть наметили, как в юности что-то намечается у случайных попутчиков. Но и собственную, индивидуальную жизнь Ольга не смогла дожить до конца, она выгорела, как Зина, до конца отпущенного ей срока. Да еще и не в своей топке.
«Где-то в поле возле Магадана» – стихотворение, которое ценил Бродский за то, что при неисчислимом множестве интерпретаций какие-то вещи все-таки называются двумя простыми словами. Вот эти два старика – скоро умрут. Большая печаль их положения в том, что час их им открыт. Знания умножают скорбь. Они хотели бы часа этого не знать, умереть себе на печи, пусть хоть на десять лет раньше, но посмотрев близким в глаза перед смертью. На чужого старика не глядится в смертном холоде. Зинаида Николаевна с Олей тоже обе умерли до смерти, и в пятидесятые годы они друг дружке не подруги. «Не судите Зины. <> Она целыми днями шьет на нас и плачет, – старший мальчик за месяц потерял пуд в весе. Температура с незапамятного времени все высокая, одним туберкулезом сустава не объяснимая».
БОРИС ПАСТЕРНАК. Пожизненная привязанность.
Переписка с О.М. Фрейденберг. Стр. 233.
У Зины умер после тяжелой болезни двадцатилетний сын, у Оли в сталинских лагерях погиб брат.
«Жизнь совершенно умерла для меня. Я представила себе мое бедное доброе животное, гордого и несуразного Сашку, среди вшивых бандитов, на полу, на нарах, избиваемого, с руками за спиной, раздетого на морозе… <> В этом я жила. Надежды не было. Всем была известна сталинская лагерная каторга, так называемое „строительство“ – болото по пояс, избиванье до полусмерти <>… Некоторое время я еще чувствовала его страдальческие взоры к нам, а в один из тех дней властно ощутила какой-то предел его мук – и конец».
Там же. Стр. 216—217.
Зинаиде Николаевне конца пришлось ждать дольше – четыре года, конечности Адику по частям ампутировали с ее согласия. Потом – из житейских горестей: ее муж полюбит, вернее, сойдется по естественным причинам с нестарой и бойкой женщиной – и от холода собственного дома почти уйдет к ней. Зинаида Николаевна эту битву проиграет без боя, но Борис Леонидович добивать ее, лежачую, не будет и к любовнице по-настоящему, с браком и переменой фамилии ей и детям, с прикреплением ее ко всяким писательским распределителям и поликлиникам – не уйдет. Та со своей матерью будут ей звонить, кричать про беременности, распространять по Москве слухи, будто дети той соломенной вдовы – все его, Пастернака. Деньги все уйдут к ней. Зинаида Николаевна будет как барыня разъезжать на пастернаковской машине и как батрачка копать маленьким совочком землю в их огороде-кладбище, – сын ее Адик будет похоронен на даче. В садово-огородной части участка, по краю. Картошка с могилы сына. Борису на ее фоне не только разлюли-малина Ивинская солнышком покажется, но даже и Женя Лурье, которой он все, что было, дал, разрушил, а потом как на восстановление от землетрясения ссуду выдал, и она воспользовалась с умом и сама уже не разрушила ничего, все пособирала, обустроила, поставила цветочков – и очень мило до конца его дней улыбается на семейных фотографиях.
Вот в семье Фрейденбергов узнают об аресте брата Саши. Предпринимают какие-то ужасные и ненужные шаги. «Я едва нашла эту старинную дачу, с калиткой, с колонками. Все лежало в зелени. Деревянный домик старинного фасона имел широкую внутреннюю лестницу с галереей, садик, газоны, огородик. В душевном беспамятстве я открывала калитку. <> Я присела на пыльную деревянную ступеньку дачи и, сгорбившись, принялась ждать. <> Подавленная, убитая глубоким горем, бессильная, я сидела в молчаливом саду, сгорбившись чуть не до земли. Вдруг пестрая курочка, глотая соринки, наткнулась на меня. Она в испуге остановилась. Повернув голову вбок, с еще приподнятой ножкой, она косо вперила в меня круглый перепуганный глаз. Я с горькой улыбкой ответила ей печальным взглядом. Боже мой, подумала я, сколько градаций и обманов есть в природе! Уже нельзя было существу быть более дрожащим от страха и бессилия, – а еще меня боится какое-то другое живое существо! Ах ты, дура! Да насколько ты сильней и счастливей меня!»
БОРИС ПАСТЕРНАК. Пожизненная привязанность.
Переписка с О.М. Фрейденберг. Стр. 215.
У Бориса Пастернака впоследствии тоже будет ситуация, когда государство, одно государство с Олей Фрейден-берг, будет угрожать ему применением своей карательной системы – ну конечно, не забить до смерти в камере и пр., но все-таки. И Ольга Всеволодовна Ивинская проявит себя совсем не так, как ее питерская тезка, она будет прямо-таки героиней: «Никаких красивых слов больше быть не может. Я сделаю все, что угодно, чтобы спасти Борю» (ЕМЕЛЬЯНОВА И.И. Пастернак и Ивинская. Стр. 203). Сделает ВСЕ, не побережет сил, не пожалеет – и это достаточное условие, чтобы кого-то спасти. Что сделает? Напугает курицу?
Фрейденберг переживет еще блокаду, болезнь матери во время этой же блокады – болезнь, благодаря ее усилиям нескоротечную, требующую сложнейшего, даже на самый комфортабельный быт, ухода, и смерть матери. Пастернак не мог войти в эту жизнь. Сочувствовать Оле – это сочувствовать раздавленной собаке и понимать, что сам окажешься в таком же положении – скоро или не очень скоро. Здоровье Ольги Михайловны окажется непоправимо разрушено блокадой, а научная карьера – одинокой надорванной женщины – перечеркнута. Пастернак будет делать то, что в его силах – на что сил не жалко (а жалко их на разрыв аорты, на смерть вслед за Зиной или за Олей): звать ее приезжать к нему на лето на дачу. Каждый послевоенный год. После блокады и того, что она видела, – бывают ведь такие виды, после которых можно не найти внутренних ресурсов, чтобы заставить себя для чего-то жить. Оля не живет. Ехать на его солнечную огородную дачу с Адиковой могилкой не хочет. Пастернак утешается с Лелюшей, пишет в Ленинград: «Я здоров, полон внутренней силы и просто боюсь сказать, как счастлив» (БОРИС ПАСТЕРНАК. Пожизненная привязанность. Переписка с О.М. Фрейденберг. Стр. 378), – это уже сиделке, общей кузине Машуре Марковой, за две недели до Ольгиной смерти. Ольга Фрейденберг скончается в 1955-м, в год окончания «Доктора Живаго».
При всей одержимости Пастернак писал роман машинально. Он думал, что механическое писание, которым овладела его рука, поможет ему написать произведение, которое оправдает его. Он чувствовал себя не в силах заглянуть туда, где он мог бы найти ответ, – вот тогда его врожденный, наработанный, автоматический талант яркого изложения и многофокусного – собственного, пастер-наковского – видения мог бы пригодиться и оправдал бы его. На такой взгляд чего-то не хватило. Он отпустил вожжи и дал себе скатиться под гору. Он делал вид, что пишет нечто эпохальное и исповедальное. Он знал, что пишет отписку. Зачем ему было смотреть на мертвую Ольгу? Оправдываться было нечем – да и незачем. Пастернак и сам уходил из жизни никому не должным. С нас действительно на этом свете спросить некому.
Все возвращается в прах, и тем не менее как-то приятно узнать о событиях, которые выбиваются из праха. Как проросшие после дождя былинки – скоро они тоже увянут, но пока чуть-чуть расцвечивают нам пейзаж. У независимого биографа Быкова в книге все написано, изученно и компетентно: «Она была одна. Ее труды не публиковались, удивительные научные прозрения остались достоянием немногих учеников, преданных, но неудачливых, не готовых толкаться локтями. Никто из них не сделал триумфальной карьеры. Лучшие ее сочинения остались в оттисках и рукописях. Никакого стимула работать дальше у нее не было, веры в будущее тоже».
БЫКОВ Д.Л. Борис Пастернак. Стр. 715.
«…note 20 раздражал непрофессионализм антични-ка. Тот же упрек он предъявлял Ольге Фрейденберг – не забуду страстную демифологизацию ее работ и имиджа <>. Он с холодной усмешкой настаивал на запрете «читать в душе у автора»».
ЖОЛКОВСКИЙА.К. Звезды немного нервно. Стр. 202.
Но вот доходят вести, что среди специалистов имя Ольги Фрейденберг возвращается, набирает силу, входит даже в моду. Ее цитируют, вспоминают. Ее называют великим филологом. Ну и слава Богу.
Похороны – самое жизнеутверждающее событие в человеческом обиходе. Человеку (нехоронимому) ничего не остается делать, как жить, видя, как его друг или враг никогда больше не совершит никакого житейского отправления.
Ольга Фрейденберг умерла. Тем живее остался не поехавший к ней на похороны Пастернак.
Какие-то шансы у нее жить, переболев и зарубцевавшись, были.
«Я даже не представляю себе, что бы я мог такое отделить от себя и переслать тебе, чтобы тебе не было так одиноко! Ты должна была бы все же побывать у нас и тогда или бы осталась, или что-то бы с собою увезла отчего бы тебе стало светлее и лучше (потому что мне ведь ОЧЕНЬ легко – ликующе-легко, а не матерьяльно – и незаслуженно хорошо!)».
БОРИС ПАСТЕРНАК. Пожизненная привязанность.
Переписка с О.М. Фрейденберг. Стр. 280.
Письмо это пишется до всякой встречи с Ольгой Ивин-ской, через полгода после смерти Адика, отнявшей у Пастернака какую-никакую жену. Мотив легкости, счастья и радости – во всех письмах 1945 и 1946 годов. Зину Пастернак встретил в момент своих тягчайших скорбей, и она рассеяла ему мрак. Олюша подвернулась, когда Пастернак был готов обнять березу в поле. За этими перипетиями Ольге Михайловне совсем ни к чему было следить.
«Я утратила чувство родства и дружбы. Друзья меня тяготят, я не вспоминаю о Боре. Это мираж далекой, перегоревшей и отшумевшей жизни. У меня почерк изменился, походка. Я слепну. <> Я доживаю дни. У меня нет ни целей, ни желаний, ни интересов. Жизнь в моих глазах поругана и оскорблена. Я пережила все, что мне дала эпоха <> Дух <> не вынес самого ужасного, что есть на земле, – человеческого униженья и ничтожества. Я видела биологию в глаза. Я жила при Сталине. <> Перенести такие мучительства можно только при крепкой опоре любви и родства. Я осталась одна. Мою жизнь вырвало с корнем».
Там же. Стр. 276.
«Я оглядываюсь на путь моей семьи. Все, чем я жила, принадлежало ей. И я думала: вот прошли такие незаурядные, большие люди (готовые создать еще что-то большее, чем они сами), как мой отец, мама. Ничего, кроме меня, от них не осталось. Но они создали для меня все, в чем я живу, чтоб потом в моем лице ликвидировалась их жизнь. Это единственный смысл моих нынешних дней».
Там же. Стр. 302—303.
«13 июля 1945. Я страшно огорчен твоей болезнью. Приезжай к нам, поживи у нас на даче. Я уверен, тебе понравится».
«2.11.45. Я летал на две недели в Тифлис <> Жизнь в Тифлисе как эта note 21, дух захватывающая гамма. Странно, что я вернулся».
Там же. Стр. 279.
«В моей жизни сейчас больше нет никакой грыжи, никакого ущемленья. Я вдруг стал страшно свободен. Вокруг меня все страшно свое. Эта атмосфера особенно велика бывает на даче, летом».
Там же. Стр. 280-281.
«1 февраля 1946. Я начал большую прозу, в которую хочу вложить самое главное… »
Там же. Стр. 281.
«31 мая 1946. Мне очень хорошо внутренне, лучше, чем кому-либо на свете <> (Все это до Ивинской.) Всего лучше было бы, если бы ты к нам собралась. Леня уже на даче, Зина и там и тут… »
Там же. Стр. 283.
«5 октября 1946 (в этом октябре он познакомится с Ивин-ской. Ведь не в первые четыре дня месяца? Впрочем, не важно – даты проставлены и в письме, еще и „более широкими мазками“). Ко мне полностью вернулось чувство счастья и живейшая вера в него, которые переполняют меня весь последний год».
Там же. Стр. 285.
Живой – пока еще – о живом. Ольга Михайловна – о московских новостях: «Я поражена смертью жены Асмуса. Ведь она была, по-видимому, еще не стара. Почему-то ее преждевременная кончина очень меня поразила».
Там же. Стр. 297.
Ирина Асмус, влюбленная в Пастернака, тремя годами младше Ольги Михайловны. Ольга Ивинская была младше ее на двадцать два года – время, за которое может родиться и стать взрослым целый человек, появиться целая новая женщина. Пастернак перепрыгнул и через эту ступеньку и стал жить в новой жизни. Ольга Ивинская как будто даровала ему новое время для жизни. Он охладел к Фрейден-берг – просто недосуг было поддерживать в себе теплоту.
Писал по-прежнему с надеждой зазвать к себе на дачу – иначе ему пришлось бы хоронить еще и ее.
Так идет их переписка: ее тоска по родне и роду, его описания своей силы и счастья; ее очень профессиональная, выдающаяся, глубокая работа в ее античной литературе и мифологии, ничего не дающая ее душе (ее отдельной от тела радости, росту, бесконечности), – может, потому, что и там ей не дано было увидеть своих плодов; отдушины (от духоты и удушенья ее затлевшего мира) пастернаков-ских приглашений на дачу. Хочется крикнуть, как в театре: «Вот, вот спасение, давай сюда! Оглянись!»; потом ее отказы, неприезды; его чуть ли не раздраженность – и так до 1955 года. Конечно, сама по себе дача, какие бы там ни были елки, грядки и поля за калиткой, какие б там ни были соседи и гости, как бы ни играл Ленечка, а то и Стасик на рояле, внуки или предчувствие внуков, даже если б там не был за грядками похоронен Адик и если б не начал Борис свою «азартную игру» – и такая дача может вылечить, а может и нет.
Просто позвать на дачу к полной жизнью живущим родственникам – это не панацея, в фармакопее не прописана. Завершать род – конечно, это знак «минус» у судьбы. Но ведь и не приговор? Сколько бездетных – и беззаботных людей, подходящих к своему концу, не оглушенных эхом пустоты вокруг себя. Нет наследников – ну и нет, есть вот такие и такие другие достижения. Большинство бездетных людей не более грустны, чем окруженные многоярусной семьей. Эти, гнездостроители, тоже поеживаются от предстоящего холода – разве что, как правило, поеживаются от него чуть позже, чем раньше примеряющиеся к вечности бездетные. В какой-то момент жизнь отойдет на угрожающее расстояние от каждого, и не в одиночестве не останется никто.
Наверное, Ольге не хватило жизненного таланта. Какой-то ангел не дул ей теплым ветром в лицо, когда смотрела она на Божий мир.
Судьбы наши написаны от века, и никаких шансов у Ольги Фрейденберг жить с Пастернаком – до конца ли жизни, до половины – не было.