Офелия-мать
Офелия-мать
В 1943 году и из Чистополя (где был Пастернак), и из Ташкента, где в основном спасались писатели (Женя), все засобирались назад в Москву. Провинции душили. «Всю зиму я работал как каторжный. <> Жил трудно и отвратительно. Сейчас часть колонии вывозят из Чистополя на пароходе прямого сообщенья до самой Москвы. На нем поеду я со Стасиком, и может быть, Зина с Ленечкой, для вывоза которых пока нет денег. Это решится завтра-послезавтра в результате телеграфного запроса о ссуде <>. Унизительно вечно жить благодеяньями начальства, когда я здоров, полон сил и желания работать <> Зина тут доработалась до чахотки. <> Неописуемым униженьем был мой и ее разговор по поводу возможности или желательности ее возвращенья в Москву <> Дожил я, можно сказать, и доработался, что о возможности жизни для себя и сына моя жена в моем присутствии должна говорить с посторонним…»
Существованья ткань сквозная. Борис Пастернак.
Переписка… Стр. 461—462. «Жена и сын» – это его гамлетовский удар Офелии: «Вам пришлось бы постонать, прежде чем притупится мое острие».
В. Шекспир. Гамлет.
На него ответил другой сын другой жены, Жененок. По счастью для себя, он сделал иной акцент – на том, где чувствовал себя сильнее папочки. «Со свойственным мне фанфаронством я пытался утешить папочку в его огорчениях и невзгодах („фанфаронство“ составитель употребляет для себя тогдашнего, а издевательские „огорчения и невзгоды“ – сейчас, когда к Пастернаку можно быть более снисходительным), которые, как мне казалось, должны были развеяться прахом по приезде в Москву. „Мне кажется, – писал я ему, – что под влиянием ожидаемого переезда твое положение рисовалось тебе в красках („фанфаронство“ – слишком снисходительное слово, чтобы назвать им эту попытку нежданной и непрошеной психотерапии), к тебе не относящихся. (Боролся ли он с таким пародийно-точным копированием стиля без его смысла? Или ради забавы оттачивал „фамильную“ литературную манеру?) Мы с мамой с самого начала войны придерживаемся во всех вопросах материальной жизни стихотворения Тютчева, которое привожу: Не рассуждай, не хлопочи!..“
Существованья ткань сквозная. Борис Пастернак.
Переписка… Стр. 464—465.
Стихотворение цитирует до конца. Не пытается, конечно, утешить, а поучает: они с мамочкой живут шире и независимее.
Хлопотать, впрочем, было кому поручить.
Жене большой сейчас не до Тютчева. «Я думаю, что лишнее тебе писать, что в Ташкенте оставаться дальше не могу. Что даже затягивать мое пребывание здесь нельзя. <> Может быть, тебе будет проще прислать мне пропуск через Союз сов. писателей, потому что все семьи уже уехали в Москву, и не только все жены и дети, но вообще все свойственники и родственники, работницы, двоюродные сестры, жены, матери детей и т.д.».
Там же. Стр. 464.
«Матери детей» – это, конечно, седьмая вода на киселе писателям. Особенно по сравнению со статусом Жени Пастернак.
Не может быть, чтобы она писала это просто так – только о переезде, только о пропусках.
Пастернак по максимуму выжил ситуацию с Женей. Пастернак – состоявшийся Дмитрий Нехлюдов (у Толстого все, кто ошибается, ищут и исправляются, – Нехлюдовы, этот – из «Воскресения», обидчик Катюши Масловой). Женей он не пользовался, невинностью не лакомился, сто рублей в конверте на столик не клал, жениться не собирался – но и не увильнул. За грех посчитал – но перед собой, а уж по широте воззрений – и перед ней. Пострадала, мол, и она, что нелюбящий взял, – она-то сама себя «счастливой девочкой» считала: так в простоте и писала ему, что счастлива попасть в более высокий круг. Она считала это СЕБЕ за преимущество: ЕЙ удалось удачно устроить брак, ЕМУ – нет. Ведь можно удивиться ее недальновидности, когда она признается ему, что муж он для нее более чем выгодный, – неосмотрительно так раскрываться, но Женей, оказывается, Пастернак был изучен лучше – ее победа ей и засчитыва-ется. А когда Пастернак решил (решилось за него, рождение – второе или какое еще – не наших рук дело и не ума) исправить свою жизнь, Женя предъявила счета.
По исполнительному листу Пастернак, следовательно, платил исправно. Но Жене, конечно, мало. Любой женщине мало. Вон в Америке – попробуй укрой центик, полагающийся к выплате алиментами! Боятся, не укрывают. И что – меньше слез?
Она вводит себя в транс, раскачивается, выводит буква за буквой: «свойственники и родственники, работницы, двоюродные сестры, жены, матери детей и т.д.». Неужели это она пишет? Неужели ей, Жене Пастернак, ставить свою подпись под одним из этих жалких, унизительных определений? «Уехали даже МАТЕРИ ДЕТЕЙ»! Она, Женя, которой Пастернак шубы на зиму нафталином перекладывал и суп варил, – она теперь ему не повелительница. «Мать детей». Слившийся в сладкую амальгаму титул «жена Пастернака» превращается в строчку большого списка: «матери».
И он, и она чувствуют, что, бросив ей это оскорбление, – назвав «матерью детей», – он все-таки просто ею ее не оставит. Она навсегда останется в жизни другим: Женей. Пастернак навечно останется при ней чем-то чужим – завоеванным трофеем, перемещенной ценностью, фризами Парфенона, – но законным. Лучше убить врага, чем в своем музее выставить его вазу. Врагов не жалко: побежденные в последних мировых войнах рассказывают, как веками удобрялась почва их великого искусства непрерывностью развития их же культуры и как чужды любой другой земле их сокровища, а звал-то их кто? Лев Толстой вон как рассердился и сомневаться даже не стал, вывел у себя на страницах. «А и то сказать, кто же их к нам звал? Поделом им, м… и в г…», – вдруг сказал <Кутузов>, подняв голову. И, взмахнув нагайкой, он галопом, в первый раз во всю кампанию, поехал прочь от радостно хохотавших и ревевших ура, расстроивших ряды солдат». Отдавать никто не должен, но и брать, тем более хвалиться потом – нехорошо.
Женя навязывалась Пастернаку – утюг на живот не ставила, но брату не препятствовала настаивать. Решение (о капитуляции) – Пастернака. Фамилия – ее законный трофей. Взмахнув нагайкой и захохотав, Женя мчится перед строем не так удачно повоевавших писательских жен и «матерей детей».
Пастернаку на четверых (своя семья и пасынок), дети оба малолетние – полторы тысячи, Жене большой одной – сын-курсант на всем готовом – тысячу. Зинаида идет на черный труд при кухне, Женя рисует киноартисток. «Улыбаясь, сетовала, что знаменитые советские дамы, Тамара Макарова и Людмила Толстая, так и не купили написанные ею свои портреты».
ТАРКОВСКАЯМ.А. Осколки зеркала. Стр. 15.
«Я был вчера у Макаровой. Очень милые, благородные работы, очень сильного сходства с ней я на портрете не установил. <> обычный у тебя отпечаток робости и неопределенности» (Существованья ткань сквозная. Борис Пастернак. Переписка… Стр. 450—451). «23.12.42 На твое имя пошла рукопись <> и 1000 р. В конце января, надеюсь, тебе переведут две, а может быть, и три тысячи, я распорядился» (Там же. Стр. 457). «Здесь, если оценить Зинин труд, прокармливающий ее и Леничку, и прибавить мои взносы за себя и за Стасика, мы при жизни впроголодь проживаем в месяц до полутора тысяч» (Там же. Стр. 440).
Женя не хотела быть вровень с Пастернаком, она хотела быть отдельной личностью. Стала – редко встречающимся придатком.
Созданная для ответной любви, не создавшая любви сама.
Женя – как птичка из сложенного листа бумаги, искусственная, неживая, симметричная жизнь. Начало своей взрослой женской жизни прожила с Пастернаком, на пустом месте строя собственную ходульную, призрачную самостоятельную судьбу и умудрившись фоном для этой тщетной борьбы избрать ненависть к Пастернаку. «…твоя способность ненависти ко мне…» (Там же. Стр. 191).
Ненависть была живой и плотной, невыдуманной, собственно, только она и жила, Пастернак пытался стряхивать ее несколько раз – не удалось. Тяжесть была такая, что, казалось, всей-то Жени уж точно будет не скинуть никогда, – поразительно, с какой силой распрямилась пружина в Пастернаке. И тем поразительнее новая половина жизни Жени: опять же, по всем законам, ненавидеть бывшего мужа ей был бы самый очевидный удел – она стала любить его.
Е.Б. методично перечисляет денежные выплаты его семье: ему, бывшей жене Жене, Аленушке на день рождения, внуку и пр. Собственно, для публикации любой другой семейной переписки такие сведения были бы излишними, это вроде те самые бытовые подробности, повторяющиеся десятилетиями, которые со спокойной душой можно упустить. Но Е.Б. не устает приводить письма из года в год. Боря: «Извини также, что тебе так задержали деньги» (Существованья ткань сквозная. Борис Пастернак. Переписка… Стр. 547). Евгения Владимировна: «Я остаюсь здесь note 17 еще на месяц. Можешь ли ты выслать мне деньги за июль? Живется мне здесь хорошо» (Там же. Стр. 548).
(За «июль» Борис Пастернак обязывается в 1959 году.)
Что обозначает неслучайное перечисление интимнейших (от показа тумбочки откажутся еще определенней, чем от всей спальни) обстоятельств? Все то же, Надежда-Мандельштамовское: «Сколько он на вас потратил?». Грубо? Но для чего-то нам подсунули расходную семейную тетрадь.
«Зинаида Николаевна радостно сообщила нам, что Боря получил известие из Инъюрколлегии о том, что на его имя пришли деньги из Норвегии и Швейцарии. Этих денег так много, что теперь им будет обеспечена безбедная старость».
Радоваться стоило бы не только Зинаиде Николаевне, но и Евгении Владимировне – ее безбедность тоже зависела от Бориного благосостояния и благо-душия (слово даю не в современной скороговорке, в смысле сытого доброжелательства, а – душевного благородства, совестливости и опасливости).
Здесь тяжко и тяжело Зинаиде Николаевне – если она думала об этом, если не простилась со спокойствием раз и навсегда, еще сходясь с Борисом и привозя ему своих детей, – что деньги Борис давал не Жененку и Жене: как можно ей не дать, как не поддержать бывшую жену, если есть возможность, а у нее (по лености, по абсурдности профессиональных неосуществимых амбиций и по оплаченной Пастернаком возможности просуществовать без кабалы замужества пониже рангом, чем первое) – нет. Деньги Борис давал СЕМЬЕ. Под конец жизни, когда немолод был уже и старший сын, завел ребенка (первого) и без лицемерных отнекиваний – мол, ни к чему старое вспоминать, принял отцовы биения в грудь: ребенок послан как награда за страдания, которые он, Пастернак, причинил их семье. Логика покаяния казалась безупречной. СЕМЬЯ была названа, семье платились деньги.
О Жене.
«…если бы не любовь Пастернака к этой женщине, если бы не безупречное душевное благородство ее писем и не идеальный сын, которого она вырастила… »
БЫКОВ Д.Л. Борис Пастернак. Стр. 184.
Начнем сначала. Женщины этой Пастернак не любил. Женился без любви, очень себя за это корил и ждал кар. Некоторых – веснушчатость сына – считал, что дождался.
Второе. Письма Жени, может, иногда и ровны, обтекаемы, затаенны по части уколов, но когда ей хоть что-то свое надо отбить, она не церемонится: у нее и «гнусность», и «спущенные штаны», и сам Быков находит и удивляется: «эгоизм вообще мелькает с частотой частокола» (Там же. Стр. 248).
«Эгоизм» – для самоотверженного и отстаивающего свои интересы только в силу сознания ответственности перед собой и перед Тем, кто в него – эгоиста – вдохнул дар Пастернака. Ее письма с той полнотой, как пастернаковские в его «полном» собрании сочинений, не приведены, но есть их отголоски в письмах еще настоящего или уже бывшего мужа: «<> я терпеть не могу этой фурии и не от нее ждал письма» (Существованья ткань сквозная. Борис Пастернак. Переписка… Стр. 177). «Написано оно неприятным, чужим, ОПАСНЫМ человеком. Не надо мне его. <> ДЛЯ МЕНЯ письмо твое – развод» (Там же. Стр. 174). «1926 год. Мне было очень трудно матерьяльно, как раз в то время, когда ты с такой обидой и горячностью сомневалась в моих заботах о вас» (Там же. Стр. 407). (1938 год, Женя в свадебном путешествии в Крыму, шлет благородные письма.)
Женя любила свой разбившийся брак и любила Пастернака как пару себе.
«Сам он <> говорит о ее образе „мстительницы, кара-тельницы суровой, неумолимой госпожи“ – веет Захер-Ма-зохом».
БЫКОВ Д.Л. Борис Пастернак. Стр. 184.
«Должна страдать любящая женщина, которую поработили. Но должна страдать и нелюбящая, которую сделали госпожой».
Существованья ткань сквозная. Борис Пастернак.
Переписка… Стр. 155.
Нелюбящая страдает от того, что определить бы сам Киркегор не додумался: бесится с жиру, от попустительства. Борис Пастернак грешил – смотрел за женой плохо.
К масштабу личностей. Как мало надо понимать в Пастернаке, чтобы считать Женю Лурье вровень ему ростом. Делают это, как правило, по сравнению с Зинаидой Николаевной. Быть посерее личиком – не сжечь раскаленное нездешней красотой лицо в обугленную и разбитую головешку, уметь тихо – без выброса на люди – просеменить всю жизнь подле, выдавая за общность, пачкать краской – будем справедливы – мило, женственно, профессионально, – возможность образования выбивалась даже в дни совершающегося развода – это все значит быть с ним вровень? не бросить художества, как бросила музыку Зинаида Николаевна – потому что это было слишком большое очарование, а она уже не хотела никого очаровывать? уметь очаровывать посторонних, чужих (а родных людей у нее уже не было – не отказался только сын)? Сама она думала именно так и попробовала потягаться с ним, написала письмо. Он ответил. «Будь в моих границах; знай столько языков, сколько я, стольких людей, как я, не буди моего самолюбья, моей ревности. Ужасное письмо. …Я тебя не удерживаю».
Существованья ткань сквозная. Борис Пастернак.
Переписка… Стр. 175.
Тогда она придумала печального банкира, Фейхтвангера. Проиграла.
Никакая женщина никого не выбирает. Она только готовится к выбору, чтобы ее выбрал тот, кого бы выбрала она. Кого могла выбирать Соня Берс, молоденькая барышня Софья Андреевна – по жесткому немецкому воспитанию она называлась для всех молодых людей своего круга только так? Кроме друзей братьев, воспитанников училища правоведения, выбрать она могла, по старинному знакомству со стороны матери, незаконной ветви близкого Толстым семейства, и молодого графа Толстого, как сделала ее старшая сестра Лиза (помните Веру из «Войны и мира»?): «две гувернантки <> по очереди напевали старшей сестре, что граф увлечен ею. <> Лиза сначала равнодушно относилась к сплетням, но понемногу и в ней заговорило <> сердце».
Так же могла выбрать и Сонечка. И что? Выбор, сделанный в том круге, который уже предварительно выбрал мужчина, – это еще хуже, он оставляет ей еще меньше свободы. Хотя: «Я достойна такого-то, я даю ему знак» – действительно, это очень много. Срабатывает очень часто, но к выбору женщины отношения не имеет. Мужчину расхолаживает – согласная на него женщина автоматически переходит в разряд тех, которых не нужно добиваться, а значит, надо поскорее распрощаться. Если подобная история затягивается и затягивает, захватывает надолго обоих, то это тот самый счастливый случай, к которому не подготовишь никакими теориями. Лев Николаевич Толстой не был «выбором Софи». Любви ее страстной и преданной к нему на всю жизнь это нисколько не помешало. Не помешало и увлечению-посмешищу композитором (у нее тоже все писатели, композиторы) Сергеем Танеевым, после смерти самого (последние – они всегда самые) любимого сына Ванечки, лет в пятьдесят с хвостиком.
Такое случается часто, со вдовами – постоянно, женщины не видят особенной разницы в мужчинах. Она (Софья Андреевна) была выгоревшая, почти как Зинаида Николаевна, но Толстой был ей как каменная стена, и она билась, трепыхалась от своей тоски, не знала уж, что и придумать. Смотреть всем было неприятно. И все понимающему супругу, конечно, хотелось бы от жены большего мужества. Зинаиде Николаевне побиться головой было не об кого, и она окаменела сама. Эти истории не о любви. О любви – то, что во время невыбранного женщиной брака любовь возникает с тем большей вероятностью, чем рациональнее был выбор мужчины. Поэтому нигде не сказано, что любви женщины надо просить и что ее можно добиться. Удачно составившая партию Женя Лурье в 1942 году, через десять лет после разрыва с мужем и уходом его к другой, пишет письмо победившей орлицу горлице. Имя этой победы – любовь, она не могла не возникнуть, потому что эта история, пусть бледная, бесцветная, но была в жизни Пастернака и была задумана для чего-то. На небесах все истории записаны не в земной поступательной линейности, что-то там, может, и сзади наперед; движение есть – и ладно, ради него и затевалось. История любви Жени и Бориса рассказана с конца. В любви Жениной Пастернак уже не сомневается, но она ему уже не нужна.
Письмо из Ташкента. И Пастернак с Зиной, и Женя с Жененком в разных городах по эвакуациям; Пастернак на короткий срок вырывается из Чистополя в Москву, улаживает там разные дела, ходит по улицам, ездит на электричке, живет один, холостяком, разлюбивший двух жен вечный юноша, заслуживший свой поиск и свою юность. Ему очень плохо. «Если бы я был моложе, я бы повесился. Я не понимаю этой Москвы и людей кругом. Неужели никогда ничего не изменится?»
Существованья ткань сквозная. Борис Пастернак.
Переписка… Стр. 448.
В Москве, конечно, никогда ничего не изменится. Пастернак готовится к переменам в себе самом. Для него за четыре года произойдет много нового, он много увидит, и ему ничего не останется, как возродиться. Женя уже знает, к каким возрождениям он способен, и благодарна ему и за то, что она может стоять рядом с ним. «Ночью проснулась на мокрой подушке, из глаз сами собой лились слезы, не от горя, нет, какие-то теплые, радостные. Я годами привыкаю о тебе поменьше думать. И сегодня ночью я как-то ясно поняла, что очень хорошо удается выработать отношение к человеку, когда этот человек находится на одном месте, в одном состоянии. И вот он переезжает, возникает опять острое представление, и рывком тебя бросает к нему, ты следишь, ты все время видишь. Я могла бы в эту бессонную ночь написать тебе много горячих слов о своей преданности и о том, как близки и дороги мне твое состояние, твоя судьба и жизнь. А на таком далеком расстоянии, с мыслью, что, может, мы никогда не увидимся, это не стыдно и тебя ни к чему не обязывает».
Там же. Стр. 449.
Возможно, у этого романа появится когда-нибудь автор. Тот, кто напишет о ней, Жене Лурье, шаг за шагом, год за годом, поворот за поворотом. Почти за рамками той книги
останутся ее достижения в живописи и крупные запросы, уважительная преданность к ней Пастернака и общества – а будут только ее бездны и тонкие, чуть пульсирующие над рвущейся, раненой, вечно живой душой и трагической судьбой видимые только ей события. Будет благословенная долгота дней, ни один из которых не будет прожит машинально, и Пастернак это не все и заметит, но тем хуже для него, он будет героем второго плана, фоном, задающим глубину ее перфомансу, задником, выполненным гениальным художником, – а примой, выбранной для этого спектакля из сонма претенденток, будет она, Женя. Точный и сильный выбор. Большой, подробный, поэтический роман в непоявившемся еще у нас жанре «биографии в английском стиле» (Лев Данилкин).
Утраченные и обретенные времена Евгении Владимировны, взрослая Люверс и девочка Одетта де Кресси, старая Жильберта.