Мария Миронова (жена Александра Менакера и мать Андрея Миронова) Мать. «Я прожила жизнь хорошо»
Мария Миронова
(жена Александра Менакера и мать Андрея Миронова)
Мать. «Я прожила жизнь хорошо»
ИЗ ДОСЬЕ:
«Мария Владимировна Миронова — актриса, народная артистка Советского Союза. Выступала на эстраде в дуэте со своим мужем, актером Александром Менакером. Дебютировала в кино в роли секретарши товарища Бывалова в комедии «Волга-Волга».
Мать народного артиста России Андрея Миронова, любимого публикой за роли во многих кинолентах, среди которых — «Бриллиантовая рука», «12 стульев», «Фантазии Фарятьева», «Блондинка за углом», а также блистательные работы на сцене Театра Сатиры.
Андрей появился на свет 7 марта, но родители зарегистрировали его только на другой день, что потом дало основание для шутки: «Андрей Миронов — подарок женщинам на 8 марта».
Мария Миронова умерла в 1997 году в возрасте 86 лет».
В ее квартиру почтальон приносил кипу писем, на которых было написано всего четыре слова: «Москва, матери Андрея Миронова».
Для меня Мария Владимировна Миронова тоже всегда была прежде всего матерью великого актера. Конечно, я видел какие-то черно-белые кадры старых фильмов, в которых она снималась. Но в моем восприятии все равно она оставалась матерью.
Мы с ней были соседями. И я не мог не попытаться уговорить Марию Владимировну дать интервью.
Когда я пришел в ее дом впервые, то старался обратить внимание на все.
* * *
Итак, большой кирпичный дом в Малом Власьевском переулке. На входной двери в квартиру — медная табличка: «Менакер А. С., Миронова М.В.». Причем обе фамилии как бы объединены одной большой буквой «М». Так внимательно рассмотреть дверь я успел потому, что боялся нажимать на звонок. Хотя Миронова о моем приходе наверняка уже знала — предупредила консьержка.
Чего я боялся? Показаться глупым. О непростом характере Марии Владимировны я был наслышан. В довоенной московской богеме ее даже назвали «ведьмой». По легенде, когда во время одного из застолий она посетовала на боль в ноге, друзья не упустили случая сострить: «А ты не расстраивайся, Маша. Возьми метлу и лети».
Ну и потом я слышал, как в эти мгновения Мария Владимировна разговаривает с врачом, который, судя по всему, стоял в передней. Если уж она так говорит с человеком, которого сама пригласила в свой дом, то чего ждать мне?
Пока я обдумывал, с какими словами войти в дом Мироновой, дверь открылась.
* * *
— Чего это вы порог не переступаете? — спросила хозяйка.
— На дверную табличку засмотрелся. Какая она у Вас оригинальная. С общей буквы.
— А это очень символично. У меня с Александром Семеновичем действительно все было общее. Проходите, милости прошу.
В большой комнате громко работал телевизор. Передавали последние известия. Мария Владимировна очень внимательно слушала комментатора, а когда он замолчал, обратилась ко мне: «Игорь, вот вы молодой человек. Объясните мне, кому нужно это интервью?». И не дав мне ответить, продолжила: «Если хотите знать мое мнение о том, что происходит в стране, оно и так понятно. Мне так хочется, чтобы Красной площади вернули ее первозданный вид. А то превратили такую красоту в обыкновенное кладбище, на котором только один порядочный человек и похоронен — Юра Гагарин».
Немного помолчав и заметив мое смущение, Мария Владимировна кивнула: «А теперь начинайте. У вас, смотрю, целая тетрадка вопросов заготовлена».
Я действительно основательно подготовился к встрече. Получив «добро», открыл блокнот:
— Вы как-то сказали, что чувствуете себя барыней. Может, вам было бы лучше родиться в XIX веке?
— Почему? Барыней можно быть и в XX веке. Смотря что под этим подразумевать. Барыня — это ведь самочувствие. Для меня быть барыней — значит быть свободной, а не управлять челядью. Понимаете, барыня — это…
Ну, вот есть слово «воля», а есть «свобода». У нас сейчас есть только «воля». Свобода в первую очередь — это свобода духа. Человек раскрепощен, может думать о чем угодно, читать что угодно, короче, жить так, как ему нравится. Но ни в коем случае не ограничивать такую же свободу другого человека.
А воля — это не что иное, как жизнь под девизом «что хочу, то ворочу». Вот иду я, например, по улице, и какой-нибудь прохожий, который не согласен с моим мнением, возьмет и плюнет мне в лицо. И у меня нет никакой защиты от такого человека.
Сейчас выпустили на волю людей, долгие годы находившихся в железных оковах. В нашей стране было то же, что и в гитлеровской Германии. Любой «-изм» по своей природе одинаков, будь то коммунизм, социализм или фашизм. Это в первую очередь означает диктатуру.
У нас говорили «диктатура пролетариата», хотя этот самый пролетариат всегда был в загоне. Ему изредка бросали кусок дерьмовой колбасы, а он и радовался. Женщины часами стояли в очередях за сапогами, ломая ноги. Так что эти злосчастные сапоги и надевать-то потом было не на что.
А опять же колбаса. Никогда не видела, чтобы брали грамм по триста. Хапали батонами, которые на второй день становились синими. Я же всегда хотела взять сто граммов, но качественной, хорошей.
В этом я и есть барыня. Меня никто не может заставить заниматься тем, чего я не желаю делать.
* * *
— Фаине Раневской принадлежит фраза: «Хорошо, что я такая старая, я еще помню порядочных людей». Сегодня за окном 1997 год. Таких людей уже не осталось?
— Почти всех порядочных людей уничтожили. Конечно, кто-то уцелел, но их действительно очень мало. Сегодня люди стремятся только к одному — к власти. Больше никого ничего не интересует. Хотят хапать, хапать, хапать. О какой порядочности можно говорить?
Во время войны я могла отдать свой заработок в пользу детей погибших воинов и призвать деятелей искусства последовать моему примеру. И меня понимали, мы тогда собрали огромную сумму денег. Сталин прислал мне даже письмо благодарственное. Но дело не в этом.
Представьте себе такую ситуацию. Я отдаю свою пенсию в Фонд детских домов и призываю работников Госдумы хотя бы месяц не получать зарплату, отпустить свои автомобили, а деньги направить в те же детские дома. Что будет? Да меня на следующий же день убьют.
— Вы, оказывается, пессимист.
— А как можно в нашей стране быть оптимистом? Если вы, конечно, не полный идиот. Дай-то Бог, чтобы все переменилось. Но когда это будет? Я-то свою жизнь уже прожила.
— И прожили хорошо. Разве не так?
— Я прожила ее хорошо только потому, что имела замечательного мужа и замечательного сына. Только ими я и горжусь. Мой муж, Александр Семенович Менакер, очень много сделал для меня. Он пожертвовал своей карьерой ради меня.
— И Вы приняли такую жертву?
— А он считал это своим долгом. Сделал для меня театр, приглашал талантливых режиссеров, помогал как актрисе. Его ценные советы и понимание всегда очень помогали и поддерживали меня. Именно благодаря Александру Семеновичу и появилась такая актриса как Мария Миронова. Если бы не он, я никогда бы не стала тем, кем стала. Он был художественным руководителем не только нашего дуэта, но и моей жизни.
Сегодня я осталась одна. И все равно мои мужчины помогают мне. Вы знаете, что с меня даже таксисты не берут денег? А знаете, как меня встречают на рынках и Ваганьковском кладбище? Я прекрасно отдаю себе отчет, что все это происходит исключительно благодаря тому, что я — мать Андрея Миронова.
— А как Вы восприняли поступление сына в театральное училище?
— Я не предполагала, что Андрюша пойдет в театральное. Думала, что он будет поступать в Институт международных отношений. Для него вторым родным языком был английский. Хотя театр он любил еще со школы. Даже не знаю, была ли я рада, что он с первого раза прошел конкурс и стал учиться в Щукинском.
— А ведь Вы были знакомы с самим Щукиным, знаменитый режиссер занимался с вами.
— Когда мы только познакомились, Борис Васильевич был актером Вахтанговского театра и режиссурой еще не занимался. Меня представила ему жена Евгения Багратионовича Вахтангова Надежда Михайловна. Она работала заместителем начальника Театрального техникума им. Луначарского, где я училась.
Надежда Михайловна отвела для наших занятий кабинет Вахтангова. Щукин учить умел, был талантливым педагогом. Всегда вспоминаю Денежный переулок, квартирку Вахтангова. Кстати, сказать, довольно бедно обставленную.
Актеры драматических театров всегда жили небогато, несмотря на свой тяжелейший труд. К сожалению, не все понимают это.
Я однажды была на гастролях в Донбассе. Сижу уставшая после спектакля в гримерке, приходят ко мне шахтерские жены и говорят: «Ну, ты молодец! Здорово играла! А работаешь-то ты когда?».
Они не считали актерское мастерство за работу. Было это, когда я еще служила во МХАТе, почти семьдесят лет назад, а отношение к актерскому труду не изменилось.
* * *
— В Вашей жизни было столько замечательных встреч. Придя во МХАТ, Вы застали самого Михаила Чехова. Почему не написали книгу о своей жизни?
— Наверное, я просто не умею этого делать. Могу рассказывать, да и то сбивчиво. Вот раньше, в эпистолярный век, когда не было телефонов, и люди писали друг другу письма, я, может, и взялась бы за это. А сейчас переписываются только приказами да повелениями.
— Тогда расскажите, пожалуйста, о людях, с которыми были дружны. Говорят, с Ростиславом Пляттом вы даже «ходили на дело».
— Мы воровали лампочки из подъездов. Был НЭП, Ленин как раз объявил электрификацию всей страны, и в ходу были лампочки. Их не хватало, и стоили они довольно дорого. Слава был высокого роста, и, заходя в подъезд, я вставала ему на плечи и выкручивала лампочку на лестничной клетке. Потом мы несли ее одной торговке и получали взамен шесть пирожков. Были молоды, всегда хотелось есть, и вот таким образом добывали себе пропитание. Кстати сказать, нас ни разу не поймали.
* * *
— Вы всю жизнь собирали коллекцию фарфора. А потом взяли и отдали ее в музей. Неужели совсем не жалко?
— Я никогда не жалею того, с чем расстаюсь. Эту коллекцию очень любил Андрюша, и после его смерти она стала мне ни к чему. А теперь она выставлена в постоянной экспозиции, приходящие в музей любуются ею и вспоминают Александра Семеновича, Андрюшу…
Об Андрее осталась светлая память. Он освещал людей каким-то особым светом великой доброты, необыкновенной человечности. Андрей был очень застенчив, несмотря на то, что каждый встречный на улице узнавал его. И он был очень раним. Для него чуждо было зазнайство, нахальство. Он многое получил от своего отца.
Я называла Менакера «человек-крючок». Познакомившийся с ним человек уже никуда не отходил от него. Он умел расположить к себе людей, был очень интеллигентен и радушен. У нас всегда собирались гости.
Что это были за люди! Я горжусь своей дружбой с Николаем Эрдманом, Андреем Лобановым, Соломоном Михоэлсом. У нас бывало очень много писателей — Олеша, Ильф, Петров, Зощенко. К сожалению, не довелось познакомиться с Булгаковым, но я почему-то все время провожу параллель между ним и Зощенко.
Михаил Михайлович и Булгаков, как мне кажется, были очень похожи. Когда над Зощенко сгущались тучи, и шла настоящая травля великого писателя, он неизменно появлялся в чистой рубашке и при галстуке. Когда мы приезжали в Петербург к нему в гости или он заходил к нам, Михаил Михайлович постоянно интересовался, не боимся ли мы встречаться с ним.
— А чувство страха совсем не появлялось? Вы же видели творящийся вокруг произвол.
— Нет, страха не было. А Александр Семенович никогда вообще ничего не боялся. Несмотря на то, что был еврей. А «пятый пункт» в России имел большое значение…
— Мария Владимировна, Вы как-то сказали, что в последнее время судьба сильно покарала Вас. Может, это плата за исполнение желаний? Они у вас всегда сбывались?
— Я никогда не желала себе ничего несбыточного. Хотела стать актрисой и стала ей, имела прекрасную семью, любимую, интересную работу. Чего же мне было себе еще желать?
* * *
На этом моя первая, как тогда оказалось, встреча с Марией Владимировной закончилась. Как водится, договорившись о том, что в ближайшие дни я пришлю материал на визу, мы распрощались. Но когда статья была готова и я, прочитав ее Мироновой по телефону, собирался просто оставить материал на вахте в подъезде дома, где жила Мария Владимировна, она неожиданно пригласила меня в гости.
И вот я вновь нажимаю на звонок возле двери с медной табличкой с выгравированными на ней двумя фамилиями на букву «М». Мария Владимировна, как и в первый раз, принимает меня в прихожей, где расположено ее любимое кресло. Она восседает на нем, как императрица в тронном зале. И только сеточка для волос на ее голове делает обстановку не такой официальной.
Теперь я уже не так волнуюсь и могу более внимательно осмотреться в доме Мироновой, «пещере», как она сама называла свою квартиру. Стены за спиной хозяйки увешаны книжными полками, на которых перед множеством книг стоят фотографии: мужа, сына, знаменитых друзей — Фаины Раневской, директора Пушкиногорья Семена Гейченко, который присылал ей письма, записанные на магнитофонную ленту (после инсульта он уже не мог сам писать), и даже, кажется, Шаляпина, которого Мария Владимировна тоже знала. Перед креслом — небольшой стол с разложенными на нем газетами и журналами.
В этот раз беседа была менее серьезной, хотя не говорить о политике Миронова, на все имеющая свое собственное мнение, конечно же, не могла. Но я позволил себе задать и простые житейские вопросы.
— В спектакле театра «Школа современной пьесы» Вы играете в спектакле «Уходил старик от старухи» и выходите на сцену без грима. Слышал, Вы и раньше им не пользовались?
— Кроме пудры ничем не пользовалась. Думаю, что человек должен знать самого себя, а особенно женщина. Если она уже в возрасте и пытается молодиться, это, к сожалению, принимает жалкий вид. Никогда не нужны тщетные усилия.
В свои 86 лет я не могу, да и не хочу казаться молодой. Если люди приходят на спектакль, пусть видят меня такой, какая я есть. Хотя, может, кто-то приходит посмотреть, как я в 86 ползаю по сцене.
Знаете, есть такая пословица «Молодость проходит, а бездарность остается». Если бы я была совсем бездарна, думаю, публика не приходила бы на спектакль. Не говорю, что была чрезвычайно талантлива, но какие-то способности, наверное, все же были. Надеюсь, они не выветрились…
— Вы замечательно выглядите. Наверное, всегда следите за собой?
— Ни-ког-да ничего не делала для того, чтобы, как вы говорите, хорошо выглядеть. До операции очень любила сало с чесноком. До сих пор не представляю жизни без кофе. Голодные диеты для меня вообще что-то далекое-далекое и неизвестное. Я никогда не взвешивалась. Даже весов дома нет. Была и остаюсь такая, какая есть.
— В прошлый раз Вы смотрели по телевизору новости. А сегодня — вдруг сериал.
— Почему это «вдруг»?
— Я и представить себе не мог, что Вы любите смотреть сериалы.
— Ну, это смотря какие. С удовольствием смотрела «Династию», мне там нравилась игра актеров. В сериале «Топаз» понравилась сцена прозрения главной героини. Как она сыграла! До сих пор помню. Ведь телевизор все обнажает и увеличивает. Плохое он показывает в 10 раз хуже. Но зато и хорошее видно в 10 раз лучше.
— Правда, что Вы никогда не плачете?
— К сожалению, да. Поэтому мне жить втрое тяжелее, чем тем, кто может плакать.
А характер у Марии Владимировны действительно был непростой. И шутка про ведьму и метлу, скорее всего, родилась не на пустом месте.
С Мироновой было интересно, но очень нелегко. Во время первой встречи, когда мы проговорили уже около часа, она неожиданно замолчала, посмотрела на меня не очень, скажем так, добрым взглядом и тихим голосом произнесла: «Какой вы все-таки человек странный. И вопросы все странные задаете». А, заметив мое замешательство и готовность прекратить интервью, тут же сказала: «Нет-нет, если пришли с вопросами — задавайте. Теперь поздно бояться»…
Когда я зашел к Марии Владимировне в следующий раз, то встретился в ее квартире с двумя удивительно похожими людьми — Машей Мироновой, дочерью Андрея, и… Андрюшей Мироновым, правнуком Марии Владимировны.
Андрюше дали самые маленькие тапки, которые были в доме, но и они оказались мальчугану велики, и он делал два шага вместо одного, чтобы сдвинуться с места. А Мария Владимировна внимательно смотрела на правнука и молчала, думая о чем-то своем.
* * *
В своем доме она сохранила все так, как было при Андрее. Лежал засушенный букет цветов, сверток с вещами, который сын отдал матери постирать в день своей смерти.
В заглавие интервью Мария Владимировна предложила вынести ее слова «Я прожила жизнь хорошо». Конечно, я так и сделал, но и подумать не мог, что они окажутся как бы итогом жизни, который Мария Владимировна сама подвела. Может, она уже предчувствовала что-то.
А мы не смели предположить, что актрисы скоро не станет. Даже когда Марию Владимировну положили в Центральную клиническую больницу с диагнозом обширный инфаркт, надеялись, что все обойдется. Да и сама Миронова, кажется, верила в свои силы…
Похоронили Марию Миронову на Ваганьковском кладбище в могиле сына.
* * *
Несколько лет спустя я оказался в доме актера Федора Чеханкова, который был дружен с Андреем Мироновым и его родителями. Конечно же, не мог не попросить Федора Яковлевича вспомнить об этой семье.
«Не стану заявлять, что был дружен с самим Андреем. Дружил я с его женой Ларисой Голубкиной, с которой служил в одном театре. Не могу сказать, что мы каждый день перезванивались. Но общались с Андреем довольно часто. Я бывал у них дома, и мы порою допоздна засиживались на кухне, рассказывая друг другу о своих проблемах или просто болтая о музыке. Тогда сонная Лариса являлась нас «разнимать» и разгонять. Андрей ввел меня в дом своих родителей — Марии Владимировны и Александра Семеновича.
Между репетицией и спектаклем Андрей часто приезжал отдыхать именно к маме, на Арбат. Тогда не было таких, как сегодня, автомобильных пробок на Садовом кольце и дорога от Театра Сатиры до Арбата занимала минут десять. Обычно он дремал, свернувшись калачиком, на своем любимом диванчике красного дерева, что-то перекусывал и снова мчался в театр.
В жизни Андрей не всегда был таким, каким казался публике, — легким и лучезарным. В компании, в застолье был действительно потрясающим. Кто имел неосторожность хоть раз встретить с ним Новый год, уже ни с кем другим встречать этот праздник потом не мог. А вот с утра он бывал довольно сумрачным. Я бы даже сказал, неприветливым. Все-таки нагрузки испытывал огромные. Правда, как человек воспитанный, свое раздражение скрывал.
Андрея не стало 16 августа. А через день на Рижском вокзале я встречал поезд, на котором из Латвии возвращалась Мария Владимировна. Мы с ужасом шли навстречу приближающемуся вагону — что сказать матери, потерявшей единственного сына?
Мария Владимировна стояла у окна: спокойная, как скала, аккуратно причесанная. Вещи были давно уложены и стояли в тамбуре. Мы молча вошли в поезд, взяли ее чемоданы, она молча села на заднее сиденье моей машины. Не зная, что сказать друг другу, мы поехали. Наконец Мария Владимировна произнесла: «Конечно, я полное дерьмо. Я после этого жить не должна. Но у меня не хватит сил сделать это самой. Я буду жить. Жить во имя его».
Она не плакала никогда. Даже на похоронах. Иногда позволяла себе расслабиться, заходя в комнату Александра Семеновича, где на кровати были разложены фотографии Андрея, статьи о нем, его интервью. Она называла ее» мой мавзолей». В углу стоял гримировальный столик Андрея, который ей отдали из Театра Сатиры. Рядом висел костюм Фигаро, тот самый, в котором Андрей играл свой последний спектакль. На столе лежала его коробка грима, ему предназначавшиеся засохшие цветы и его сверток с теннисными вещами, которые он оставил ей в последний день постирать. Однажды, выходя из этой комнаты, она мне сказала: «Федь, как страшно — я же никогда больше не услышу их голосов!». В этой сдержанной фразе и выразилось все ее одиночество»…
Данный текст является ознакомительным фрагментом.