Вот идет моя жена
Вот идет моя жена
«Зина сгорела в романе со мной». Пастернак тоже сгорел в романе с Зиной. Как это могло случиться за семь лет? То есть почему тогда тянулось так долго? Пожар был 1930 года (будем пользоваться его терминологией). Пятая категория сложности – в 1932-м («Я счастлив, Жонечка. Но я слишком сильно люблю Зину, и она чересчур – меня. Так можно жить месяц или два, а мы живем так второй год» (БОРИС ПАСТЕРНАК. Письма к родителям и сестрам. Стр. 543). Если в 1937 году он пишет родителям, что Зине лучше бы было сделать аборт, чем рожать так, как рожают они – не желанного (не путать с нежеланным) ребенка, – так пишут только озлобленные, совсем высохшие супруги, то как же тогда его письмо Зине из Парижа – всего лишь за два года до этого?
Что не опалилось в нем, если он стал способен подсылать к любовнице ее малолетнюю дочь с поручением сообщить, что с очевидно подурневшей после лагеря он, вероятно, встречаться уже больше не будет?
Выгоревшая в романе с Пастернаком Зинаида Николаевна – и размокший в браке с Женей Борис.
«…в Лаврушинском у окна – снег идет медленный, крупный, рыхлый, Борис Леонидович смотрит вниз на тротуар, подзывает меня и показывает: „Вот видите, идет женщина… Это моя жена… Это я сделал ее несчастной“… Он отвернулся, и мы долго-долго молчали».
ОЗЕРОВ Л. Сестра моя – жизнь //Воспоминания о Борисе Пастернаке.
Сост. Е.В. Пастернак, М.И. Фейнберг. Стр. 446—447.
Победила Женя. Зинаида Николаевна как объект любви таяла на глазах. Опомнившись, Пастернак увидел, что дом его до блеска надраен, ребенок его робок, жена его играет в карты. Тело ее, давшее жизнь трем сыновьям, отделиться от них, как оказалось, так и не смогло, и как только старший из них стал умирать, не смогла отдельно жить и Зинаида Николаевна. Когда умер Адик, она превратилась в камень. До этого было, правда, еще далеко, но Пастернак рано почувствовал, что чем-то таким и закончится. Он оставался один, и Женя плотно окружила его своим присутствием. Он ничего ей не мог дать, кроме удовлетворений ее требовательности, но ей и этого было достаточно.
«Может быть, если бы ты была на месте Зины, то есть второю, а не первою… »
Существованья ткань сквозная. Борис Пастернак.
Переписка… Стр. 370.
Это уже в 1932 году. Биография любви Пастернака к Зине была короткой. Он начал разлюбливать ее почти с самого начала. До конца жизни действительная, невыдуманная любовь к ней трещала в нем разрядами, треском коротких замыканий, страшных, как нерукотворные молнии с недошедшим еще громом. Это было потом – треск в кромешной тьме. Начиналось – пустотами темноты в ослепительном блеске любви. Приступы темноты – вот эта фраза Жене. Что он хотел сказать: если бы ты была второю? Он жил бы с Зиной, а тут увидел бы Женю и так же бы страшно в нее влюбился? Он не влюблялся в нее и в начале. Почему он в молодости, в начале их связи не любил ее? Как же он мог бы полюбить ее, пусть с роскошной грудью и призывной улыбкой, и с глубоким голосом, – но холодную, не вызвавшую в нем любви никогда? Это – лишенная смысла фраза, темнота, которая стала вкрапливаться в отношения с Зиной все чаще и чаще, а потом залила все.
Ленечку Пастернак сознательно обделял. Братья по матери не могут быть братьями. Отец наш небесный нам известен, назван: отец должен быть назван во всеуслышание и сам должен согласится. С матерью все проще и именно потому не имеет сакрального значения, мать – это только плоть. И вот при одном отце матери у всех разные, и все люди таким образом – братья. В общих чертах какие мы друг другу братья, нам известно: такие же, как Исмаил и Исаак, как Жененок и Ленечка. Мы забываем, за что ненавидим ближнего, а те, если б не знали, что они братья, – могли бы жить дружно. Братьев – как назвать еще людей, даже если мать одного из них сказала о матери другого своему мужу: «Выгони эту рабыню и сына ее, ибо не наследует сын рабыни сей с сыном моим…», и отец их, папочка, выполнил требование законной супруги, – не помирит никогда и ничто. Это – двигатель нашей истории.
Мальчикам же Нейгаузам делить с Жененком нечего, потому что имущим далось, и лишний папа прибыл к ним в дом, их мама радовалась жизни и так же их воспитала. Тот, кто ждет от жизни подвоха, всегда накопит денег, чтобы купить билет на «Титаник». Похоже, у Жениного сына возможностей избежать жизненного краха – пока он был частью маминой жизни – не было. «…никого не спрашиваясь, старший мальчик Адик (Адриан), возвращаясь из детского сада, затащил воспитательницу к Женичке, и потом еще раз заходил с ней к нему в гости» (БОРИС ПАСТЕРНАК. Письма к родителям и сестрам. Стр. 559). «Мальчики (старшему 7, младшему 6 л.) с Ирпеня его не видали и встретили с шумной радостью. Он для них часть меня, а меня они любят» (Там же. Стр. 549).
«А Женя напротив него сидела и палитру чистила, умная, грустная, дружелюбно понимающая».
Там же. Стр. 568.
Чистила палитру – это очень по-профессиональному, по-рабочему. Марина Басманова рисовала – Бродский перепишет это раздраженно: «питала пристрастье к люля и к финикам, рисовала тушью в блокноте», – чтобы это вспомнить в перечислении, нужно помнить, что уже тогда, в самый разгар своей самой большой в жизни любви, это не казалось присущим естественно, ждало лазеечки, чтобы вытекать раздражением. Марина Басманова рисовала в обществе, при людях, для многих; полем сражения Жени Пастернак был только один бывший муж, и чистила палитру она для него.
«Огорчительно только, что он (Женя, ему 16 лет, он „очень привязчив, сентиментален и просто-напросто надоедлив“) до сих пор еще ни разу не видел своего братца. Придти посмотреть на него он не хочет или не может, а для того, чтобы показать Леню ему и Жене, мне надо побыть в городе больше суток и устроить это посещенье не так просто».
БОРИС ПАСТЕРНАК. Письма к родителям и сестрам. Стр. 717.
Пастернаку надо показать своего нового сына Женёчку и даже Жене. Всего одна лишь капля сыновьей любви должна была бы разбередить закваску и братской близости: Же-нёчек раздвоился бы между жалостью к матери и плотской неразрывностью с отцом – и с другой частью его плоти, с братцем. Это тяжко бы было преодолевать. Но ведь на какие-то реальные страдания Пастернак свою оставленную семью обрекал? Или речь шла только о досадном ущемлении Жениного самолюбия и о скрупулезной заботливости – Женёчку? Женечек считал страдания для себя неуместными и никакими братцами и не братцами интересоваться не желал.
«Зину печалит моя радость по поводу того, что мальчик (Ленечка) растет в тесноте и в некоторых, относительных и очень призрачных, стесненьях».
БОРИС ПАСТЕРНАК. Письма к родителям и сестрам. Стр. 714.
Слишком мало добавилось с годами в восприятии Пастернаком Зинаиды Николаевны. Как обольстила она его красотой, мытьем полов, решительностью – так и продолжал он их ей перечислять в любовных письмах, которые под влиянием бог знает каких причин возникали еще и после многих лет угасания даже дружеских чувств. Другом она вообще была никудышным – в том смысле, что не для чего было дружить, там ведь все начинается с общности интересов, а то и с интереса. Чувство его не развивается – то есть не живет.
Пастернак сознательно опрощался в жизни. Однажды проговорился: потому что не получилось бы делиться нарастающим благосостоянием с Женей и ее семьей. При социализме нечем было делиться – отсюда карикатуры на бытовые темы: распиленный надвое при разводе автомобиль. А как еще его можно было поделить, когда автомобиль – это жизнь? Один автомобиль – одна жизнь. Как поделить дачу, которую за творческие успехи выдавало государство – и оставляло в своей же собственности? Разве что таким вот варварским (при живой Зинаиде Николаевне это и есть вивисекция) способом: «Женя с Жененком проводят Новый год на даче в Переделкине». С другой стороны, государство же предоставляло писателям неслыханную свободу: с дачи действительно алименты платить не полагалось – было ясно, что Пастернак исполнял свою волю. Затем следовали последовательные пассажи в письмах:«От новой городской квартиры я, вероятно, откажусь. <> Эта предполагаемая новая квартира в соединении с дачей оказывается в общей сложности больше моих истинных потребностей. Кроме того, как вы верно догадываетесь, я боюсь всякого резкого измененья к лучшему моих житейских условий, потому что мне не приходится делить их с Женёчком; я также боюсь, что необходимость содержать все это <> отвлечет мои средства в одну сторону, что мне не придется уделять их Жене в части, пропорциональной моему собственному быту».
БОРИС ПАСТЕРНАК. Письма к родителям и сестрам. Стр. 677.
Это было, конечно, охлаждение – полное: до жадности, до скупости доходящая ненависть к женщине. Не возьму себе, потому что МОИМ будет пользоваться и Зина, а Жене столько же выделить не смогу. Любовь (или это не любовь?) повернулась в обратную сторону, но уже ничего собой не представляла – как полый поплавок, только обозначала место, где она могла бы быть. Полюбить Женю заново он не мог, он ее не любил и сначала, Зину разлюбил: ЕЕ не любил, отпорхнула сама любовь. Оставалось делить отсутствие любви: деньги. Вся последующая личная жизнь Пастернака – это секс и личный контроль за распределением финансовых (в непосредственно финансовом и – при социализме более распространенном и существенном – опосредованном в товарах и услугах виде) потоков между «женами» («женщин» и «любовниц» у него и не было).
«Яживу сейчас на даче, очень поместительной и обширной (два этажа, шесть комнат, с двумя террасами и балконом. <> Из Волхонской тесноты я попал в двухэтажный, наполовину мне не нужный дом <> требующий <> широкой радости в душе и каких-то перспектив в будущем. <> Чем же я жил эти три месяца? Тоской по Женечке Не сожаленьем, что „все это“ „достанется“ не ему, а тоской по нем, по себе самом, по своей жизни»
Там же. Стр. 677, 681.
«Во мне никогда не было плотоядной семейственности, властного любования своим гнездом и прочее, и еще меньше этого сейчас, с годами».
Это так. Разве что не «с годами», а – «с Зиной».
«…я теперь буду настойчивее и грубее <> она note 11все время плачется, что я создаю искусственные затрудненья, что если бы я не прилагал усилий, чтобы денег было мало, их было бы гораздо больше».
Там же. Стр. 713.
Это не было какой-то свободной, новой семейственностью. Женя с тихой улыбкой все приближалась к Пастернаку – но семью хотела только свою. «Ленчик с братьями» – это Леня Пастернак и Адик и Стасик Нейгауз. Же-ненок, близкий отцу по крови (но гораздо ближе – матери), увидел своего брата, носящего «старую» фамилию своей матери, только спустя несколько лет после его рождения. Женя с Жененком, будучи выше предрассудков, жили в доме Зинаиды Николаевны, но фотокарточку ее сына смотреть от казывались.
Поздравительную телеграмму родителям по поводу золотой свадьбы Пастернак посылает за подписью «Борис»; в двух открытках, в которых он оплакивает смерть своей матери (так приходилось делать и в открытках, и в длинных письмах – это долго выходит из человека), он пишет о реакции на утрату у Жени. Пишет нежно, по-семейному, сомнений у отца, очевидно, уже нет. А о страсти, которую он пережил к Зине, – вспышке, не нужной ни одному из них, сломавшей ей жизнь, – никто и не знает, к содержанию его писем адресаты давно научились относиться как к чему-то стоящему НАД его жизнью, мало ее касающемуся… Никому эта история особенно не была интересна.
Пастернак писал обильно, восторженно, цветисто, искренне. Считается, что – убеждая себя в своей искренности. Влюбленное в Сталина стихотворение – опять же считается, что это ему казалось, что он полюбил его; огромная восторженная дарственная на своей книге, подаренной Анне Ахматовой, – трудно представить себе, что это он не себя так пылко любил, что нашел еще один, изощренный способ выражения этой любви – через мысли, якобы посвященные другому (в Ахматовой ему действительно нечем было особенно восторгаться).
Любил ли он в Зине только свою любовь? Похоже, что нет, даже если эта любовь имела признаки «простой» любви – реального присутствия в объекте достойных любви качеств. Зина действительно была красива (красота улетучилась в считанные годы), он еще считал ее потрясающей красавицей в 1935 году, но это было только визуальное эхо, явное лишь его обостренным чувствам. Она была работяща – но также и это достоинство, с недоумением воспринимаемое другими, теми, кто не должен был годами обслуживать астеническую ленивую Женю с ее полуулыбками, – с той же самой скоростью и это превратилось в ломовую работу ни для чего иного не предназначенной бабы. Зина всегда РАБОТАЕТ сама, уже никто ею не любуется, у нее вечно нет домработницы – и Пастернак это замечает. Он ищет трудностей для себя (за невозможностью разделить комфорт с Женей) – и наказывает ими Зину.
«Я, конечно, люблю ее, не так легко и гладко, и первично, как то может быть в нераздвоенной семье не надсеченной страданьем и вечною оглядкой на тех, других, первых, несравненно более правых. Считающих себя оставленными, но не оставленных… Не так, но по-другому, и, значит, все же как-то».
БОРИС ПАСТЕРНАК. Письма к родителям и сестрам. Стр. 697.
Слово найдено: раздвоенная семья. Была бы она просто новой семьей, как это чаще всего у всех и бывает, если б он не разлюбил Зинаиду Николаевну так панически быстро?
Вот уж действительно – награжден каким-то вечным детством: поиграл и бросил. Не совсем любимая поначалу Женя тем и была сильна, что ее почти нельзя было разлюбить. Могла ли быть следующая семья так крепка, что Женю с Жененком удалось бы оставить окончательно?
Не только оставить одну «Женю» – всегда оставляют и «Жененка». Жененков подхватывают другие семьи, другие, бросившие собственных детей отцы, которые носят корм новой орлице, – и так до бесконечности.
Раздвоенная – это так и сказано. Что остается от семьи, которая раздвоена? Две семьи. У Пастернака просто было две семьи.
Переписка Пастернака (заменяющая дневники и часто более достоверная: в переписке – да, можно что-то писать напоказ, но зато есть и кому корректировать, если уж совсем уйдешь от курса) подтвердила то, в чем первую, более правильную, семью Пастернак убеждал всей жизнью: они равноправны, они не оставлены. Страшно за удары, сыплющиеся на бедную голову Зинаиды Николаевны. Видит Бог, она его не ловила – в мужья. Она не виновата.
В конце концов отношения наладились, какая ни есть семья закрепилась – все настолько, что в одном из писем он пишет: «Зина свинья, что ничего не написала, но, может быть, это от застенчивости».
БОРИС ПАСТЕРНАК. Письма к родителям и сестрам. Стр. 774. Свинья – это очень интимно.
Честный человек (мужчина в адюльтере) по-протестантски и по-католически, Марчелло Мастроянни заводит бурный роман со знаменитой американской актрисой. По ее протестантскому разумению он, как честный христианин, должен развестись с прежней женой и заключить новый брак с ней. Строгое же католическое воспитание Мастро-янни не допускает другой возможности, кроме истинно же христианского пути: никогда не оставить единственной жены, а своей новой любви предоставить все остальное, чем только он может располагать. Самокрещеный (только своим словом) в православие Пастернак, человек безусловно христианской культуры, ступил на путь достижения заповеданного блаженства, «яко кротций»: он дал законное прибежище одной женщине и не оставил другой.
Судьба Зинаиды Николаевны по интриге – поруганная и за то заслужившая особенно почтительную и страстную любовь – похожа на судьбу Настасьи Филипповны, а по развитию сюжета, однообразному на протяжении шестисот страниц, – Жюстины: невинность все поругается и поругается. Пастернак как-то не чувствовал колючек того венца, который во второй половине тридцатых годов нахлобучился на его голову. Он не был ни маркизом де Садом, ни скромным садистом, когда терзал бедную Евгению Владимировну, – он действительно надеялся, что создаст новую реальность, пусть только в своей отдельно взятой семье, но ему было бы довольно.
Одной, по-своему счастливой, семьи не получилось, она раздвоилась на две несчастных, а деятельно ненавидел он Зинаиду Николаевну уже из холодного расчета: никакая извинительная (пусть даже так) страсть не ослепляла его. В дни приближающегося отцовства он описывает в письме родителям – нецеломудренно, бестактно (искренний тон подразумевает возможность ответной искренности, а он что, хотел бы прочитать что-то на эту тему из супружеской истории в ответном письме?) – как бездушная милитаристски ориентированная социально-демографическая политика Советской Страны не дала им с Зиной сделать аборт. Написано слово – «нас», почитайте:
«Когда меня посылали в Париж и я был болен <> мне очень хотелось иметь большее с ней продолженье, оставить будущему живую память о нас. <> Я чувствовал на себе дыханье смерти <>. Я прощался тогда со всей той бездонной неподдельностью, правдой и очарованьем, которые есть земля и жизнь и на прощанье хотел от нее ребенка. Но странно, причины физические мешали в этом именно ей, а не мне. Она ходила к врачам и лечилась и постепенно, свыкшись с сознаньем, что этого не будет и не может быть, я перестал понимать, как и зачем я этого хотел. Иными словами, нынешнее ее положенье – совершенная неожиданность, и если бы не запрещенье абортов, нас бы остановила недостаточность нашей радости по этому случаю, и она прибегла бы к операции».
БОРИС ПАСТЕРНАК. Письма к родителям и сестрам. Стр. 697.
Как бы коллегиально, в уважении всех имеющих право голоса, это решение ни принималось – сам аборт пришлось бы делать все-таки Зине одной. Ничто так не укрепляет семью, как сделанный женщиной аборт. Безапелляционная мудрость о том, что мужчина тем больше любит женщину, чем больше денег он в нее вложил, в женском варианте звучит с использованием вместо денег – крови. Женщина ведь редко когда имеет, и особенно имела в те времена, какие-то формальные, социально значимые активы – только физиологию. Вот она и считает: эта боль и эта ненависть – за что-то же они были заплачены, что-то она должна за это получить?
Их история имела счастливый конец: Пастернак не стал наказывать ее за то, что она перестала быть любимой, пожалел и оборвал этот круг: под конец жизни он звал ее Зиночка, Зинуша, мамочка, – Анна Ахматова возмущалась от «непонятности», – и дал ей умереть в своей постели, и даже на государственной даче.
Незваный сын Ленечка умер по писаной судьбе Юрия Живаго – на заснеженной московской улице, где-то неподалеку от остановки трамвая, везшего мертвого доктора, в 39 лет.
Евгению Владимировну Пастернак к себе на дачу пускал – даже демонстративно заселял. Но после его смерти, когда Зинаида Николаевна доживала еще шесть лет без зарубежных гонораров (доставшихся Ивинской), без отечественных (их как-то уже не причиталось), даже без простой пенсии (полагавшейся и домработнице), – если б женой стала Ивинская (при его жизни, несомненно, они так бы и жили на деревне), на следующий после похорон день Ольга Всеволодовна с Ирочкой командовали бы выносом узлов Зинаиды Николаевны. Борис Леонидович на такие мизансцены в жизни насмотрелся и, как повела бы себя «тихоня в быту», наверное, представлял.
«Зина рожала трудно, но она как бы для трудностей создана… »
БОРИС ПАСТЕРНАК. Письма к родителям и сестрам. Стр. 706.
«Когда вы утешаете Женю в отношении моих чувств, вы недалеки от истины. Часто вечерами, когда я заработаюсь, выйду на прогулку и потом в рассеянности возвращаюсь домой, мне кажется неестественным и странным, что я попадаю не к ним и слышу в доме не их голоса».
Там же. Стр. 696.
Им, они – оставленная семья воспринимается как ВТОРАЯ. Пастернак никогда не бросит ни одной своей семьи – и не будет замечен в адюльтерах (чуть-чуть, очень тайно).
По прошествии любви Зинин труд уже безрадостен: «Эта женщина, с животом на 7-ом месяце с утра до вечера без работницы бьющаяся над самою черной работой, измученная всей предшествующей жизнью, а также и мною… » (Там же. Стр. 696), а избалованная бездельная Женя украшает собой «…уютное и располагающее к себе жилище, <> крохотная двухкомнатная Женина квартирка, изящная, чистая и просящаяся на полотно, как interieur» (Там же. Стр. 698).
Зина родила новогоднего мальчика, Пастернак живет с ней в Москве, в только что полученной квартире в Лаврушинском переулке, с оставшейся от щепетильных переделов мебелью и библиотекой: «Женя с Женичкой сейчас в Переделкине. Я не видел, как они устроились там на его каникулы и боюсь, что им будет скучно… »
Там же. Стр. 706.
«Не знаю, знает ли уже Женя о мальчике, но, вероятно, известие это до нее дошло. Наверное, все это тяжело ей, потому что переворашивает и растравливает старые огор-ченья».
Там же. Стр. 706.
Письмо пишется 6 января, Женя с прислугой отдыхает в переделкинском доме семьи Пастернак, пока Зинаида
Николаевна в роддоме. Новый год она встречает с сыном на новой даче Пастернака – тот Новый год, под звон курантов которого родился Ленечка. То есть, пожелав, Зинаида Николаевна не смогла бы оказаться в доме, принадлежащем ее законной семье. Женя с Жененком живут там, и Борис пишет об этом родителям с глухим вызовом.
От расстройства Евгения Владимировна вышла замуж. Отдыхает в Коктебеле в писательском санатории, там же и ее супруг-инженер. Пастернак пишет об отсутствии у себя плотоядной семейственности, но Евгению Владимировну защищает вызывающе и однозначно, как супруг: «За Женей осталась ее старая фамилия (то есть она – Пастернак)». Посчитал бы он свою врожденную фамилию «старой ЕЕ», если б она уходила к другому от него? Теоретически фамилией Пастернак она могла наградить и инженера Лясков-ского – вновь оживающее чувство, возможно, расширило бы генеалогическое благородство до таких пределов.
Брак Жени с молодым инженером длился ровно столько, сколько времени потребовалось на то, чтобы пережить самый острый период присылки «славному мальчику» костюмчиков из-за границы и расслабленности от лактационных гормонов Зинаиды Николаевны: зло ведь действенно только против того, кто зол сам. Счастливая Зинаида Николаевна не абсорбировала ненависть, она отталкивала ее, – это дало силы Евгении Владимировне пережить ситуацию, да и помог брак с инженером. Длился – год.
Плотоядная, защищающая холодность: он готов защищать ее от всех – и от своих родных, сильно помягчевших из-за разгорающейся заново приязни к старой, более ясной и приемлемой для них невестке. Если бы не Нейгауз, Зинаида Николаевна была бы со своим трудолюбием совершенно необъяснима и, очевидно, родителями отвергнута; такое бывает по семьям, и, как правило, сыновья сдаются. Родители родителями, но тут налицо и выпад против самой Зинаиды Николаевны. Евгения Владимировна могла прибегнуть к стандартному оправданию: оставила не фамилию бывшего мужа, а фамилию сына. Как всегда, все это верно только до той поры, пока женщина не выйдет замуж за лучшего (в пастернаковском случае это было бы затруднительно) – или просто по-настоящему.
Через какое-то время охранная грамота за замужнюю честь Евгении Владимировны пролонгируется: он почти вернулся к ней, потому что не знал, что ему делать с Зиной. Зина не вернулась на «свое» место, но стала – пустым. Простила бы его Женя, если б он смог «благоустроить» Зину – он называет это единственно необходимым условием, при котором он мог бы с ней разойтись? Зину он брал с места комфортного, это был его долг перед Нейгаузом, – родители его бы не упрекнули, если б он ее оставил на улице, они с ней не переписываются, приветов не передают, у них речь идет о Жене с Жененочком.
Когда появится Ольга Ивинская и он отряхнет прах прошлых жен со своих ног – Женя тоже вернется на круги своя. У Ивинской будет больше досуга, чем у Пастернака, – голова ее занята только им, их романом, он был полем ее сражения. Во время боя думаешь только о стратегии этого боя. Враг номинально был у нее лишь один – Зинаида Николаевна, ее надо было победить во что бы то ни стало, а тут, оказывается, была еще некая Евгения Владимировна. То есть было очень много женщин Пастернак, все – его жены. Кому-то он предлагал и еще, был отвергнут, но могли бы засчитаться и они. И вот только она, такая неотразимая, такая нужная ему, нарезавшая ему сердце сурьмой по железу, такая ему подходящая – в этом она не сомневалась, это так и было, Пастернаку больше ничего не было надо, – но только ей было отказано даже стать вровень со сто лет назад оставленной первой женой. Он и не любил ее даже смолоду, он говорил ей это. Женился, потому что надо было жениться, он не хотел прожить каким-то тоскующим бобылем, он с готовностью влюбился и сделал предложение – и в таком незавидном положении Ивинской было отказано.
«Недавно без всякого ущерба для Жени мы оформили наш развод».
БОРИС ПАСТЕРНАК. Письма к родителям и сестрам. Стр. 584.
Что имела в виду, какие меры, Зинаида Николаевна, когда угрожала: «Брошенной женой Пастернака я не буду, я буду только его вдовой»? Какие у нее были рычаги? Она собиралась выкрикнуть над его могилой: «Прощай, настоящий коммунист!» – анекдотичная перекличка с историей о том, как на новоселье у соседа, Федина, поднимается тост: «Выпьем за будущего советского писателя Пастернака!» Пастернак, к ужасу собравшихся, отвечает: «Идите вы в п-ду» (Гладков). Из гроба бы Зине смолчал. Что бы сделала она, буде захотел Пастернак увенчать свой закат новым законным союзом? Он понимал, конечно, что «сраженье» ведется не за свободу, братство или равенство, сраженье – за титул. Война черной и алой роз.
Ослабев, мужчины часто поддаются, дают себя вести в ЗАГС. И что бы стала делать Зинаида Николаевна? Она – женщина типа Настасьи Филипповны. Имя «Настасья», да старомодные «али», «боле», да страсти – все это похоже на роковую по-оперному, непонятную, условную красоту Зинаиды Николаевны. Судьба Зинаиды Николаевны – вариант «Идиота». Идиот – Борис Леонидович, злой идиот: зачем он приблизил к себе Женю, когда охладел к Зине? С Зиной в свое время он торжествовал свою с ней общую любовь; вновь оценив интеллигентность Жени, девочки будто бы своего круга, дал торжествовать победу над Зиной – ее единоличное отмщенье. Его когда-то не ловила Женя – и Зина тоже не ловила, наказывать ее было не за что.
Зинаиде Николаевне уходить было не с чем. Советские богатства эфемерны: распределитель, поездка в санаторий, государственная дача, машина с шофером – все это есть только в тот день, когда есть; в лучшем случае остается шуба.
«Зина страшно состарилась и худа как щепка». По нынешним представлениям должно было бы быть наоборот
(еще и Пруст заметил – худоба молодит), но Зина была старообразна уже в 34 года. У Бориса Леонидовича хватило инерции страсти не замечать и даже не видеть – ничего – в тридцать пятом.
Для посторонних вроде и малозначительная, но ими обоими воспринимаемая и культивируемая фатальность ее ранней половой жизни (опять-таки сейчас вроде бы и не смертельно – да и во многие другие времена тоже) – играть с собой не позволила и велела расплачиваться. Зинаида Николаевна взрослела – и старилась – с опережением не на четыре-пять лет (что уже совсем нормально для девичьей сексуальности), а – скачками геометрической прогрессии. Половую жизнь начала в пятнадцать, в сорок была матерой каменной бабой, к пятидесяти – старухой. За пятьдесят была страшна так, что о возрасте думать не хотелось – чтобы не вспомнить, что она женщина. Белые воротнички отрубали окольные пути фантазий окончательно. Не надевались ли с целью напомнить о гимназическом фартучке?
Великие русские писатели вопреки озлобленному сетованию Анны Андреевны Ахматовой как-то очень хорошо женились. По чистым, нестяжательным, нетщеславным, минутой влекомым мотивам. Чем более велик писатель, тем более неподходящая, более нужная ему у него жена. За это расплачивались с ними жизнями.
У Пастернака – то ему не по чину было в шикарное, на всю Россию гремящее богатством семейство Высоцких соваться, то жена Женя, не стесняясь, в любовном письме, распаляя себя, пишет, что хоть молодость отдана не даром, то Зинаиду Николаевну, взятую из самого что ни на есть концертирующего, профессорского, самого обеспеченного быта, некуда вернуть (и Нейгауз женился, и прелестная квартирка на Тверском отдана Жене), а уж потом делиться с Ольгой, которая в масштабах совписовских распределений ничего не понимала и аппетиты имела самые максималистски опереточные – слишком многое упиралось именно в деньги.
Деньги, которые, как с самого начала для себя установил Пастернак, будто бы упрощали все дела. Все имеет две стороны. Пастернак был щедр и заботлив, он рассылал деньги многим, помногу и подолгу. Он не поехал повидаться с родителями, не похоронил Олю Фрейденберг, не пустил к себе проститься суматошницу Ольгу Всеволодовну – но никого близкого и бедственного не найдется, кому бы он не помог или просто бы не дал денег.
Иногда люди гордились – хоть богаты мы только грехами, но перелитый излишек чужого богатства оскорбляет пуще невнимания. Обид на пастернаковские вспомоществования (при всех обидах никто их не называет подачками – и суммы были большими, и искренность жеста не подвергалась сомнению) много по разным мемуарам. Проницательные догадывались, что ДАТЬ ДЕНЕГ – это не дать ничего другого, но не иметь при этом угрызений совести. Пастернак был очень щедр. Он давал много денег Жене с Жененком, хотел бы давать еще больше, жалел, когда нельзя дать (от дачи оторвать терраску, например), и иногда все равно грустил. С Зинаидой Николаевной он никаких проблем не предвидел.
«Расстаться с Зиной я бы мог только в том случае, если бы оставил ее вполне устроенной и был бы на ее счет спокоен… »
БОРИС ПАСТЕРНАК. Письма к родителям и сестрам. Стр. 681.