Джагатайский улус

Джагатай (? — 1242), второй сын Чингисхана, получил в удел область, прилегавшую к Иссык-Кулю (Исик-Кёлю), земли южнее Балхаша, бассейн рек Или, Таласа, Чу, а также Афганистан и Трансоксиану. Спустя несколько лет его последователи присоединили к этой территории Кашгарию и Уйгурию (на севере) с Бешбалыком, Турфаном, Карашаром, Кучей и поречьем Аксу; на юге — с Черченом, Хочаном, Яркендом, дотоле находившимся в прямой зависимости от Каракорума. Что до Ургенча и Хорезма, то они являли собой некую связующую зону между владениями Джагатаидов, в чей состав на законных основаниях они входили, Джучидов (Золотая Орда) и Ильханов (Иран). Имя «Джагатай» служило для обозначения этой обширной и довольно неоднородной империи (Джагатайский улус), а также (в более поздний период) — литературного языка, на котором там говорили (тюрко-джагатайский) и который представлял собой восточный вариант обычного тюркского языка.

Все эти земли в основном были тюркские, хотя города в южной полосе преимущественно были заселены иранцами, коих еще называли сартами или таджиками. Никакого государства они не составляли: там можно было различить лишь три обширные области, не имевшие никакой органической связи друг с другом. Север, невзирая на существование нескольких более или менее значительных городов, а именно Пишпека, Токмака, Каялыка и Алмалыка, был краем кочевников (где монгольские и тюркские племена перемещались по пастбищам, имевшим своим центром долину реки Или), Моголистаном в узком понимании этого слова. Насколько можно судить, упомянутые племена, следуя примеру вождей, оставались шаманистскими; однако к ним проникло и христианство, о чем свидетельствуют христианские кладбища, обнаруженные в поречье Или, а также деятельность миссионеров в Алмалыке. Никакой администрации им не было известно, как не имели они и ни малейшего понятия о государстве. [30]

Уйгурия, когда-то буддийская, манихейская и христианская (если не упоминать о более скромных иудейских и маздакитских общинах), являлась страной высокой литературной и художественной культуры. Разумеется, ислам в этой стране распространение получил, но невозможно сказать, как далеко он продвинулся в восточном направлении с той поры, как в X веке образовалась тюрко-мусульманская империя баласагуно-кашгарских Караханидов. Именно на караханидо-тюркском языке Юсуф Хасс Хаджиб написал первое в Центральной Азии мусульманское произведение «Кутадгу билиг» («Наука счастья», 1067–1070); именно Караханиду Махмуду Кашгарскому обязано человечество первой научной тюркской книгой, монументальным энциклопедическим словарем (1072–1083); именно на тюркском языке изъяснялся величайший мистик Центральной Азии Ахмед Ясави, умерший в Яссе (нынешнем Туркестане), над чьей могилой по Тамерлановой воле со временем был воздвигнут грандиозный мавзолей.

Трансоксиана и Хорезм (который, несмотря на свои историю и культуру, в известной мере являлся частью Туркестана) представляли собой страны урбанизованные и отчасти сельскохозяйственные. Уже в первые века хиджры там получили развитие такие крупные очаги мусульманской цивилизации, как Ургенч, Бухара, Самарканд, Балх (Бактрия) и Газни, чья история уходит корнями во мрак времен. Их особенность признавал даже Чингисхан, давший Трансоксиане мусульманского правителя, Махмуда Ялавача, резиденция которого находилась в Ходженте. Сей человек, а также его сын и внук, сменившие его на этом «посту», трудились над переустройством страны и возрождением разрушенных городов. Их усилия не оказались бесплодными: «раны были залечены», экономика восстановлена. Бухара, например, расцвела столь пышно, что, кажется, именно тогда она пережила наиболее счастливые дни своей истории, невзирая на опустошения, причиненные ей Ильханами, осадившими этот город в 1273 году. Джувейни утверждал, что равного ей в мире не было ничего, а Марко Поло увидел в ней «самый лучший город Персии».

У владетелей этой империи, Джагатаидов, коих титуловали оберегателями ясы (законодательство Чингисхана), поскольку они оставались ярыми Чингисовыми приверженцами, мысли приискать себе столицу или поселиться в регионе с высокой культурой не возникало никогда. Они ненавидели города и были близки к тому, чтобы считать их пригодными только для роли жертв: случалось так, что они штурмовали и грабили даже те города, которые им принадлежали давно. Оказавшись на стыке двух великих цивилизаций, они держались в стороне, блюдя верность себе и борясь с опасностью разложения. В конечном итоге на путь цивилизации они встали, но много позже других улусов, менее изолированных и унаследовавших политические и культурные структуры покоренных народов. А пока что, находясь в центре Монгольского мира, они состояли в военных или мирных отношениях с тремя другими улусами, что давало им, право же, немного; однако они контролировали великие межконтинентальные торговые пути — «Шелковый», начинавшийся в Китае, и «Пряностный», бравший начало в Индии, — что являлось источником колоссальных доходов. [31]

Вплоть до 1261 года Джагатаев улус оставался в жесткой зависимости от Агаханов, которые никогда не отказывали себе в удовольствии вмешиваться в его дела, в частности для интронизации угодных им князей. Умершему в 1242 году Джагатаю наследовал его внук Кара-Хулегу (1242–1246). Это был сын того Матугена, который погиб в сражении под Бамианом, афганским городом, известным огромными скульптурами Будды, вырезанными прямо в скале, и которого так оплакивал Чингисхан. Кара-Хулегу был еще юн, и в продолжение четырех лет власть находилась в руках вдовой императрицы, как это было принято в Каракоруме, где в период между кончиной Великого хана и вхождения в возраст наследника правили регентши. Затем, в 1246 году, Гуюк поставил во главе улуса Ису-Мангу (1246–1252), человека малоспособного, отдавшего бразды правления жене и своему министру-мусульманину. Он принял сторону Угедея, противившегося избранию Мунке на верховную должность, и был смещен. Мунке возвратил на трон Кара-Хулегу (1252), но тот преставился чуть ли не на следующий день. Его вдова Органа-хатун, личность незаурядная, взяла власть в свои руки и правила страной до 1261 года.

В очередной период всеобщего своеволия Органа-хатун попыталась лавировать между двумя соискателями: Хубилаем, которого посадила на трон в Китае его армия, и Арик-Бугой, коронованным в Каракоруме; при этом благоволя первому. Пренебрегши ею и надеясь таким способом нейтрализовать Джагатаидов, Арик-Буга возвел на престол Альгу. Поскольку упомянутые государи, коих намеревались сделать соперниками, были, по счастью, разных полов и к тому же рассудительными, им очень скоро стало ясно, что в их интересах было бы сочетаться браком. Дабы спокойно провести медовый месяц, они постарались как можно дальше дистанцироваться от Пекина (сидевший там же Хубилай в конце концов оказался во главе основного улуса), таким образом сделав первые шаги на пути к фактической автономии, указанному им Ильханами и Золотой Ордой. Когда умер Альгу (1266), Органа сумела сделать наследником своего сына, которого родила от Кара-Хулегу. Новый хан, Мубарак, был мусульманином, что тогда представлялось совершенно неприемлемым, и за это он едва не поплатился троном. Иные утверждали, будто бы наследовавший ему Барак принял ислам тоже (1266–1271), но ни его имя, ни его похороны на гор? в соответствии с монгольским ритуалом этого не подтверждают. Он был вынужден подчиниться Угедейде-Кайду и согласиться с созывом курултая, чтобы попытаться найти решение важных социальных проблем, порожденных фактом совместного проживания в одной империи кочевников и оседлых. Для защиты культурных земель вторых от первых были приняты радикальные меры: племенные вожди и князья обязались оставаться на плоскогорье и в степи и не позволять пастухам гонять стада по возделанным полям (1269). Немного позже Кайду и новый хан Дува (1274–1306), исходя лишь из интересов подданных, а не из желания заиметь некую резиденцию, основали в Фергане новый город, Андижан, где в будущем должен был родиться Бабур. [32]

В период между 1271 и 1274 годами эти события сделались причиной довольно опасных нестроений. Тем временем медленно, но верно осуществлялись отюречивание монголов и их исламизация, параллельно с этим возникла необходимость в создании стабильного государства, то есть более тяготеющего к оседлости. Кебек (1309–1310 и 1320–1326), хоть и оставался язычником, покинул степь и поселился в Трансоксиане, где построил дворец, Карши, ставший зародышем будущего города; там, по тюркскому обычаю, он стал чеканить деньги от своего имени. Он также дал обет никогда не бывать на Или, что в Моголистане. Эта уступка номада, быть может, еще заметнее подчеркивает факт того, что империя все более утрачивала кочевой характер; одновременно она усугубила внутригосударственную напряженность.

Кризис вспыхнул тогда, когда Тамаширин (1326–1333), вероятно, буддист, если судить по его имени, являющемуся производным от санскритского dharmasri, принял исламский закон. Этот говоривший на тюркском наречии монгол, лестный портрет которого написал повстречавшийся с ним Ибн Баттута, невзирая на вероотступничество и роль, сыгранную им в исламизации монголов, возможно, был консервативнее многих племенных вождей, оставшихся язычниками. Он жил в юрте. Однако, если его политика устраивала мусульман вообще и трансоксианцев в частности, она не нравилась кочевникам. Во второй четверти XIV столетия исповедание ислама все еще расценивалось как нечто, пятнающее человека. В то время как Трансоксиана сохранила верность Тамаширину, Моголистан возмутился и, объявив его низложенным, на трон возвел одного из его племянников, Дженкши. [33]