Школа выживания
Школа выживания
Рок-н-ролл — это образ жизни
Леопольд Захер-Мазох
1989 год. Уже четыре дня мы находились в Германии на гастролях. Болтаясь с утра по центру Дрездена, я так устал, что, увидев несколько столиков, выставленных из кафе прямо на полустёртый площадной булыжник, срочно «приземлился» на ближайший свободный стул. До концерта было ещё часов пять, я заказал кофе и стал озираться. Начало июня, погода шикарная, город цветёт — короче, жалко было только, что это не Париж, а гэдээрошный Дрезден. На столике рядом с пепельницей лежал аккуратный блокнот с ручкой в петельке. На блокноте изображён какой-то герб и надпись «Schriftsteller». Так же называлось и всё заведение — «Писатель». Народу было довольно много, но контингент странноват: в основном мужчины примерно моих лет (30+). И почти все они сидели пили кофе, курили и что-то писали.
Кажется, я сообразил: это было кафе писателей. То есть не просто заведение, где собираются литераторы, а место, где эти литераторы конкретно пишут. На меня уже косо посматривали. Схватил блокнот, отстегнул ручку, которая тут же вывела на первой странице: «Пожалуй, человеку, который никогда…»
Пожалуй, человеку, который никогда не бывал на гастролях, невозможно понять, что это такое. Представьте себе, что половину времени вы проводите вне дома, то есть должны как-то питаться, сохранять здоровье (зимой часто без горячей воды) и, наконец, по возможности хорошо выглядеть, порой в самых антисанитарных условиях.
О личной жизни, разбитых семьях говорить пока не будем. В конце концов такую жизнь мы сами себе выбираем. Но вот о сложных социальных отношениях: гастролирующий артист — окружающая среда (гостиницы, поезда, самолёты), можно рассказать немало интересного.
Я постараюсь познакомить вас с некоторыми секретами и маленькими хитростями школы выживания в экстремальных гастрольных условиях. С секретами, наработанными десятилетиями концертных командировок по самым отдаленным местам. Но хочу предупредить: НИ В КОЕМ СЛУЧАЕ не читайте раньше времени главу на странице 70-й во избежание самых непредсказуемых последствий.
С возникновением групп и выходом их на профессиональную сцену у подавляющего большинства людей (и не только работников сервиса) создался определённый стереотип гастролирующего музыканта: длинноволосый (а в просторечии — нестриженый), одетый в заграничное, непременно пьяный, гребущий деньги лопатой хамоватый ухарь, живущий для того, чтобы портить нервы нежным проводницам купейных вагонов и дежурным администраторам переполненных гостиниц.
Дело в том, что обычный командированный или приехавший на отдых человек, прекрасно знающий, как трудно с билетами, гостиницами и т. д., считает за счастье и третью полку в плацкарте, и койку в коридоре. Его можно разбудить шваброй, и на бельё мокрое положить и прикрикнуть, а вот зарвавшиеся артисты, катающиеся по стране по десятку и более лет, иногда начинают робко понимать, что и у пассажира, и у «гостя» (так называют в гостиничном сервисе горемык-проживающих) тоже есть определенные Конституцией и разумом права.
Вот тогда-то и получаешь на свои «сногсшибательные» претензии насчёт горячей воды в январе или по поводу отсутствия известных сантехнических приспособлений (удобства во дворе) интересный ответ: «Шибко умный». Надо думать, в ироническом смысле.
«Шибко умный» — это еще хорошо. Саша Буйнов, путешествуя однажды летом в поезде на гастролях, обратился к проводнице с просьбой открыть окно в купе. Было страшно жарко, а вентиляция как всегда не работала. Проводница — неопрятная баба с хохлятским акцентом — заржала и отказала в грубой форме. Когда же интеллигентный Александр задал робкий вопрос, для кого все-таки придуманы форточки в купе, баба, которой красивый Буйнов напомнил иностранного киноактера, его даже не ударила, а, наоборот, присела, борзо повела плечами, выкинула два гопаковых коленца и продекламировала: «Для те-бе, для пез-де!»
Братья гастролирующие артисты! Кто из вас после позднего концерта, а то и длительного переезда не просыпался в 7.30, как в страшном сне, от присутствия в вашем номере тётки в синем халате и двух огромных мордатых дядек, непонятно как прошедших через закрытую дверь и деловито осуществляющих какую-то таинственную работу. И лучшее, на что вы можете рассчитывать в этой ситуации, это реплика, длиною в десять с половиной сантиметров (на бумаге): «лежичегодергаешьсячтоямужиковневидалаголыхнакурилтокак». И уж в самом крайнем случае, в припадке необъяснимого человеколюбия, кто-нибудь из мужиков может буркнуть: «Инвентаризация» или «Тараканов морим».
Вот так, просто и изящно: «Тараканов морим», — и довольные артисты отправляются в гостиничный буфет.
Итак, чем больше вы ездите на гастроли, тем делаетесь опытнее и хитрее — вас уже на местной козе не объедешь и голыми руками не возьмёшь.
И вот, въезжая в гостиничный номер, вы, сбивая дежурную с ног, бросаетесь к телефону (если он есть) на предмет тайной трещины, затем к телевизору (если он есть) — работает ли? Отворачиваете штору на окне (если она и оно есть) в поисках абстракционистского черного пятна (оно почти наверняка есть) и, наконец, торжествующе показываете дежурной отбитый край хрустальной вазы, заботливо замаскированной под целую.
И упаси вас бог прохлопать один из этих пунктов, тогда при выезде, во время сдачи номера (есть такая милая трупоедская процедура), вам предъявят и неработающий телевизор, и треснутый телефон, и испачканную штору, и испорченную вазу; вы будете оштрафованы в ужасающе кратном размере и под гиканье и улюлюканье персонала пойдёте вон…
Но это, конечно, фантазии, не забывайте: мы опытные и хитрые, мы всё проверили; и уже хочется вытащить на свет пословицу, что, мол, на каждую гостиничную старуху есть своя артистическая проруха, как в последнюю секунду выясняется, что по каким-то своим вафельным делам отсутствует полотенце (только что было тут), и вы, опытный и хитрый, покрывшись стыдливым мужским румянцем (нехорошо красть вафельные полотенца), платите деньги и, сидя в автобусе, стараетесь не смотреть на стройные ряды персонала, который, печатая шаг, проходит под вашим окном с плакатами «Не на тех нарвался!».
Мне лично с гостиницами всегда очень везло. Постоянно попадался номер напротив специальной комнаты, где горничные и дежурные по этажу держат свои таинственные коммунально-бытовые атрибуты и где вообще находится их штаб-квартира. Как это хорошо и полезно всё время находиться в самой гуще их личной жизни и интимных подробностей, находиться, так сказать, на самом острие пищевых, мыльно-порошковых и тряпочных интересов.
И как близко к сердцу все принимаешь. Однажды я в течение нескольких часов с трепетом следил за развитием леденящей кровь драмы с похищением половой тряпки, и, когда добро восторжествовало, а зло было если не наказано, то осуждено, слепая нездоровая радость переполнила всё моё существо — какие уж тут могут быть концерты.
Побывав несколько раз за границей и увидев, как у них решаются вопросы тишины в гостиницах (при помощи специальных табличек «Просьба не беспокоить»), я однажды решился (за отсутствием фирменных) написать собственное обращение. Долго корпел вечером, и вот что получилось: «Дорогие товарищи дежурные! Ваши гости устали после концерта. Убедительная просьба утром не орать или орать потише. Спасибо». «Спасибо» — это я позже приписал для пафоса.
Вы бывали когда-нибудь на шабаше ведьм? Нет? Может быть, вы участвовали в драке пьяных жестянщиков с пьяными жестянщиками же? Примерно от таких звуков проснулся я на следующее утро. За дверью грохотало, ухало, дикий хохот, безумные вопли несколько нарушали тишину. В дверь стучали швабры, плюхались тряпки, и кто-то очень ритмично (нельзя не отметить) молотил по замку пустым ведром. Наконец, из-под двери по сквознячку разлетелось по номеру кусочков сто моего неудавшегося опыта наглядной агитации.
До пересменки из номера не выходил — боялся.
Однажды на концерте пришла записка: «Это правда, что артисты только и делают что пьют?» Вашими бы устами, господа зрители, да мед пить — к сожалению, артисты еще и едят.
А как удачно решаются на гастролях вопросы с питанием! Вы утром, чисто побрившись и одевшись по-выходному, приступаете к ожиданию обеда. На суточные в 2 руб. 65 коп. (1975 г.) позавтракать и поужинать невозможно, а вот позволить себе обед из первого, второго и, чем черт не шутит, может быть, третьего никто вам не запретит. Поэтому обед — это событие, которое обставляется по возможности пышно, и вот вы, пригласив для компании (какой же обед в одиночку?) приятеля (естественно, из той же «Машины времени»), гремя всеми суточными, входите в гостиничный ресторан.
Сначала вас сбивает с ног, но не лишает аппетита устрашающий транспарант «Берегите хлеб — в нем соль земли и пот хлебороба!». Гигантским усилием воли вы не даёте себе расслабиться (в крайнем случае даёте друг другу слово не есть хлеб вообще) и усаживаетесь за один из прекрасно сервированных вилками и ложками (ножи крадут) столов. По непонятной оплошности официантки здесь же оказывается и меню. Какие широкие, в пределах суточных конечно, горизонты открываются перед вами! Вот рубрика «Полакомьтесь», вот «Разрешите вам предложить», а вот «Если вам позволяет здоровье» (но не суточные). Если вы давно не были в цирке, то можно заказать неизвестно как сюда затесавшуюся брюссельскую капусту, а если вы последний день в городе и прилично знаете карате, то яйцо всмятку — блюдо, которое оказалось в меню не иначе как по разгильдяйству типографского мальчика — явлению, видимо, достаточно распространенному, так как давало мне возможность раз шесть в разных городах заказывать этот редкий деликатес. Я думаю, простительно — в жизни так мало радостей.
Происходило следующее: сначала официантка переспрашивала, потом обижалась, затем из кухни по очереди выглядывали всякие изумлённые рожи, и официанты начинали бычиться по углам (но мы-то, опытные и хитрые, последний день в городе и знаем карате), наконец, после кофе приносили (а чаще вообще не приносили) сырое, или тухлое (насмешка), или крутое (как директор ресторана) яйцо. Яйца всмятку отведать так и не удалось, видимо, кроме моей мамы и меня самого, варить их никто не умеет, и горькими слезами по яйцам всмятку плакала Красная книга СССР, а теперь уж я не знаю чего.
Со временем это развлечение стало приедаться (каламбур), тем более что в общепите стали удивляться по поводу яйца все меньше и меньше. Наверное, ресторанщики разных городов обмениваются на своих тайных слетах необходимой информацией о своих ошибках, и действительно, положение выправляется, видимо, создана специальная цензура (последние полтора года пресловутое яйцо в меню не попадалось) и со временем этот недостаток будет изжит общепитом навсегда, как, впрочем, и само блюдо. Но надо отдать им должное — машину из сумасшедшего дома они ни разу не вызывали. А мы-то по-прежнему в ресторане, и поведать эту сумрачную историю про яйцо дало возможность полное отсутствие официантов и вообще кого-либо. Наверняка подглядывают, выжидают, чтоб меню получше изучили, а потом так и бросятся.
Точно. Вот на всех парах, как «Ермак» на помощь «Красину», летит официантка, и только состояние крайней эйфории и общей благожелательности не дает мне возможности сразу констатировать, что для официантки золотых перстней и зубов вроде бы многовато. Вот так номер — да это ж метрдотель! «Вы что?! У нас же румыны!!!»
Я вообще-то всегда знал, что наши люди, а особенно артисты, хуже румын, но чтоб настолько…
В общем, со всем написанным может столкнуться любой человек, просто артисты часто ездят, то бишь гастролируют, поэтому видят немного резче и слышат немного громче.
С годами гастролей становишься мудрее (и опытнее, и хитрее), начинаешь понимать, что все они хотят тебе добра, только не у всех получается.
Хочет добра администрация гостиниц (чаще всего многоэтажных), когда в 20 часов выключает лифт, а концерт сплошь и рядом заканчивается позже, а в Новосибирске пошли еще дальше: выключали не только лифты, но и вообще электроэнергию. А чего… экономия и «гости» вовремя засыпают.
Хочет добра проводница, запирающая туалет, стюардесса, не дающая пить, и единственная возможность выбраться без потерь из этой бездны доброжелательства — это стать как можно более известным артистом, чтобы тебя все узнавали (тут отношение несколько меняется). Вот по каким причинам «Машина времени» стала популярной и часто показываемой по ТВ группой. А вы думали почему?! Нужда заставила.
А за кого только не держит администрация гостиниц своих «гостей» в разных городах! Я сознательно не называю названий, чтобы не обидеть невинных людей, хотя о городах можно и прозрачно намекнуть.
Так, например, в одной столице (солнечной Татарии) в гостиничных номерах висит интересный документ — «Руководство по пользованию телефоном», где написано, что телефон предназначен для слуховой связи двух абонентов, для чего нужно левой рукой (если вы правша) снять трубку, убедившись, что есть гудок, указательный палец (а почему не мизинец?) вставить в специальное отверстие на специальном круглом (вы видели квадратный?) диске, плавными круговыми движениями… и т. д. Я понимаю, учили бы компьютером пользоваться…
В другом городе-герое — городе самоваров, пряников и оружейников — в общем, кто еще не понял, то в Туле, в гостинице правила поведения проживающих при пожаре и в мирное время, не мудрствуя лукаво, были озаглавлены: «Памятка для проживающих в гостинице людей».
Единственное, что утешало, так это то, что гостиница была цирковая, а значит, должна была существовать и «Памятка для проживающих в гостинице зверей».
А вот еще одна выдержка из правил для людей: «…В случае пожара тепло оденьтесь (!), выйдете на балкон (!), закройте за собой дверь, затем жестами постарайтесь привлечь внимание пожарных и спокойно (!) взывайте о помощи».
Я так и вижу составителя этих инструкций, тепло одетого, на балконе, тихо и проникновенно взывающего: «То-ва-ри-щи, по-мо-ги-те!».
Гастрольная жизнь несколько напоминает фронтовую, поэтому не обойтись без солдатской смекалки. Кто как не артист может вымыться в стакане, в два счета побриться с холодной водой без мыла и в темноте, кто способен в считанные минуты из куска проволоки, двух спичек и лезвия изготовить качественный кипятильник и кто, наконец, обычным феном ухитряется сушить носки, гладить брюки, греть, лежа с ним в обнимку, свою одинокую постель и даже сушить волосы.
В чемодане у музыканта можно найти самые неожиданные предметы: моток изоляции — заклеивать окна в номере, когда сквозь щели с палец шириной рвётся к вам под одеяло ледяной ветер; непременная отвертка для отключения громкоговорителя, который с садистским сладострастием разражается в шесть утра громовым гимном; нож на все случаи жизни, но в основном для отгибания металлических уголков у зеркала, дабы его перенести (как известно, зеркала в номерах непостижимым образом находятся на максимальном удалении от электрической розетки), в противном случае бриться и сушить голову приходится наизусть; рулон туалетной бумаги, который используется для перевязок, служит салфетками, утеплителем, затычкой в ванне или раковине, а иногда даже используется по своему прямому назначению.
Если покопаться, можно найти старую батарейку, палочки для добывания огня, кусок железнодорожного сахара, портативный стакан, иностранный паспорт и другие приятные и нужные в обиходе предметы.
Итак, вы при помощи различных ухищрений превратили стандартный номер в пятизвёздочный люкс. Но самое главное — это при выезде не забыть произвести полный демонтаж всех приспособлений, потому что любое действие, направленное на выживание в экстремальных условиях, рассматривается администрацией гостиницы как коварное преступление, сравнимое по тяжести лишь с кражей полотенца.
Упаси вас боже пригласить вечером в гости понравившуюся девушку. Бесполезно объяснять дежурной, что вы хотите поговорить о музыке или о поэзии, бесполезно передавать девушке свой ключ или визитную карточку: во многих гостиницах не поленились отпечатать женский вариант визитки, отличный от мужского. Вся нравственность, накопленная за семь десятков лет нашей непорочной жизни, встает непреодолимой преградой.
Выручает опять же смекалка. Для провода гостей существует несколько способов. Все они почему-то носят имена героев войны и пионеров.
Самое простое, конечно, — это дать денег, но их часто под рукой не бывает, тут-то и появляется возможность блеснуть мастерством с привлечением героико-пионерских хитростей.
Подробнее об этом потрясающем ноу-хау вы прочитаете во второй части книги, а сейчас не будем отвлекаться.
Скажу только, что все эти ужасные строгости по поводу девушек почему-то на лиц кавказской национальности, которых в любой гостинице половина, не распространяются. Видимо, мы хуже не только румын, но и всех остальных тоже.
Отдельная песня — швейцары. Как правило, это бывшие военные, причём не маленьких чинов, так что они инстинктивно ненавидят любого гражданина с волосами длиной более двух сантиметров.
Однажды в городе Бресте нас днем швейцар долго не пускал в вокзальный ресторан.
— Снимите куртки. — говорит.
А гардероб не работает, а в куртках деньги, документы и т. д.
Наш директор объясняет, что «Машина времени», что час до поезда и т. д.
— Та яка така «Машина часу» — не положено, и все!
В то же самое время Макаревича, Кутикова и других окружили любители автографов — с трудом отбивались.
Швейцар смотрел-смотрел, наконец говорит:
— Я не знаю, но вижу, народ вроде вас уважает, а против народа мы никуда. Идите в куртках.
Надо ли говорить, что в зале ресторана, когда мы зашли, половина посетителей сидела в пальто и шапках.
Да, со швейцарами шутки плохи.
Однажды зимой, после очередного выездного концерта, мы возвращались в гостиницу около двух часов ночи. Декабрь, и очень холодно, но автобус теплый (не знаю уж, что у них там разладилось), поэтому большинство поехало налегке. Высаживают нас у гостиницы, где мы живём уже три дня, автобус уезжает. Стуча зубами летим к закрытым стеклянным дверям с надписью «Мест нет». Вестибюль полутёмный, никого нет. Молотим по стеклу, кто ключами, кто так, кулачищем. Наконец в дальнем конце намечается какое-то движение, с раскладушки поднимается фигура и, медленно шаркая, направляется к нам. Не доходя метров пяти, швейцар головой и бровями вопрошает: чего, мол, надо? А мы уж друг друга отталкиваем, чтобы первым в тепло вскочить.
Тут Петька Подгородецкий со своим французским грассе спрашивает:
— А что, отец, номега есть?
Тот показывает на табличку и руками и спиной делает отрицательные жесты, неспешно удаляясь к раскладушке.
Ну, ткнули Петьку пару раз в бок, кричим, ключи показываем. Швейцар издали, с раскладушки, только руки скрещивает и головой мотает.
Минут двадцать пять «дрожжи продавали».
Конечно, сейчас кое-что изменилось, но осталась постоянная боязнь закурить в коридоре или забыть визитную карточку в номере. Всё это настолько въелось в кожу, что сохраняется даже за границей.
Так, например, после долгих ожиданий и отказов «Машина времени» приехала в США. На шестой или седьмой день приводят нас в дискотеку. Первое, что удивило, — это великолепные музыканты, днем записывающиеся на студиях с различными суперизвестными певцами и группами, а вечером уже распрягающиеся в дискотечном угаре. Второе удивление — это контингент: возрастной разброс от 18 до 60 лет. Лихие бабушки в коротких юбках отплясывали с юнцами западные обезьяньи танцы.
Я стою, прижавшись к стенке, всего трясёт. Во-первых, от того, что я в Лос-Анджелесе; во-вторых, что вокруг никаких руководителей тургрупп — полная свобода. Но на всякий случай опасаюсь провокаций — после стольких собеседований и инструктажей боязнь непременных провокаций очень не скоро выветрилась.
Все кругом курят. Я тоже курю — сигареты «Родопи», привёз с родины, чтобы не тратить валюту. Очень нервничаю. Тут подходит один плечистый в черной водолазке, уши прижатые, нос приплюснутый, и берёт под локоть явно с провокационными целями.
— Ты что, не знаешь, что здесь нельзя курить марихуану?
Я в шоке, так как меня приняли за настоящего американца, а также от того, что я сразу понял, что он мне сказал.
Начинаю бормотать, пачку показывать, даже затянуться дал. Уж не стал объяснять, что сигареты болгарские: он и страны-то такой, наверное, не знает. «Рашен» — и всё тут.
Затянулся пару раз, бедняга.
— Сорри, — говорит.
В борьбе с сервисом крепла и набиралась сил могучая советская эстрада и рок-музыка. С годами научились обращаться и с поездами, и с гостиницами, и с самолётами, и даже с пароходами.
Много раз приходилось бывать в круизах и по Чёрному морю, и в загранплаваниях. Каюты обычно двухместные. Сложились уже постоянные пары. Я, например, всё время плаваю с нашим барабанщиком Валерой Ефремовым. Я ведь сам бывший барабанщик, и интересов общих у нас с ним много. То обсуждаем прочитанные книги и просмотренные кинофильмы, то молчим тупо об одном и том же. А когда уже совсем делать нечего, беззлобно ругаемся, кому наверху спать, а кому на нижней койке. Но сначала, как люди опытные, стараемся выбрать каюту поближе к середине корабля, потому что качает меньше, затем отверткой отключается громкоговоритель, так как ночью и утром над ухом орёт непонятный голос: «Двенадцатому срочно к тринадцатому», а иногда «Четырнадцатому очень срочно к пятнадцатому». Потом Валера из привезённой из дома проволоки пристраивает к кондиционеру держатель, в который помещается пара бутылок воды, и мы имеем холодный лимонад. А было несколько случаев — даже выпивали алкоголь.
В Италии приходим в непонятную лавку. Глазастый Валерка быстро из всякой тухлятины на полке выудил бутылку «Алкоголь Пуро», то есть чистый спирт; на этикетке даже огонек изображён: мол, горючее.
Продавец даже ухом не повёл. Мало ли для каких целей мы берём (в той лавке и лак, и бензин, и средство для мойки стёкол продавались), потом услышал русскую речь — сразу смикитил.
— Нон посибиле! — кричит, то есть никак невозможно.
Да еще свои ручки пухлые на груди скрестил и зубы оскалил, как на табличке «Не влезай, убьёт!». Откуда только знает, что у нас на столбах написано.
Ну нам-то что? Мы на «Солнцедаре» росли, камни можем есть. Пожали плечами, заплатили и пошли.
Продавец еще долго за нами бежал: «Аква, аква», — это он на воду намекает. Значит, чтобы мы уж в крайнем случае водой разбавляли в пропорции один к ста семидесяти.
Не надо!!! Валера — химик по образованию. МГУ заканчивал, наверное, уж получше какого-то макаронника знает, где чего добавить.
В три секунды в каюте из одной бутылки «Алкоголь Пуро» шесть «Столичных» приготовил. Будут нас ещё учить!!! Как видите, с умением и сноровкой быт наладить можно.
Вот только с Прибалтикой осечки случались.
Это всё равно как вы собираетесь поднять очень тяжелый чемодан, напрягаете мышцы, делаете вдох-выдох, а он пустой — ну, в общем, «разбежался и упал».
В Риге приходим в кафе. У нас в Москве его назвали бы рестораном, а у них нет — кафе. Швейцар стоит — баки, как у собаки. «Прошу, господа», — говорит по-латышски. Ну, это нам вообще непонятно, хотели было уйти, но пообедать-то надо. Ладно. Зашли, сели. Подходит официант с внешностью и манерами владетельного гранда. Провозглашает меню по-латышски минут десять. Мы, конечно: «Извините, не понимаем». Он — ничего, даже не ударил. «Суп, — говорит, — и второе». Ну, диктовали мы ему то да сё, никак его не собьёшь: стоит с каменной мордой, записывает. Наконец Сашка, чтобы его как-то из транса вывести, говорит:
— И, пожалуйста, четырнадцать стаканов чая…
Гранд одну бровь приподнял и спрашивает:
— С ложэчкамы?..
В Таллин приехали в день какого-то еще всенародного праздника. Концерт только завтра, сегодня день свободный. На вечер ресторан заказан в гостинице «Виру», а днем по старому городу бегали, дыхание веков ощущали.
Я перед поездкой, еще в Москве, себе сапожки ковбойские справил, надел в Таллине с утра, хожу радуюсь. Единственно, что постеснялся джинсы в сапоги заправить: слишком уж было бы знойно.
За целый день набегались, ноги гудят, да я ещё страшно натёр себе икры новыми голенищами. Принял душ, лежу отдыхаю. В восемь часов наш директор всех обошел, предупредил: форма одежды № 1 (пиджаки, галстуки).
Настроение отличное. Я костюмчик надел, галстук повязал, полюбовался — то, что надо, пусть эстонцы умоются. Сапожки натянул — шагу ступить не могу. Края голенищ прямо в больные места впиваются. И надо-то всего лишь носки высокие или там гольфы, а где в полдевятого вечера возьмёшь? Пошёл по товарищам: нет ли у кого чулок длинных или колготок? Так нет.
Заплакал. Не в кроссовках же идти, да и не пустят: Европа чертова.
Открываю гастрольный чемодан: вот отвертка, вот нож — пока не то. Ба! Туалетная бумага! Обмотал на манер красноармейских портянок, надел сапожки под брюки — шикарно.
В ресторане сидим солидно: коньяк, шампанское, официанты скользят неслышно, оркестр шуршит что-то хорошее, красивые пары танцуют медленно.
Я даже девушку себе присмотрел, как положено — блондинку, дождался музычки повеселей, поклонился (знай наших), пригласил. Она книксен сделала, танцуем. Я вообще танцую очень хорошо, Макаревич всё время хвалит, а тут партнёрша попалась послушная, чувствую себя Джоном Траволтой из «Лихорадки в субботу вечером». Народ вокруг смотрит с уважением, даже круг немного для нас освободили, некоторые аплодировать собрались, еле сдерживаются. И тут я во время какого-то особенно удачного поворота опускаю голову и вижу, что за моей правой ногой тащится примерно с метр туалетной бумаги. Что делать?! Вы бы, наверное, растерялись. Я — нет. Прижимаю партнёршу к сердцу как можно крепче, чтобы хоть она не видела, делаю хитрое па и как бы между прочим наступаю левой ногой на бумагу, чем вытаскиваю ещё полтора метра.
Тут и танец кончился. Я под видом поклона нагнулся, нагло оторвал проклятую бумагу и пошёл спать.
На выходе у швейцара спрашиваю:
— Зачем всё-таки вы в слове «Таллин» в конце вторую букву «н» начали добавлять?
Он говорит:
— Лучше вторая «н» в конце, чем «с» в начале.
На следующий день собрался я в гости к своему давнему другу поехать. А он, между прочим, Яак Йоала — лучший певец всех времён и народов.
Мы с ним однажды на гастролях в городе Хмельницке совпали. Вот он мне вечером после концерта звонит:
— Макс, ты что сейчас делаешь? Не можешь ко мне зайти, а то тут в гости пришли два мужика мощных, боюсь не справлюсь?
Я прихожу, смотрю — действительно мощные: пять бутылок принесли.
Яак показывает на здоровенного дядьку в тренировочном костюме.
— Знакомься, Макс, Николай Балясник — чемпион мира и Европы по поднятию тяжестей.
Коля застенчиво улыбнулся, потом схватил меня за руку, пожал рукопожатием, в котором гибнут все микробы.
— А это, — Яак показывает на второго мужчину в сером костюме, серой рубашке с серым галстуком. — товарищ Тишков. Он милиционер и следователь, сюда на убийство приехал.
В общем, познакомились, сидим выпиваем. Мы с Яаком разговариваем, гости молчат: товарищ Тишков тайну хранит, а у Коли в голове одни штанги да гири.
На четвёртой бутылке вышел казус. Товарищ Тишков вдруг в голос разрыдался. Мы спрашиваем: что случилось? Яак его утешает: бутылку показывает закрытую, что, мол, не всё ещё выпили, — даже Коля подошёл, два раза по спине треснул.
Наконец товарищ Тишков сквозь слёзы говорит в таком смысле, что никто из сослуживцев ему не поверит, что он за одним столом с самим «Яком Юлой» и чемпионом мира (про меня, правда, ничего не сказал) сиживал.
Ну, кое-как успокоили его, Яак афишу подарил, а Коля гирю, дальше сидим. Коля пыхтел-пыхтел, потом:
— Знаешь. Яак, я никогда тебя не слышал, всё времени не было. Спой чего-нибудь, ты ж певец.
А Яак не растерялся и говорит:
— Коль, ты ж чемпион. Подыми вот этот шкаф.
Даже товарищ Тишков улыбнулся. Стали прощаться. Тут Коля со шкафом подходит:
— Может, споёшь, а?
Так вот, собрался я к Яаку в гости, а чтобы национализм какой не вышел, он мне ещё раньше по-эстонски на бумажке написал название улицы и номер дома. «А если, — говорит, — заплутаешь, спроси у любого, где Йоала живет, — меня все там знают».
Сажусь в такси, говорю:
— Тере[1], — и дальше, как выучил по-эстонски.
Таксист оборачивается:
— Чиво-чиво?
Я по-русски объясняю, мол, около железной дороги.
Он опять:
— Куда тебя везти-то, сволочь?
Я вежливо:
— Ну, знаете, где Яак Йоала живет?
— Знаю, — говорит, — в Москве.
В «Машине времени», как в любой другой группе, смекалка в большом почёте, а пример в этом смысле всегда подавал Директор. Ему без конца приходилось улаживать всякие мелкие эксцессы и недоразумения, и он очень сильно в этом поднаторел.
В той же Прибалтике на концертных площадках, так же как и везде, самыми главными начальниками являются пожарные, которые от нечего делать у световиков и директоров кровь пьют просто литрами.
На сцене происходит расстановка аппаратуры и подвеска прожекторных ферм. Тут же расхаживает Директор и всем руководит. Как любой директор, он в тонкостях не очень разбирается, но на работе горит и трудолюбие осуществляет.
Появляется стройная белокурая женщина в полувоенной форме, на высоких каблуках и с красной папкой — местная пожарница. С сомнением смотрит на цепи, фермы и, безошибочно обращаясь к Директору, говорит:
— Извиныте, пожалюйсто. А цепи выдержат, докумэнты есть?
Директор, равно как и все остальные, понятия не имеет, какие тут нужны «докумэнты», но (на то он и Директор) горячо заявляет, что выдержат и что есть любые документы, но в гостинице.
Пожарница:
— Извиныте, пожалюйсто! Пока не вижу докумэнт, концерт не начинается.
Директор бежит в какой-то кабинет, берёт бумагу и на машинке быстро отпечатывает:
АКТ об испытании цепей
ГОСТ ЦМ—21/324 от 25/5 1989
1. Испытание на разрыв в горизонтальной плоскости — 25 т.
2. Испытание на разрыв в вертикальной плоскости — 23 т.
3. В кислотной среде, вакууме, космосе и т. д. и т. п.
Всего девятнадцать пунктов. Подписал в трёх местах, помял бумагу, даже ногой наступил и приносит «богине огня» якобы из гостиницы.
Очень убедительная бумага, но какие-то подозрения у женщины-капитана всё-таки остались, и, чтобы их рассеять, она собрала весь свой эстонский сарказм и спрашивает:
— А не принадлежит ли эта грамота некоэму Филькэ?
Директор отвечает чистую правду (его-то самого Валерой зовут):
— Нет!
— Ну, тогда другое дело. Пожалюйсто.
Чем больше город, тем больше в нём начальствующих чиновников. Мы все вместе придумали начальственно-руководящую фамилию — Симак. Николай Иванович. И если что, то в какой-нибудь инстанции наш Директор говорил как последний довод:
— Как же так? Ведь нам сам Николай Иванович Симак обещал!
Срабатывало почти безотказно. Один начальник особенно упирался, не хотел подписывать какую-то бумагу. Тут Директор ему и ввернул:
— А ведь нам Симак обещал.
Тот берёт ручку, подписывает:
— Ну, если я сам обещал…
В Красноярске прямо с самолёта — на концерт. Потом вечером в гостиницу. На улице 35 градусов мороза. В номерах тоже очень холодно. Буфет закрыт, холод, неустроенность, выпить хочется страшно.
Наскребли немного денег. Швейцар говорит:
— Нету у меня, сынки, с удовольствием. Попробуйте у таксистов, хотя их тоже сейчас шерстят.
После получасового топтания на морозе посинели все. Нет не только водки, но и самих такси. Только одна машина стояла с самого начала с работающим двигателем, так там водитель сразу раскричался, что сам не пьёт и вообще с этим делом борьба. Собрались идти по номерам. Тут он говорит:
— Ладно, повезло вам (оказывается, полчаса приглядывался, не провокация ли) — для брата берег. Вижу, ребята хорошие.
И достает бутылку из двигателя. Она горячая, как кипяток. Прибежали в номер, но как горячую пить — мы ж не японцы какие. Маргулис говорит:
— А смекалка на что? Вы дуйте за стаканами, а я пока на форточку ее пристрою охлаждать.
Через пять минут собрались, кто со стаканом, кто так, с открытым ртом. Маргулис потянулся к форточке, а бутылка — раз! — и за окно с шестого этажа птицей.
Минуты полторы били его, потом смекалка своё взяла. Гурьбой все вниз (некоторые, кажется, прямо из окна) выбегаем. Ночь лунная, на белом снегу тёмное пятно выделяется, и давай этот тёмный снег жрать, только стекла выплёвывали.
Никогда бы в жизни пять человек с одной пол-литры такими пьяными не сделались. Вот!
Сразу хочу сказать, что общенародное мнение, будто артисты очень много пьют, ошибочное. Пьют точно так же, как и все остальные, а может быть, даже чуть-чуть меньше.
В Магадане после концерта подходит мужик загорелый:
— Очень мне нравится, — говорит. — ваше солнечное искусство. Я моряк, на палубу бряк, желаю вас сегодня на корабль пригласить, ребята будут очень рады.
Мы посовещались и пошли втроём, а остальные спать: устали очень.
Корабль — немецкой постройки, в смысле ГДР. СРТ (средний рыболовецкий траулер) новенький, много автоматики. Команда собралась, 24 человека, только капитана не было: он с женой на берегу живет. Оказывается, пока они в море — сухой закон, а здесь сам бог велел. Мужик, который нас привёл, коком оказался. Как начали они на стол метать: крабы натуральные, крабы запечённые, печень макроруса и т. д. Водка, конечно, рекой.
Слева от меня старпом сидит, серьёзный мужчина — после капитана он здесь главный.
Сначала морячки всё столичных артистов послушать хотели, потом сами разошлись — не остановишь. Рассказали историю о том, как у них на корабле два щенка жили — белый и чёрный. Тайком от капитана — он не любил животных. И как гад капитан на них в плавании наткнулся и приказал выбросить за борт. А потом через неделю корабль в порт пришёл, а на пирсе два мёртвых щеночка рядышком: море выбросило. И как потом в течение месяца погиб один блондинистый моряк, другой — брюнет.
Нам-то после таких дел и крыть нечем.
Тут наш Саша вдруг увидел, что нам наливать стали меньше. Толкнул меня в бок — что, мол, за понты. Мы в обиду. Старпом застенчиво объясняет:
— У вас же завтра два концерта, мы думали…
— Вы о нас не волнуйтесь, — говорим, — всё в порядке.
Справедливость была восстановлена, и старпом, чокаясь со мной, тихо говорит:
— Ты не думай, мы добра хотели, а так всё нормально. Я, кстати, сам с Питера буду.
Ну, я, чтоб ему приятное сделать, спрашиваю:
— Неужели с самого?!
— С самого не с самого, а с Парголова[2]. Ты вот что. Сейчас наши напьются и повезут вас в бухту Радости рассвет встречать. Я-то эти дела знаю: или на мель сядем, или вообще потонем, так что вы ни под каким видом! Сразу говорите, что завтра концерты. Мол, спасибо, но никак не можем, а то я эти дела знаю.
У меня к нему сразу возникло тёплое чувство; остальным передал, те тоже с благодарностью посматривают.
Минут через пятнадцать после того, как возникло чувство, старпом вскакивает (чуть меня со стула не сбил), глаза выпучены, как у того макроруса.
— А ну, семь футов вам под киль! Свистать всех наверх, везем ребят в бухту Радости!
Мы, конечно: нет, спасибо, завтра два концерта и т. д.
— Никаких концертов! Отдать все концы в воду…
В общем, еле-еле отбоярились. Провожали нас всем пароходом, договорились, что завтра они на первый концерт придут.
На следующий день на первый концерт никто из них не пришёл.
Только после второго у служебного входа стоит один — морда вся расквашена, на груди разбитый фотоаппарат.
— Мне, — говорит, — повезло. Я у самого трапа заснул: идти было близко, так что извиняюсь.
В «Машине» с этим делом всегда было очень строго: если выпить кто хочет, так только дома под одеялом. А если какой банкет солидный, то все выпьют по рюмочке, а потом Директор зыркнет глазом и объявляет:
— Спасибо большое! Мы больше не хотим! Мы практически вообще не пьём!
На разных начальников и на иностранцев это очень сильное впечатление производило.
Но вот приехали мы в Испанию, в Барселону, по приглашению коммунистической партии. Коммунисты тамошние не такие как у нас: запросто в джинсах ходят и винцо испанское попивают. Сразу же устроили нам концерт в тюрьме, чтобы перед выборами престиж компартии повысить. Никогда не забуду. Сижу за пультом, а сзади мне двое испанских кабальеро в наколках в шею дышат, договариваются, каким способом меня моей советской шкуры лишить.
Ну, ничего, бог миловал. На следующий день культурная программа: рыбный ресторан, прогулка по городу и т. д.
Мы поначалу-то продолжали обычную «дуру» гнать, типа спасибо, у нас это дома есть. А потом смотрим — они обижаются. Оказывается, чтобы нас хорошо принять, деньги со всех коммунистов провинции собирали. Мы быстро доказали Директору, что так вести себя — просто свинство, и стали пить и есть как нормальные провинциальные гуахиро, приехавшие в столицу за сеном.
Общение осуществлялось через переводчицу, молодую девочку, не знающую ни слова по-русски. Она немного говорила по-английски и переводила со своего шикарного испанского на свой слабенький английский, а мы с её слабенького английского на свой слабенький русский.
Около двух часов ночи она решила показать ночной бар, где, по её словам, работал самый лучший бармен города. Он на память знает полторы тысячи рецептов коктейлей, и от головной боли, и для повышения потенции, и — самое главное — имеет под рукой всё, чтобы эти самые коктейли воспроизвести.
Я этим вопросом особенно заинтересовался, и вот она меня подводит к стойке, а ребята пошли стол занимать.
Мужчина лет пятидесяти, с благородной сединой, зовут Мигель, наверное, в юности был жонглёром, потому что стаканчики, бутылки и шейкеры у него над стойкой так и летают.
Он говорит:
— Буэнос ночас.
А я на всякий случай:
— Патриа о муэрте!
Девушка объясняет, что вот, мол, Макина де Тампо — советика. Я через неё наврал этому Мигелю, что ещё в Москве о его чудном искусстве слышал.
Он рад, предлагает какой-нибудь коктейль за счёт заведения. И тут я с ужасом понимаю, что не знаю ни одного названия, — вертятся в уме «даури» какие-то (это я позже вспомнил, что «дайкири» — Хемингуэй очень любил).
Бармен показывает, что ничего страшного, может, у сеньора какой свой рецепт имеется?
Я смотрю, у него за спиной бутылок триста сверкает и всё незнакомые. Наконец, любимый силуэт гостиницы «Москва».
Показываю на «Столичную» и три пальца. Он смотрит с уважением, наливает в узкий стакан. А ведь надо-то коктейль, да и на три пальца маловато будет.
Смотрю, опять знакомая бутылка, джин «Бифитер», я такую у Макара на даче видел, там мужик на этикетке идёт с палкой и в шляпе.
Чуть-чуть «Бифитера» — бармен улыбается: оценил мой тонкий вкус, собака. Опять маловато. Тут уж я, не мудрствуя лукаво, говорю:
— Давай ещё две бульки «Столичной» и хорош!
А потом для пафоса два кубика льда и соломинку.
Он доволен, я тоже. «Грациас!» — и пошёл. Пока шёл до стола, всё это выпил.
Бармен ещё немного с нашей девушкой поговорил, она к нам присоединилась, а он собрался мой коктейль повторить — видно, в новинку ему.
Воровато озираясь, налил водки, джина, потом опять водки, попробовал — вроде не понравилось, потом просиял: конечно, а два кубика льда-то забыл. Положил два кубика, размешал, попробовал.
— Тьфу, — говорит по-испански, — какая гадость.
Так этого рецепта он в свои полторы тысячи и не записал.
Сам виноват: не надо было размешивать.
Проходит два дня. Всё очень хорошо, сыграли ещё один концерт, но, по мнению Директора, очень хорошо — значит плохо. Любимое выражение его было: «Что, жить хорошо стали?» Собирается собрание. Выступает Директор:
— С этого дня за границей могут пить только Андрей Вадимович, Александр Викторович и я, ваш покорный слуга. Остальные, то бишь Капитановский, Ефремов и Зайцев, выпивать права не имеют, штраф 700 песет.
Я прямо чуть сигарету не съел. Что же это такое?! Деление на «чистых» и «нечистых»?! Заяц потом отошёл в сторону, шепчет:
— Пил, пью и буду пить!
А жили мы в симпатичной трёхэтажной гостинице. Я в одном номере с Директором. Потолок у нас покатый, типа «мезонин», и в нём окно имеется, на крышу выходит.
Приходим в номер, я молчу — обижаюсь. Директор говорит:
— Ну чего ты? Тебе ж не пятнадцать лет!
— Что за дела? Почему это Макару, Кутикову и тебе можно, а мне, к примеру, нельзя? Что за дискриминация такая?
— Потому что Андрей меру знает, и за Кутиковым никогда ничего этого замечено не было. А я вообще, как ты знаешь, мало пью; ты же взрослый человек, а на тебя Зайцев смотрит.
Я говорю:
— Ты ещё взрослей меня.
Он ещё минут двадцать мне вкручивал, потом дверь запирает, достает «Лимонную» с винтом, которую из Москвы для контакта с испанской компартией привёз:
— На, наливай, пойми меня правильно.
Я смягчился, думаю, может, прав, — и тут кое-что в окне замечаю.
— Валер, — творю, — у тебя среди родственников не было сердечных болезней?
Он говорит:
— Вроде нет, а что?
— Ты присядь на всякий случай, — он садится, — а теперь обернись.
В плафоне над нашими головами двое «чистых», Андрей Вадимович и Александр Викторович, сидя на крыше, высунув языки, делают нам всякие рожи, видимо, «трезвые» абсолютно.
Директор посмотрел, спал с лица, говорит:
— Налей-ка, брат, мне тоже.
Так в Испании закончилась борьба за трезвость. Но потом в Союзе сильно продолжилась.
Директор вообще обожал собрания собирать и всякие судилища устраивать.
Приходит однажды на Росконцерт бумага из милиции: вот, мол, ваш работник Гуренков был задержан у станции метро, за киоском, мочился в неположенном месте.
У нас собрание сразу, суд. А происходит между концертами, все есть хотят, но Директор настроен решительно. Наша костюмерша Танечка протокол ведёт, подсудимый Гуренков по кличке Дед на скамье сидит. Директор прокурором выступает.
Дед — он вообще-то рабочий, колонки у нас таскает. Судить его можно как хочешь.
Директор долго прокурорствовал, описывал преступление Деда, потом говорит:
— Ну что, Гуренков, можешь сказать в своё оправдание?
Деду самому смешно, но говорит чистосердечно:
— Трезвый был. Искал туалет, сил больше не было, зашёл за метро «Текстильщики», а там менты меня и ждали.
Директор говорит:
— Ну, кто хочет выступить? Случай безобразный…
А все на часы смотрят, как бы в буфете до концерта бутерброд перехватить.
— Нам это дело осудить надо. Позор проклятому Гуренкову. Вот Андрей Вадимович в такой ситуации так бы не поступил, правда, товарищ Макаревич?
Макар, индифферентный, говорит, глядя на часы:
— Ну почему?! Вот мне однажды приспичило, я зашёл за Министерство культуры…
Так Деда и не расстреляли.
А в Испании ещё случай был. Пошли мы с Андреем как-то вечером по Барселоне погулять. Он, когда настроение хорошее, даже в Союзе меня гулять берёт, а уж в Барселоне сам бог велел.
В общем, оделись во всё чистое, я даже брюки белые надел, и пошли. Ходим по центральному бульвару, впечатления впитываем, благо их полно, — вот оно, счастье-то.
Кругом акробаты всякие, фокусники и вообще большой праздник. Андрей идёт, радуется, что не все прохожие его узнают и с автографами не надоедают, рассказывает мне, какая тяжёлая жизнь у знаменитостей.
И тут как раз из толпы девица длинноногая к нам бросается. Андрюшка приосанился, за ручкой потянулся, а девица у меня на шее повисла, щебечет что-то на разных языках:
— Френч? Инглиш? Америка? — все старается выяснить, из какой страны такой видный парень, как я, приехал. — Амур, амур, — говорит и на соседнее здание показывает: там, мол, у неё девичья светёлка.
И вот здесь то я начинаю соображать, что, возможно, она попросту несчастная проститутка, вынужденная в условиях суровой испанской действительности продавать за кусок хлеба своё барселонское тело.
Честно говоря, у меня до этого уже было несколько знакомых девушек, но мы же за границей, нам же нельзя; а уж когда я почувствовал, что она правой рукой меня особенно сильно за шею обнимает именно в том месте, где замочек от моей тоненькой золотой цепочки расположился, тут я совсем против проституции настроился. Мужественно оторвал её нежные руки от своей цепочки.
— Баста, — говорю, — никаких амуров.
Она огорчилась, но не сильно, и по принципу «с драной овцы — хоть шерсти клок» говорит: в смысле, мужчина, угостите папироской.
А это всегда пожалуйста! Дал ей сигарету «Родопи» — пусть хоть насмерть отравится. У неё, у гниды, и огня не оказалось, дал.
Наконец она отвалила, мы дальше пошли. Я вздохнул облегчённо: фу ты, напасть какая, ну, будет хоть о чём друзьям рассказать. Чувствую себя легко, а особенно легко себя чувствует моя левая рука, на которой ещё недавно на ремешке красовались скромные часики «Картье», а тут — как испанская корова языком слизнула.
Кинулся назад, да девки той уж и след простыл.
Правда, я её на следующий день видел: стоит на том же бульваре с четырьмя здоровенными громилами, смотрит на меня нагло. А у мужиков ейных глаза выпучены, как у тех быков, что в Испании на каждом углу за красными тряпками гоняются, — пришлось сделать вид, что в первый раз её вижу. Но всё равно, когда проходил мимо, улучил момент и подмигнул ей смело: носи, мол, на здоровье.
Через два дня я вынужден был новые часы купить, на таком мощном браслете, который можно только вместе с рукой оторвать. С тех пор много проституток пытались с меня часы сорвать, ни у кого не вышло.
Я даже сейчас всё это пишу, а часы те с браслетом на мне, как гвоздями прибиты.
Покупка часов сильно подорвала мои финансовые возможности. Очень хотел я в Испании курточку себе купить на молнии. Люблю на молнии: вжик — и готово. Но на оставшиеся деньги смог позволить себе только на кнопках. Кнопки такие тугие, стал застегивать и два ребра сломал.
Счастливые часов не наблюдают.
