Не победа, а участие

Не победа, а участие

«ХУНВЭЙБИНЫ — участники созданных во время «культурной революции» в Китае отрядов из учащихся средних школ и студентов для расправы с неугодными политическими деятелями».

Малый энциклопедический словарь

Он стоит, стоит за спиной — десять минут, пятнадцать минут, потом замахивается, но не бьёт (а лучше бы ударил).

— Это не работа, Хунвэйбин, а мудовые рыдания. У тебя под что руки заточены?!

Потом он обычно отбирал напильник, давал вместо него другой, побольше.

— Вот тебе напильник «стахановский» по руке и хуярь, а то знаешь как оно бывает?!

Так говорил красавец-бригадир Пузырёв своему молодому ученику слесарю Хунвэйбину.

Хунвэйбин работал на «почтовом ящике», каким-то боком связанном с космическим производством, но не напрямую, а косвенно, и еще учился на вечернем отделении юридического факультета МГУ.

На работе он скрывал по возможности, что «на мента учится», в университете не афишировал, что работает слесарем, а не в милиции или в суде. Да и работал он только для того, чтобы не забрали в армию, потому как «ящик» давал бронь.

Хунвэйбин носил сравнительно длинную причёску, на которую неодобрительно посматривали преподаватели, но ничего не говорили, возможно считая, что это один из секретов его службы. Зато на заводе реагировали не так демократично.

Относясь с извечной пролетарской ненавистью и подозрительностью к учащимся в институтах «волосатикам», администрация «ящика» чинила им всяческие препятствия: загружала сверхурочной работой и не отпускала на экзамены и зачёты, пускаясь в долгие демагогические рассуждения о том, что будущее принадлежит рабочему классу.

В доказательство приводилась выдержка из доклада Брежнева: «На ближайшие 60 лет будущее будет принадлежать рабочему классу».

Как ни странно, находились индивидуумы, которые смотрели вперёд дальше, чем на шестьдесят лет, и, собираясь всё-таки шестьдесят лет проработать рабочими, на шестьдесят первом перед смертью хотели побыть инженерами, адвокатами и другими малопочитаемыми людьми.

Хунвэйбин, похоже, относился к их числу и мало осознавал, что, работая вот уже полгода, имеет впереди пятьдесят девять с половиной лет для того, чтобы проверить правоту Леонида Ильича.

На заводе волевым решением какого-то козла был принят порядок не выдавать молодёжи зарплату, если длина их волос превышала четыре сантиметра, а у нашего героя было аж шесть. Стричься он никак не хотел и вот уже седьмой месяц денег не получал, видимо собираясь в один прекрасный день побриться наголо, забрать с «депонента» все свои бабки и стать мультимиллионером.

Остальные рабочие его бригады, во главе с бригадиром Пузырёвым, считали его чокнутым бессребреником и за предполагаемую бедность прозвали китайским Хунвэйбином, или сокращенно — Бином.

На самом деле единственное, что связывало Бина с Китаем, — это дорогой китайский халат, в котором в свободное от пролетарского самоусовершенствования время он разгуливал по своей убогой четырёхкомнатной квартирке.

За рутиной и ежедневными заданиями все быстро забыли настоящие его имя и фамилию, и полковники в отделе кадров перенесли ударение в слове Хунвэйбин на букву «э», моментально превратив этого светловолосого и голубоглазого парня в татарина.

У себя в бригаде Бин намекнул, что учится в строительном институте, а по мнению работяг, строители если и ушли от рабочих, то очень недалеко. Поэтому откровенной ненависти к нему никто не испытывал и Бину удавалось пока сохранять своё странное инкогнито, тем более что отдел кадров, где всё-таки о нем кое-что знали, находился совсем в другом районе Москвы.

Кроме того, что будущее принадлежит рабочему классу, Бин узнал на заводе ещё очень много нового.

Так, например, обыкновенную резку уплотняющей резины бригадир Пузырёв с нездоровым бригадирским пафосом именовал «резонансом», а стряхивание металлической стружки с рабочего верстака — «стряхнином».

Работа самого Пузырёва называлась «стахановской», а неумелого Бина — «мудовыми рыданиями» или «хуем груш околачиванием». Короче, век живи — век учись.

Несмотря на короткий стаж и потенциальное высшее образование, Хунвэйбин в цеховых кругах пользовался некоторым уважением как изучающий иностранный язык и разные другие науки, поэтому в качестве третейского судьи часто привлекался как последняя инстанция в самых невероятных спорах.

Слесари вели жизнь насыщенную, диапазон их интересов был широк, а предмет спора мог варьироваться от счёта в завтрашнем хоккейном матче до точной формулы рибонуклеиновой кислоты.

Однажды после полуторачасовых криков, включающих в себя упоминания родственников и щедрые обещания исправить при помощи железного кулака ошибку матери-природы, к верстаку Бина подошли в сопровождении сочувствующих пятеро спорщиков.

— Слышь, Хунвэйбин, ты ж в языках образованный.

После долгого сумбурного объяснения, чуть было не перешедшего в исправление ошибок природы, выяснилось, что двое из пятерых готовы поклясться на напильниках, что испанский лозунг «Но пасаран» переводится как «Родина или смерть!». Трое же других знатоков республиканского движения с молоком матери впитали, что «Но пасаран» — это «Все — на баррикады!».

Причём более удачливые испановеды получали в награду хорошую бутылку водки, которую проигравшая команда должна была купить во время приближающегося уже обеда.

Бин был смущён. Ещё со школы он помнил, что смелый лозунг «Но пасаран» означает «Они не пройдут» — так говорили, подняв кулак, республиканцы в 1937 году, имея в виду фашистов. О чём он и сообщил изумлённой и растерянной публике.

Но обед был близок, а выпить хотелось очень, поэтому, немного посовещавшись, обе партии приступили к Хунвэйбину с требованием отдать предпочтение одной из версий.

— Нам выпить-то надо, — говорили они с надрывом, — к чему всё-таки ближе: к «баррикадам» или к «смерть Родине»?

И те, и другие при этом делали Бину доверительные знаки, косвенно обещавшие в случае именно их победы присоединить судью к призовой бутылке.

Бин и вообще-то был далеко не дурак, а выпить особенно, поэтому надо ли объяснять, что после недолгих подсчётов лозунг «Родина или смерть» показался ему наиболее точной интерпретацией оригинала.

В другой раз предметом спора стало изготовление новогоднего номера стенной газеты.

Уже лет семь по крайней мере мастер Тепляков рассказывал направо и налево о том, какую шикарную и остроумную стенгазету он сделал в свое время в пионерлагере.

Наконец бригадир Пузырёв не выдержал и при всех объявил, что он тоже как-то был в лагере и поэтому забьёт Теплякова по всем статьям, включая стенгазету.

Шел декабрь, и было решено, что спорщики удалятся в две разные комнаты на три часа и вынесут оттуда по готовому экземпляру новогодней газеты, после чего все тот же Бин определит, чья наиболее новогодняя.

Наградой в соревновании должна была стать… ну да вы сами понимаете.

Через три часа конкурсанты представили на суд свои готовые работы.

И у того, и у другого передовица была от руки неграмотно переписана из «Правды», зато отдел юмора и сатиры был решён в разном ключе.

Первым защищал свой проект Тепляков.

— Я долго думал в смысле юмора, — объяснял он зрителям, — и решил поместить как бы кому что на Новый год снится, только, боюсь, не слишком ли оригинально.

1. Иванову снится, как бы в столовой очутиться, — декламировал Тепляков, имея в виду известного обжору Иванова.

2. Кулакову снится, как бы в магазине очутиться, — намек на пьянство Кулакова, радостно принятый окружающими, для которых слово «магазин» имело только одно значение.

3. Фонарёву снится, как бы со своей женой очутиться (от него недавно ушла жена).

4. Пузырёву снится, — тут Тепляков сделал эффектную райкинскую паузу, поклонился в сторону Пузырёва и с сардонической ухмылкой закончил, — как бы без своих кальсонов очутиться (Пузырёв собирался закаляться).

Пока Тепляков пожимал руки и принимал поздравления от своих сторонников, уверенных в его убедительной победе, Пузырёв, нисколько не обескураженный эпатажем мастера, произнес небольшую речь, в которой коснулся пошлости жизненной позиции Теплякова и беспочвенности его литературных амбиций.

— Идея о снах на Новый год, конечно, хороша. Мне она самому в голову пришла, но исполнение… — Пузырёв безысходно развел руками, как бы показывая, что рождённый ползать, летать не может, затем поглядел уничтожающе на всех и прочитал свой вариант:

— 1. Иванову снится сон, будто в столовой он.

— 2. Кулакову снится сон, будто в магазине он.

— 3. Фонарёву снится сон, будто с женой он.

— 4. Теплякову снится сон: всю зиму ходит без кальсон (а здесь он имел в виду, что Тепляков — просто осёл.)

Бин только диву давался, глядя на разбитных стенгазетчиков. В очередной раз он был поставлен перед трудным выбором. Оба шедевра были чудо как хороши, но Пузырёв был вот он, а Тепляков, как мастер, обретался где-то в верхах, и Бин отдал победу Пузырёву. Тем более что его последний опус про кальсоны был действительно значительно лучше. С точки зрения большой поэзии.

Пузырёв расчувствовался и временно перевёл арбитра на легкий, но в принципе очень ответственный участок труда.

И вот уже третий день Хунвэйбин «сидел на резонансе». Работа была несложная, и Бин, совершив очередной «стряхнин» готовых резиновых полосок в специальный ящик, размечал и надрезал следующий кусок.

Глядя на ровную резиновую ленту, выходящую из-под его ножа, он думал, что, наверное, скоро это его нехитрое изделие полетит в космос и какой-нибудь бровастый космонавт помянет его крепким космонавтским словом. И ещё, будучи человеком спокойным и разумным, он тихо радовался, что «резонанс» с работами по металлу тесно не связан, потому что потребовал бы привлечения работников сварочного цеха, а это была бы уже сугубая специфика, свойственная только этой отдельно взятой стране.

Сварочный цех, находящийся на первом этаже, трудился по давно уже устоявшемуся странному графику, узнав о котором, любой японский рабочий, задавленный капиталистическим гнетом, сразу же сделал бы себе харакири, забыв даже принять сакэ.

Дело было в том, что сварщики во время обеденного перерыва имели пагубную привычку тешить свои вкусовые сосочки в ротовой полости резиновым клеем, применяемым для уплотнения стыковочных узлов прецизных вакуумных трубопроводов, служащих для рефрижерирования и постепенной тепловой отдачи реакторных блоков народно-хозяйственного, а может быть, и тактико-стратегического значения, направленного на улучшение общей экологической ситуации и разрешение межнациональных и административно-территориальных конфликтов, развязанных продажными политиканами вопреки здоровой воле всего прогрессивного человечества, ввергнутого силами реакции во все продолжающееся глобальное сокращение рождаемости, о коем еще в XIX веке писал выдающийся, далеко опередивший свое время Коломб эль Мокамбо — предок в третьем колене знаменитого Мануэля Родригеса Мокамбо, по вполне проверенным данным, никогда не употреблявшего резиновый клей.

Одним словом, после обеда трудоспособность сварочного цеха бывала несколько подорвана той мутной спиртообразной жидкостью, которая оставалась после взбалтывания и процеживания через марлю вышеупомянутого спецклея.

А другим словом, после обеда сварщики просто спали на ватниках в верстаках, и добудиться их не было никакой возможности, так как тонкий расчёт потребления (на один килограмм живого веса), сделанный умельцами, позволял продлять мертвый сварочный сон до самого конца рабочего дня.

Года три назад «ящик» получил госзаказ на партию вакуумных трубопроводов, служащих для рефрижерирования и постепенной тепловой отдачи и прочая, и прочая…

Заказ потом, как водится, отдали другому предприятию, но кошмарное количество клея, завезённое ретивыми военными снабженцами, так и осело на складе, ожидая своего «сварочного» часа.

Далее один сварщик, забредший в гости к своему другу-кладовщику, по достоинству оценил великолепные вкусооздоровительные качества клея и от души порекомендовал своим дружкам для приёма перорально.

Слесари, работающие на четвёртом, слесарном, этаже, были вынуждены ставить свой технологический процесс в зависимость от начала работы склада № 2, где, собственно, и хранился клей.

Склад открывался в двенадцать часов, и даже страшно подумать, что бы было, если б клей выдавался с самого утра. Все, что нужно было сварить, надо было делать только ДО обеда. Таким образом, между первым и четвертым этажами существовала как бы разница во времени — четыре часа, как между Москвой и Ташкентом.

Довольно быстро выяснилось, что потребление клея ведёт к прогрессирующей слепоте. Сварщик Ларионов, бывший во время службы в армии фельдшером и считающийся по этому поводу непререкаемым медицинским авторитетом в сварочных кругах, послал в Международную организацию здравоохранения образец клея и запрос на предмет полезности его для организма. Ответ пришёл однозначный: слепота в скором времени действительно накроет сварочный цех, как Оле Лукойе своим пестрым зонтиком — детские кроватки. Сварщики собрали собрание (до обеда), результатом которого стала организация в цеху дообеденного самодеятельного кружка слепого чтения по методу Брайля и изготовление на будущее легких и изящных тросточек для «слепохождения».

Также была проведена скрупулезная инвентаризация клея на складе и точный подсчёт его запасов. К всеобщей радости, выяснилось, что при умеренном расходе клея должно хватить примерно на те самые шестьдесят лет, о которых так тепло отозвался Леонид Ильич. Правда, ходили упорные слухи, что, наоборот, опираясь именно на «клеевые» цифры, референты Брежнева подготовили его знаменитый доклад о будущем.

А по большому счету для народа было совершенно не важно, где причина, а где следствие. Главное в таком деле — результаты. А результаты были отличные!

И уж само собой, организация кружка и изготовление тросточек тут же заставили прикусить языки некоторых безответственных сварочных жён, огульно обвинявших своих мужей в том, что они не заботятся о завтрашнем дне.

И вообще не надо думать, что сварщики во время обеда просто так брали и хлестали клей. Нет! Считая себя элитой рабочего класса и хорошо осознавая, что на ближайшие шестьдесят лет будущее за ними, они придали потреблению клея ритуальный характер, пышно обставив процесс спецатрибутикой и сопровождая его виртуозной игрой в домино.

В качестве доминошного стола использовалась трехметровая труба квадратного сечения, любовно сваренная в коммунистический субботник специально для игры (склад № 2 был закрыт).

Косточки домино, изготовленные из космической стали в другой субботник, вколачивались в поверхность стола с таким грохотом, что слесари на четвёртом этаже, поражённые в который раз акустическими особенностями доминошного стола, дружно давились жениными бутербродами.

Проигравшая пара с кряхтеньем опускалась на колени и, зажимая уши, лезла в трубу, а радостные зрители изо всех сил колотили по ней обрезками космических кораблей и специально приготовленными кувалдами.

Сварщики играли великолепно, у них был огромный опыт — лишь только ощутив в руках пупырышки, сделанные на косточках в расчёте на будущую слепоту, они, моментально прикинув шансы, объявляли «козлов». «Козлы» покорно лезли в трубу, а за стол уже усаживалась новая пара.

Таким образом, проходимость трубы была такова, что за один обед сквозь «глушилку» пролезали все 26 сварщиков, а некоторые аж по два раза.

Каждым новоиспечённым «козлам» тут же подносили по стаканчику свежего и ароматного клея, а ко второй половине обеда трубу подвигали, приноравливая каждый раз к очередному верстаку таким образом, что проигравшие из трубы попадали прямо на своё спальное место, где и укладывались усталые, но довольные.

Представить себе слуховые ощущения человека, пролезающего враскоряку через трубу, по которой молотят железом два с лишним десятка идиотов, очень трудно, но было доподлинно известно, что многие сварщики всерьёз подумывали об организации кружка по изучению глухо-немецкого языка.

А в общем, сварочный цех был удивительно просторным и светлым, а что касается чистоты, то после обеда, когда сами сварщики, являющиеся тут основной и единственной грязью, уже уютно похрапывали в верстаках, цех можно было фотографировать для рекламных проспектов по научной организации труда.

Большие окна, опрятные рабочие места, аккуратно расставленные вдоль стен порожние бидоны из-под клея иногда привлекали делегации начальства с параллельных предприятий.

Хорошо изолируемые ватниками верстаки поглощали храп сварщиков, и возникала полная иллюзия безлюдности, вызвавшая как-то у одного из посетителей резонный вопрос: «А где же люди?»

Короткий ответ «на работе» его полностью удовлетворил.

— Как много, друг Горацио, на свете вещей, во что мы не врубаемся ваще! — думал образованный Бин, вспоминая историю с клеем.

В это время через его верстак, как на другой берег Синая, перевесился сливообразный нос.

Это был Мишка Гранович — может быть, единственный в мире еврей-слесарь. Он был сыном известного кинорежиссёра и популярной актрисы, вот уже два года аккуратно заваливал экзамены во ВГИК и так же, как и сам Бин, скрывался тут от армии. Тем не менее работали оба на совесть, но Мишкин конфликт с окружающей действительностью выражался в слишком КОРОТКОЙ причёске, и он, зная о кампании, развязанной администрацией против длинных волос, серьёзно подумывал, не пойти ли в местком оформить дополнительную компенсацию за короткие. Одним словом, Мишка в отличие от Бина деньги получал, и получал их с удовольствием.

Ребята быстро подружились и находили в общении друг с другом отдушину, через которую, правда, вылетала часть производительности труда, хотя и небольшая.

У них было много общего, в частности: возраст, автомобили одной и той же марки, на которых они никогда не приезжали на работу, а также любимая группа «Битлз», о которой они знали всё, что только можно узнать, работая на военном заводе.

Сейчас Мишка как раз и явился для общения и обмена новостями.

— Слышал последнюю хохму? Мать после спектакля рассказала, — говорил он, жуя резинку. — Знаешь, кто такой невротик? Ха-ха-ха!

— Мужчина, не признающий оральный секс, — буркнул Бин.

— То-очно. Ты, наверное, знал, — разочарованно протянул Мишка и стал уговаривать пойти покурить, левой рукой размахивая «Примой», а правой показывая из-под халата красно-белый краешек «Мальборо».

И Мишка, и Бин со свойственной двадцатитрехлетним слесарям мудростью прикидывались на работе «вещмешками» и избегали травмировать пролетарское самосознание окружающих дорогой одеждой и чистыми шеями. Мишка даже наврал, что его отец — бедный часовой мастер, и слесари четвёртого и пятого разрядов жалели его, любовно называя «наш перековавшийся француз».

Мишка с Бином прошли по длинному коридору к курилке. Там в густых, осязаемых клубах почти чёрного дыма уже отдыхали человек двадцать ударников коммунистического труда. По громкому крику, каким обычно разговаривают глухие, опытный Мишка определил в тумане присутствие пары гостящих сварщиков, околачивающихся в ожидании открытия склада. Им не терпелось объединиться в единое целое с двумя-тремя комками чудо-клея.

Из особенно густого облака торчала худая голова электрика Гены, прозванного, естественно, Крокодилом. Он погружал голову в дым, делал несколько больших хлебков, и снова его ушастый череп торчал над средним уровнем задымлённости. Как всегда, Крокодил экономил на сигаретах.

Он вообще-то был пришлым и, работая на третьем — «электрическом» — этаже, приходил сюда проведать своего закадычного друга Фонарёва — Фонаря, с которым дружил вот уже двенадцать лет.

Всё своё рабочее время друзья тратили на розыгрыши друг друга, коим велся внимательный счёт, наподобие баскетбольного. Компетентное жюри, составленное из особо уважаемых людей, учитывало качество розыгрыша, его последствия, другие важные факторы и присуждало нужное количество баллов за артистизм, технику и т. д.

Долгое время по очкам лидировал Фонарь, но Крокодил предпринял смелую атаку и наврал ему, что в столовой торгуют вразвес сардельками, между прочим, любимым лакомством Фонаря.

Сопровождаемый улюлюканьем трудящихся, свесившихся из окон, несчастный Фонарь под проливным дождём поскакал через обширный двор занимать очередь, а важный Крокодил принимал поздравления зрителей.

Учитывая беспрецедентный по задумке и из ряда вон выходящий по юмору номер с сардельками, жюри единодушно присудило Крокодилу сразу двенадцать очков, чем вывело его вперед. Счет стал 236 на 232 в пользу электрика.

Фонарёв недолго ходил в аутсайдерах. Сбегав в малярный цех, он разжился там некоторым количеством чёрной несмываемой маркировочной краски и густо намазал ею трубку одного из этажных телефонов. Затем, разыскав Крокодила в курилке, наплёл бедняге, что только что звонила его жена и будет перезванивать через пять минут по такому-то телефону. Крокодил свою крокодилиху уважал и боялся, поэтому сейчас же встал на страже у аппарата в полутёмной комнате, где предусмотрительный Фонарь заменил яркую лампочку на тусклую.

Фонарёв позвонил из соседней комнаты, и взволнованный Крокодил сразу же схватил трубку.

— Але, ктой-та? Ничего не слышу!

— Бу-бу-бу, — сказал Фонарь. — Послушай лучше другим ухом.

Крокодил послушно измазал другое ухо и другую руку, внезапно «врубился в тюлю» и заорал:

— Ах ты чёртов Фонарь! Ты где?!

— В туалете, на манде! — последовал резонный ответ.

Слегка ошалевший земноводный, не оценив ситуации, ломанулся в туалет через курилку, на ходу разгоняя дым черными ушами.

В туалете занятой оказалась только одна кабинка, и Крокодил вцепился в ручку дверцы своей страшной чёрной рукой. Шпингалеты, ранее установленные на внутренних сторонах дверец, давно уже «отдыхали», осев на кухнях и в ванных трудящихся, и то, что Крокодилу не удалось с налёту открыть дверь, говорило о том, что с той стороны её кто-то крепко держит.

Черноухий надежно упёрся левой ногой в косяк, добавил к первой руке вторую, сильно напрягся и выдернул, как репку, на осклизлый кафельный пол начальника цеха Горелова.

Горелов, как говорится, пришёл на четыре точки, и со своими спущенными штанами являл собой роскошную иллюстрацию к классической коленно-локтевой позе, не раз воспетой в древнеиндийских трактатах о любви.

Вбежавшие вместе с Фонарём хозяева ближайшего будущего обступили невольного поклонника «Камасутры» и предались горячему спору о том, засчитывать Фонарёву номер с Гореловым или нет. Ведь совершенно ясно, что Фонарь не мог так точно всё рассчитать, и надо начислить ему очки только за чёрные уши и руки Крокодила. Другая половина требовала приравнять происшедшее к случайному шару на бильярде, а такой шар в народе зовется «дураком». Но обычно бильярдисты перед игрой договариваются: считать «дураков» или нет, а вылет начальника цеха из кабинки не подходит под категорию запланированного «дурака», поэтому…

Горелов тупо стоял на карачках и никак не мог понять, какой он дурак: запланированный или просто так, по жизни, — когда возбуждённый нахальными претензиями Фонаря на лишние очки Крокодил протянул начальнику чёрную руку, предлагая подняться. Их рукопожатие так и просилось на плакат, направленный против расовой сегрегации.

В общем, жюри не зачло Фонарю «дурака Горелова», но всё-таки присудило шестнадцать баллов. Счет стал 248 на 236.

Всё это случилось около двух недель назад. Почивший на лаврах Фонарь решил не искушать судьбу и взял под видом бюллетеня тайм-аут, бесчестно бросив неотомщенного Крокодила переживать поражение. И напрасно тот чуть не каждый день звонил Фонарю домой, пытаясь подделать начальственный или милицейский голос: Фонарь неизменно его разоблачал и безжалостно сыпал соль на чёрные уши.

Как Белый Клык, брошенный хозяином, Крокодил уныло слонялся по курилке и туалету в поисках Фонаря, и вот сегодня прошёл верный слух, что его кореша видели на этаже и он вот-вот должен появиться на своем рабочем месте, то есть в курилке или в туалете.

Уверенно ориентируясь в табачном тумане по отбитым плиткам, Мишка с Бином, задержав дыхание, вынырнули на светлый простор туалета. Здесь работяги курить почему-то не любили, и можно было спокойно насладиться американскими сигаретами, не боясь, что застукают.

Очень давно на месте современного туалета была какая-то лаборатория, впоследствии заброшенная, и рабочие с удовольствием ходили туда, так сказать, до ветра, предпочитая бывшую лабораторию маленькому, тесному туалетику, расположенному вообще в другом крыле.

Но лет шесть назад Горелов, будучи еще простым бригадиром, угодил в составе рабочей делегации в Румынию, где с большой пользой провел две с половиной недели. Приехал он поздоровевший, румяный от обмена опытом и был переполнен самыми фантастическими идеями и проектами. Он так был раскален собственным энтузиазмом, что от него можно было прикуривать.

— У них ведь в Бухаресте как? — говорил Горелов, размахивая руками. — Около нового дома газон засеют, потом осенью посмотрят, где народ тропинки протоптал, и только в тех местах дорожки асфальтированные и прокладывают. Все для народа, Европа! Ну, ничего, мы у себя тоже так сделаем.

От Горелова веяло свежим ветром перемен, и только законченный дурак мог не назначить его тут же начальником цеха.

Дураков в тот момент, к сожалению, не нашлось, и Горелов был моментально назначен начальником вместо выпертого срочно на пенсию Клокова, который в Румынии никогда не был.

Первым, последним и поэтому самым любимым детищем нового начальника цеха стало обустройство туалета по румынскому принципу.

Не важно, что помещение бывшей лаборатории было слишком велико — государство никогда не жалело средств на нужды народа, а тем более на нужды в буквальном смысле этого слова. Да и тропинка была протоптана — и работа закипела.

За каких-то семь месяцев силами работников слесарного цеха и добровольцев с других этажей, выговоривших себе заранее возможность будущих посещений, был отремонтирован зал и возведены кабинки. Просторно раскинулся (особая гордость Горелова) красавец латунный жёлоб, сверкающий в лучах ярчайших галогеновых ламп, без которых на время задержался запуск орбитальной станции «Родина-243», что не принесло ощутимого вреда, поскольку и так в течение семи месяцев вся космическая программа была заморожена по вышеупомянутой причине.

Писсуарный желоб мягко охватывал три стены Дворца отправлений и имел сложнейший готический профиль, рассчитанный на электронно-вычислительной машине и позволяющий чувствовать себя вольготно мужчинам любого роста и телосложения. При непосредственном использовании желоб издавал нежнейший серебряный звук, ласкавший даже отсутствующий слух иногда забредавших сюда сварщиков. Правда, сами они способствовать появлению звука не могли, ибо все естественные жидкости их организма уже давно превратились в вязкую клееобразную массу, поэтому они делали вид, что наслаждаются звуком, и то издали.

А в общем и целом туалет напоминал вестибюль станции метро «Маяковская».

Бин с «французом» стояли посреди «вестибюля», когда туда скользящей походкой вошли Крокодил и почти сразу за ним Фонарь и Горелов.

Раньше Бин, увидев тут начальника, сильно удивлялся: ведь у того в кабинете было роскошное отхожее место с мощным, специально изготовленным шпингалетом, но, узнав историю румыно-туалетного проекта, понял, что преступника всегда тянет на место преступления.

Тем временем Крокодил, обменявшись с Фонарём безразличным приветствием (как будто не он, Крокодил, лил здесь две недели свои крокодиловы слёзы), подошел к желобу и расстегнул халат, как бы приглашая последовать его примеру.

Горелов, ни в чьем приглашении не нуждаясь — начальник все-таки, — пристроился к желобу, поднял глаза к потолку, и раздался характерный колокольчиковый звук:

— Дзи-и-и-и-н-н-нь!

— И-и-и-и-ю-ю-ю-у-у-у, — а это пищал, выпучив глаза, уже сам Горелов.

— О-о-е-э-э-ё-о-о-о, — почти пел, дергаясь рядом с ним, Фонарёв.

— А-о-а-а! Едрёна мать, едрёна мать! — вопил, приплясывая в восторге, электрик Крокодил.

Он не зря околачивался в туалете почти две недели, не зря, проявив чудеса фантазии и смекалки, подключил к желобу 12 вольт самого постоянного в мире тока и не зря в тоскливые дни без Фонаря монтировал и маскировал выключатель, чтобы всё это устройство врубить.

Приятный вокальный дуэт Горелов — Фонарёв тешил обострённый двухнедельным ожиданием слух Крокодила ещё секунд десять — двенадцать и наконец умолк на раскатистом «до» второй октавы.

Крокодил удовлетворенно улыбнулся, потому что основным достижением его технической мысли было гениальное предположение о том, что экзекуцию невозможно будет прервать самовольно. Процесс мог закончиться только естественным путём: вместе с последней каплей лишней жидкости.

Жюри только руками разводило. Как известно, снаряд в одну воронку два раза не падает. И если Горелов два раза подряд встрял в розыгрыш (не важно, на чьей стороне), то «дураком» его считать могли только особенно бесчестные и беспринципные люди. Поэтому единодушное присуждение Крокодилу двадцати очков было встречено коллективом с энтузиазмом и одобрением.

Надо сказать, что и Горелов повел себя как настоящий мужчина. Вместо того чтобы расколотить Крокодилу или хотя бы тому же Фонарю всю морду, он за двадцать минут виртуозно отремонтировал неработающий уже три года автомат для газированной воды, далее с помощью этих же двух орлов установил его перед самой курилкой и насильно подносил всем и каждому по два-три стакана, и из туалета беспрерывно неслось:

— А-а-а-а-о-о-е-е-е-ё-ё-ё-бббббббть!

Счёт стал 256 на 248. Крокодил мощным рывком вырвался вперёд. Но не в этом была суть, потому что даже сварщики знают: главное — не победа, а участие.