Зелень

Зелень

Если вам довелось наблюдать успешный бизнес, значит, кто-то когда-то принял смелое решение.

Питер Драккер

Обслуживание и питание в советских ресторанах в самом конце семидесятых годов не отличались большим разнообразием. Омары в шампанском и соте из соловьиных язычков ещё не подавали. Все изыски, на которые могли рассчитывать трудящиеся, — это котлеты по-киевски, цыплятки табака или уж совсем запредельное блюдо осетрина по-московски.

Хамство повсюду также процветало примерно одинаковое, поэтому граждане, собиравшиеся культурно отдохнуть, стали отдавать предпочтение тем заведениям, где пожирание пищи и алкоголя сопровождал более или менее приличный оркестр. Который за отдельные деньги мог бы сыграть если не всё, то почти всё, что может прийти в голову состоятельному клиенту.

В тот день я приехал на работу очень рано — часа в три. Была назначена «репа» (репетиция). Следовало навести блеск на два свежайших шлягера, которые вот уже полгода как беспрерывно заказывали посетители. Мы, конечно, играли, но неуверенно, на слух и, как говорится, на «глухо-немецком» языке. На этот раз руководитель Гриша должен был привезти фирменную запись и слова, списанные с плёнки его другом — хорошим переводчиком. Речь шла о песнях «Una paloma blanca» и «Lady bamp». А то до этого мы пели: «Унапалона бланкат шмар ди комтуре тапа», — что хавалось на ура, но у музыкантов же должна быть хоть какая-то совесть.

Я вышел из левой машины, которую поймал у метро «Тушинская», и поднялся на второй этаж низкого двухэтажного здания, где размещался один из немногих тогда загородных ресторанов — элитный кабак «Старый замок». С гордостью окинув взглядом уютный зал с богатой аппаратурой, я присел за столик к моим друзьям, которые за кофе коротали время в ожидании репетиции. Кто бы мог подумать, что это наш последний день в «Старом замке».

Раньше на первом этаже ресторанного здания была столовка, и окрестные работяги в ватниках и сапогах, распивавшие там портвешок под пельмени, при желании и наличии минимума средств после шести вечера беспрепятственно поднимались наверх и автоматически облекались новым статусом крутых-деловых завсегдатаев почти ночного(!) загородного кабака.

Но так было до нас, и именно такую ситуацию полтора года назад мы и застали, впервые приехав в этот ресторан, чтобы рассмотреть предложение стать штатным ансамблем пока еще не раскрученной, но многообещающей новой точки.

В зале орала блатная магнитофонная музыка, воняло мокрой рабочей одеждой, плохими папиросами, вообще всё было в дыму — не курила только кудлатая собака, лежавшая у порога. Пьяные официанты, по внешнему виду ничем не отличавшиеся от посетителей, разносили некое подобие шашлыков (кухня там считалась кавказской) и танцевали с немногочисленными дамами — если их, конечно, можно было так назвать.

Но само помещение было свеженьким. Грузин-дилетант с труднопроизносимой фамилией, которому полгода назад отец на тридцатилетие подарил этот кабак, по слухам, вложил в ремонт и интерьер пятнадцать штук баксов — тогда они назывались гринами, а пятнадцать — это было много. Я никогда не бывал в грузинских замках, поэтому с большим интересом осматривал уродливую чеканку, мохнатые шкуры, цепи и топоры пожарного вида, которыми был щедро декорирован основной зал. Как бы то ни было, но ресторан находился всего в четырёх километрах от МКАД по Волоколамке, имел удобную площадку для автомобилей потенциальных посетителей и крышу местного райпо. А пьяный официант с фингалом Костя поведал, что рядом есть удобная дорога, по которой на обратном пути можно объехать тушинский пост ГАИ, известный на всю Москву своими антиалкогольными зверствами.

Короче, тема была вроде бы стоящая, и после полутораминутного обсуждения мы взялись за дело. За какую-то неделю и три бутылки коньяка хозяина удалось убедить, что перед ним самая лучшая в Европе и широко известная в мире команда по раскрутке новых кабаков. Для этого было устроено несколько встреч и организована серия звонков типа: «А чё, правда, што ли, у вас Вишельский (фамилия руководителя) выступает? Круто!», или: «За сколько недель надо столик заказывать Вишельского послушать?», или: «А пятихатку грин в натуре хватит вдвоём с мочалкой посидеть?».

Одним словом, Тенгиз сказал: «Фас!»

Первым делом мы потребовали рассчитать большую часть старых официантов, взять несколько новых с нашей подачи и всем пошить одинаковую спецодежду. Так и было сделано, правда, где-то неделю мы отмазывали хозяина от сбившихся в организованную банду уволенных халдеев, пока двухметровый друг Гришки Марик — новый и единственный в мире еврей-швейцар-вышибала — их однажды не поймал и двоих не убил. Потом на второй этаж устроили отдельный вход, где за солидной дверью с глазком в умопомрачительном костюме и при чумовых часах окопался тот же сладкий Марик.

Чуть раньше мы перевезли аппаратуру и договорились с простодушным Тенгизом закрыть ресторан недели на две. За это время оркестр собирался отшлифовать специально для этого ресторана подобранную программу, кухня должна была научиться готовить несколько новых фирменных блюд в стиле Средневековья, а оставленные на работе за благообразность официанты из старого состава обязались под присмотром пришедших профессионалов освоить непринуждённое отнимание денег у будущих крутых клиентов.

Новое меню разрабатывал лично я. На тарелку с невразумительными биточками, подававшимися под видом люля, я предложил устанавливать изготовленную из четырёх хрустящих хлебцев башню. Горячим ножом в хлебцах проделывал ось окошко, внутрь вставлялась свеча, и «башня» подпиралась двумя свиными сардельками. Это небесной красоты блюдо я проименовал «жаркое по-рыцарски», а те же сардельки, только в отдельной подаче с горошком, стали называться колбасками из вепря «а la Brian de Buagilber» — я не поленился освежить «Айвенго».

Работа кипела. Выпускник Строгановки Гришка разработал проект скатертей и салфеток со средневековыми готическими надписями «Desdichado», а дважды лабух Советского Союза незамысловатый гитарист Саха предложил подавать шашлык на оперённых робингудовских стрелах. Правда, Вишельский ему посоветовал лучше пойти подучить гармонию «АхОдессы-жемчужиныуморя». В общем, все эти две ноябрьские недели мы вечерами приезжали в ресторан, где каждый усиленно занимался своим фронтом работ. У окна сидела дежурная наблюдательница из посудомоек и внимательно следила за подходами к кабаку. Увидев фары заворачивающего в наш тупичок автомобиля, она подавала знак, и мы бросались к инструментам. Двое-трое официантов подходили к задёрнутым шторам и устраивали теневой театр, изображая танцующие в вихре веселья пары и снующих по залу себя, еле-еле успевающих разносить потребованные взыскательными клиентами яства. Позже бас-гитарист предложил не играть, а громко заводить магнитофон с нашим же творчеством, тогда освободившийся я в контрольные моменты начинал бегать по залу, звенеть бокалами и дурным голосом кричать «Горько!» или «Гость из солнечной Абхазии приветствует дам из Московского дома моделей!».

Из дорогих машин вылезал «солидняк», подняв голову, заинтересовывался вакханалией элитного отдыха и подходил к насмерть закрытой двери с вбитыми в неё навсегда хромированными буквами «мест нет». Надпись у «крутизны» вызывала лишь кривую ухмылку, но после настойчивого стучания появлялся вальяжный Марик, который в изысканных выражениях объяснял, что в этот ресторан записываются за полгода или в крайнем случае выигрывают места в лотерею «Спринт». При виде того, как их разочарованные спутницы, кутаясь в дорогие меха, капризно надували губки (Ну, пусик, что за дела-а-а?!), кавалеры доставали устрашающих размеров лопатники и махали ими перед носом импозантного Марика. Можно себе представить, с какими искушениями приходилось бороться несчастному, но при всём желании, кроме строгого лица, сделать он ничего не мог. Единственное, что, наверное, сохраняло ему душевное здоровье. — это обещание самому себе отбиться в полный рост, когда ресторан действительно откроется.

В общем, дней через десять на Москве уже гулял твёрдый слух о том, что порядочные люди давно ни в «Русь», ни в «Иверию» не ездят, а, напрягая все связи и кошельки, отдыхают чуть ли не до трёх ночи в шикарном месте — «Старом замке». Куда лохам попасть практически невозможно, а уважаемым людям, наоборот, очень возможно и даже необходимо. Иначе ты не человек, а позорный козёл. Находились люди, которые, оказывается, уже не раз и не два всю ночь гудели в «Замке» с тёлками и даже катались там на тройках. С бубенцами!

Когда «Замок» по-настоящему открыли, срочно пришлось взять ещё трёх официантов и переоборудовать кладовку под супербанкетный зальчик (сейчас сказали бы — VIP). Я настоял на том, чтобы для этого зала заказали специальные металлические кубки, как у рыцарей, и даже получил от хозяина премию в двадцать пять рублей, потому что обычный бой посуды сократился ровно на количество новых кубков. Правда, позже выяснилось, что их нигде не заказывали, а приобрели в магазине «Учколлектор». А я-то всё гадал, откуда у меня такое непреодолимое желание выгравировать на них что-нибудь вроде «Школа № 283. 1-е место по волейболу» или «Четвёртой бригаде за победу в соцсоревновании».

Очень быстро качество ночной работы перешло в количество. Денег. Я приезжал домой в шесть-семь утра, бросал деньги в полиэтиленовом мешке в угол и, не раздеваясь, валился спать до двух. А в шесть снова ехал на работу. Моя тогдашняя жена расцвела и писала мне письма самого любовного содержания. Я отделывался мужественными короткими записками. Виделись мы с ней только тогда, когда она привозила к нам в ресторан каких-нибудь знакомых с работы или иностранцев. Все её очень уважали и боялись — ну как же: жена самого барабанщика из «Старого замка». Какое-то время это звучало довольно гордо.

Так или иначе, ресторан по популярности и проходимости стал постепенно затмевать Мавзолей. И в основном — благодаря многочисленным профессиональным талантам Гриши Вишельского. Чего стоило, например, его тончайшее чутьё на момент, когда следовало объявить «операцию чехол»! Небольшая ошибка в пять минут в ту или иную сторону влекла за собой денежный провал вечера. Однажды в отсутствие Григория где-то в час ночи поток заказов стал иссякать, и я тихонько провозгласил в пространство: «Чехол!» Басист Петя послушно выключил бас, накинул на усилители полиэтиленовую плёнку и изрёк в микрофон: «К сожалению на этом, дорогие друзья, наша официальная программа заканчивается, но музыканты ещё не устали. До будущих встреч!» Я не вылезал из-за барабанов, ожидая, что, как всегда, подгребут два-три не натанцевавшихся ещё орла и будут совать деньги за восьмой повтор «Лашатемикантаре». Но никто не спешил добавить нам благосостояния, а скоро вообще почти весь зал поскучнел, рассчитался и ушёл. В два я, как последний додик, был уже дома и чуть не застал ещё бодрствующую жену. Пришлось двадцать минут курить на лестнице. У Гриши же проколов с «чехлом» не бывало никогда. Как он угадывал нужный момент, я не знаю, но он угадывал безошибочно. Видимо, не зря при делёжке парноса он получал полтора пая и не зря руководителем был именно он, а не какой-нибудь там я. Больше с «чехлом» никто не экспериментировал, доверились Грише, тем более что эта тема была далеко не единственным его талантом. Стоило в зале появиться хотя бы одному представителю кавказских или среднеазиатских республик, как Гриша тут же делал стойку и в течение ближайших пятнадцати минут раскручивал несчастного по полной программе. Делал он это при помощи медовых речей с разумным включением нескольких слов на родном языке присутствующего, национальность которого он опять же безошибочно и мгновенно определял. Гриша легонько касался природного благородства и гостеприимства коренного населения, а также необозримости просторов полей, цветущих долин (гор) солнечной Грузии (Армении, Азербайджании, Узбекистании и т. д.), после чего рассыпался в комплиментах толстой блондинистой даме посетителя и насильственным образом дарил ей какую-нибудь «замечательную» песню. Если же кавказско-азиатских столов в зале оказывалось больше одного, то через пять секунд Гришка организовывал такой конкурс национального искусства, что у других клиентов шансов послушать что-нибудь кроме «Сулико» или «Ов сирун, сирун» не оставалось никаких.

Однажды после заезда сборной Кавказа по гребле, чей автобус, на их беду, завернул к нам поужинать, я обставил свою квартиру новой мебелью. Долго думал насчёт кухни и поддался-таки искушению — заказал дровяную, «а-ля рюс» — с неподъёмным дубовым столом и табуретками такой массивности, что на них хотелось рубить головы каким-нибудь стрельцам. Стоила кухня как три югославских гарнитура «Сабрина».

Как-то жена написала мне: «Повадились соседи за спичками. Спрашивают, сколько стоит кухня. Глаза у них нехорошие». Я ответил: «Купи топор и говори, что муж сам срубил». Через два дня она написала: «Они спрашивают, почему муж такой худой и с синяками под глазами. Где работает?». Я ответил: «Скажи, что физик-ядерщик, облучённый». С тех пор весь дом меня жалел, а иногда приносили цветы и чего-нибудь поесть, но машину покупать я всё ещё боялся.

А ресторан набирал обороты. Единственное, что в невыгодную сторону отличало «Замок» от той же «Руси» — это отсутствие какой-никакой лёгкой безвредной стрельбы. Мы даже всерьёз собирались при помощи Марика организовать маленькую рекламную пальбу без последствий, но тот же Гриша обозвал всех козлами и велел каждому участнику коллектива, включая Марика, не городить огороды, а просто по секрету рассказать своим жёнам и подругам некую историю. Якобы на днях в «Замке» одна красивая тёлка ранила из пистолета другую тоже хорошо прикинутую тёлку из-за красавца музыканта того же кабака. Не сразу, но так все и сделали. Я написал жене пространное письмо, как бороться с соседями, в конце невзначай упомянув, что у нас произошла бабская стрельба. Из-за басиста Петьки. На самом деле он был не красавец, а угловатый невнятный парень, которого держали только за то, что в песне «Лебединая верность» после слов «на землю упал» он ломко падал у микрофона, гениально изображая оставшегося без подруги матёрого гуся-лебедя.

Положив записку на холодильник, я увидел там свежее письмо для меня. В нём с холодным неженским сарказмом и в отточенных выражениях любимая сдержанно пеняла мне на потерю совести и такта и на наличие трёх любовниц, перестрелявших друг друга из-за такого куска говна, как я. Это ей, мол, Верка (та ещё гнида) — подруга гитариста Сахи — звонила.

Как бы то ни было, через неделю Москва переполнилась слухами о том, что у нас какие-то вооружённые иностранцы завалили шестерых ментов в штатском в борьбе за единственное оставшееся к ночи фирменное блюдо с башней из хрустящих хлебцев. Рейтинг кабака взлетел до небес.

Репа закончилась около пяти — «Палома бланка» зазвучала на три порядка лучше оригинала, ресторан открыли для посетителей, и мы отправились на кухню отобедать чем повар послал. Ребята уселись за стол около буфета, прямо напротив коридорного крана, из которого по дороге от буфетного раздаточного окна в зал официанты добавляли в водочные графинчики воду. Само собой, что вместо заказанной «Столичной» шёл «коленвал». Месяц назад произошёл дичайший скандал: выяснилось, что буфетчица разбавляет водку. Официанты проявили редкую сплочённость, выступили единым фронтом и быстро доказали директору, что дважды разбавленный любимый клиентами напиток может бросить тень не на что-нибудь, а на безупречную пока репутацию ресторана. Тенгиз, хотя и держал Нинку в любовницах, всё-таки прогнулся и под давлением общественного мнения коллектива уволил её по своему собственному желанию. Приняли Наталью Алексанну — мать официанта Никиты. Решение было мудрое по двум причинам — во-первых, будучи женщиной пожилой и непривлекательной, Наталья ничьей любовницей стать не могла и от работы не отвлекала, а во-вторых, материнские чувства, по идее, не должны были позволить ей лишать сынка законного заработка на водке и тем гадить ему и его корпоративным дружкам. Так оно и обернулось: новая буфетчица стала бодяжить вино.

Я взял у Фарида шесть сырых шашлыков и пошёл к плите с открытым огнём жарить. Сам Фарид был занят, а кроме него, я не мог доверить этот процесс никому. Как всегда, шашлыки удались. Через несколько минут к нам за стол подсели с салатами и пивом официант Коля и странный эстонский халдей Арвид. Потом Арвида позвали в зал: пришли два офицера. Вполголоса ругаясь по-эстонски, Арвид поплёлся сначала в зал, потом на кухню и в буфет, оттуда уже с подносом опять в зал. На этом обратном пути он почему-то миновал кран и ругался уже в полный голос. Тем не менее я переполнился гордостью: не прошло и пяти минут, как в нашем ресторане клиентов уже почти обслужили. Коля, правда, пояснил, что ругается Арвид, видимо, потому, что ушлые «сапоги» заказали нераспечатанную бутылку. Тут уж никак не разбодяжить, но надо смириться и терпеть. Был бы это не Арвид, а он, Коля, он бы попробовал привлечь малоизвестное постановление № 4218/7 от 05.11.1967 (которое, кстати, никто не отменял) о том, что водку положено подавать клиентам из расчёта не более чем по сто граммов на человека за вечер. Офицеры бы стали ныть, подмигивать, Коля бы за отдельную цену сжалился и принёс бы в трёх графинчиках (200+200+100). А тут уж кран-то — вот он!

Но это — он, Коля. Он-то русский прилично знает. Не то что этот Арвид. Поэтому ему надо смириться и терпеть.

— В принципе знал ведь, чухна, на что шёл. — философски закончил Коля.

Арвид вернулся доедать и сказал: «Они сакасали траву-у». Реган, петрушка, кинза и укроп — это был дежурный набор, подаваемый к шашлыку. Нас это не удивило, но Арвид, неприлично возбуждённый закрытой водкой, выпив пива, прошипел, что «эти мерские люди ничево не понимаютт в многообрассии трафф».

Коля возразил: «Ну почему?» — в результате они поспорили на «тве бутылки коньяка-а», что бравые советские офицеры не смогут отличить «шашлычную» зелень-шмелень от какой-нибудь там осоки. Как раз в этот момент командиры потребовали ещё шашлык с зеленью. Был чудесный летний вечер, и мы всей толпой спустились через задний ход на улицу. Впереди шествовали Арвид с Колькой, за ними два повара и Марик. Замыкали колонну ещё три официанта и мы, а Наталья Алексанна смотрела из окна. Арвид остановился у пыльной обочины, примыкавшей к маленькому леску, и быстро нарвал там несколько пучков какой-то грязной травы. Я сумел определить только plantago major L. и agrimonia eupatoria — то есть подорожник и репей. Всё это великолепие он потом тщательно промыл из «водочного» крана, положил на овальную тарелочку и вместе с шашлыком отнёс защитникам отечества. Мы сгрудились у занавески, закрывавшей вход в зал, но раскрасневшиеся офицеры громко спорили о преимуществе роскошных блондинок перед гаубицами среднего радиуса действия, и до зелени у них пока ещё дело не дошло. Поскучав немного у занавески, все разбрелись по своим делам, а мы и поспорившие халдеи вернулись за стол к десерту. Арвид ковырял в зубах зубочисткой, а Колька машинально поправлял скрытые иголки и булавки, которые они все втыкали в лацканы своих форменных пиджаков на случай недовольства клиента счётом и последующего грубого хватания халдея за грудки. Он смотрел в сторону, но всё равно было заметно, что оба напряжены, как колбаса. Как раз в этот момент и раздался истошный военный крик: «Официант!». Колька даже подпрыгнул от радости. Арвид поправил бабочку, вздохнул и, накинув на белобрысую морду выражение «чего изволите?», отправился в зал. Колька принимал поздравления, когда мимо него обратно прошёл Арвид с пустой тарелкой и буркнул: «Просили траву-у пофторитть».

Как же Николай ругал Советскую армию! Послушать его, так хуже военных могли быть только горячие эстонские парни. Арвид от коньяка отказался и попросил отдать долг чести деньгами. Что при свидетелях (правда, по магазинной цене) с мученической гримасой и сделал честный Колька. А нам, между прочим, пора было уже начинать играть.

Начали для повторения со свежеотделанной «Паломы бланки». Песня про белую голубку звучала увесисто. Гриша пел основной голос, а Саха и Петька подпевали, изредка заглядывая в свои толстые тетради, в которых содержались слова всех песен мира — от «Вот нового поворота» до никарагуанской «Di mi chano ke» («Я полюбила юношу из соседней деревни, а он полюбил сына вождя племени диких свиней»). Сам Гриша мог свободно петь на любом языке, что недавно продемонстрировал двум пьяным китайцам, минут сорок забавляя их грустными песнями на их «родном наречии». Они хохотали как безумные, а я на следующий день купил себе новые часы. Китайцы потом приезжали ещё и оказались японцами — ну да Бог им судья!

После «Голубки» подошли двое:

— Нашу! С объявой!

Они всегда приходили втроём, крепко пили, иногда снимали девушек, но это случалось редко. Свободные тёлки у нас не тусовались — загород всё-таки. А так, большая часть времени тратилась у них на подшучивание и всякие розыгрыши третьего парня — надутого и, по-видимому, глупого. Наверное и возили его для этого.

Гриша принял чирик и привычно объявил:

— Друзья выражают соболезнование своему кенту Грибу по поводу неудачной операции по вживлению царя в голову. Для дорогого Гриба звучит композиция «Каким ты был, таким ты и остался!».

И мы заиграли.

Те двое грибных дружков как всегда заржали, а сам предмет «тихой охоты», чтоб сделать им приятное, сделал вид, что ему неприятно. Может быть, он и не был таким уж глупым, каким они его считали.

Потом «для постоянных клиентов Зямы и Толи» мы сыграли целое попурри из песен: «Журавли», «Широка страна моя родная» и магомаевской «Мы на чёртовом катались колесе». Во всех этих произведениях нами обыгрывался двойной смысл правильных в общем-то слов. Если бы дело происходило в тридцатые годы, а в органах работали бы такие же остроумные люди, как мы, то паре маститых поэтов, написавших эти шлягеры, как пить дать засветилось бы по пятнахе лесоповала плюс пятёра «по рогам».

Гриша пел: «Мне кажется порою, что солдаты, с кровавых не пришедшие полей, не в землю нашу полегли когда-то, а превратились в белых…» — тут мы все резко останавливались и играли кусочек из «Боже, царя храни!». Потом Петька чугунным басом Поля Робсона с акцентом излагал: «Широка страна мойя роднайя, много в ней льесов, польей и рек», — мы останавливались, Петька указывал на себя и категорически заявлял:

— Я — другой! Такой страны, — он обводил рукой воображаемое пространство от Западной Белоруссии до Камчатки, — не знаю!

Зал выл от восторга. А когда Гриша, взмахивая руками, как Магомаев крыльями, заводил: «А я лечу, лечу, лечу…», а мы радостно орали: «Не надо только лечить!», народ вставал и десять минут бурно аплодировал, как какому-нибудь Брежневу на каком-нибудь XXIV съезде КПСС.

Сначала этот номер стоил двадцать рублей, а потом его за тридцать приватизировали Зяма с Толей, посещавшие ресторан два-три раза в неделю после работы в каком-то мутном учреждении на Старой площади.

В общем, вечер катился, как по рельсам: сыграли гимн Туниса, «Ламбаду», «Чёрного ворона» для плачущего подполковника, композицию «Моби Дик» группы «Лед Зеппелин» для забредшего на огонёк по случаю выходного барабанщика из «Сказки» и песенку из мультфильма «Голубой щенок» (друзья поздравляют своего кента Гриба с изменением окраса). Кроме осознания хорошо выполненного долга перед человечеством нас грело всё уменьшающееся свободное пространство в чёрной коробке из-под микрофона, куда Гриша, часто отлучаясь в подсобку, аккуратно складывал наши заработанные деньги. Ещё в коробке лежал листочек с протоколом якобы проведённого собрания коллектива по поводу сбора средств на покупку нового голосового усилителя. Листочек с датой находился при бабках и обновлялся каждый месяц на случай налёта ментов (бывали прецеденты).

Сейчас 3 часа 23 минуты ночи 17 июня 2006 года. Я вот пишу всё это и думаю: кто Вы, дорогой читатель? Каким образом попала к Вам эта книжка? Получаете ли Вы удовольствие, верите ли мне? Хотя, если Вы дочитали до этого места, а не выбросили «фолиант» на помойку, значит, чем-то Вас зацепило. Это здорово! Но, может, Вы читаете и думаете: «Ну и заврался ты, парень!». Как бы мне хотелось поговорить с Вами очно. Но, увы, пока книжный интерактив ещё не реализован. Я изо всех сил веду работу в этом направлении и уже кое-чего добился. Например, могу проверить, внимательно ли Вы читаете. Проверить, удалось ли мне погрузить Вас в ту атмосферу конца семидесятых, о которой со вздохом вспоминают взрослые люди с памятью. Вот в предыдущем абзаце упоминается «Ламбада». Если в ряду с «Чёрным вороном» и другими подобными вещами «Ламбада» царапнула ваше ощущение времени, значит, всё в порядке, ведь это анахронизм: она появилась лет через десять после описываемых событий и быть сыгранной тогда никак не могла. Ну, а уж если Вы никакого внимания на это несоответствие не обратили, то Вы тоже не виноваты — это я (льщу себя надеждой) так произведение закрутил, что Вы взахлёб читаете и на мелочи не размениваетесь. В общем — и так, и так хорошо! Поехали дальше!

Около десяти заскочил Вениамин Борисыч — наш куратор из местного отдела культуры:

— Сегодня сидеть не буду, у меня в машине люди, — и он сделал кобелиные глаза, из которых чуть не засочилось то, что сочится у кобелей из другого места.

— Люди-то проверенные? — подобострастно спросил Петька. — Вы уж там поосторожнее! Как мы без вас-то?!

— Самые проверенные! Из бухгалтерии! Давай быстрее рапортичку.

Гриша подал бумагу с нашим официальным репертуаром, начинавшимся с задушевной песни «Степь да степь кругом», якобы играемой нами инструментально в аранжировке начальника отдела культуры Протасова. В рапортичке вообще все песни были аранжированы этим Протасовым, а некоторые даже целиком им написаны. Например, неизвестный мне (да и никому) ресторанный шлягер «Партизаны идут». Ноты-то я один раз видел: тактов четыреста — партизаны шли довольно долго. Смысл рапортички заключался в том, что Протасов с каждого исполнения произведения, к которому он был причастен, получал от благодарного государства несколько копеек. Только через наш кабак у него выходило рублей сто тридцать в месяц, а музточек в «юрисдикции» Протасова присутствовало шесть или семь. А Вениамин Борисыч обязан был следить, чтобы наш репертуар от рапортички ни на йоту не отличался. Раза два в месяц он являлся с дружками на «проверку», «гудел» часа полтора, подписывал бумагу, а мы оплачивали его счёт. Венбор был человеком неплохим, не наглел и больше трёх человек с собой не приводил.

Сейчас он быстро на колонке подписал рапортичку, забрал объёмистый пакет с коньяком и закусками — сухой паёк, как он говорил, — и отправился блудить с бухгалтерией. Всё было как всегда, и мы вернулись к осуществлению искусства.

Где-то через час, во время перерыва, один хорошо нам знакомый, плохо знакомый с нашими правилами, заломив руку, пригласил меня в банкетный зал на суровый мужской день рождения какого-то спортивного бандита или бандитского спортсмена с прижатыми расплющенными ушами. Там человек одиннадцать мрачных здоровяков почти одновременно предложили мне выпить. Причём пододвинули водку в одном из тех самых полулитровых кубков, которыми с моей подачи был оснащён банкетный зал.

Самое плохое, что может случиться с ресторанным музыкантом, да и с любым музыкантом, — это пьянка. Тысячи талантливейших лабухов не справились с национальным напитком и сошли с дистанции. У меня было множество маленьких чудесных недостатков — я им в меру радовался, но два всё-таки изжил: немереное питьё и братание с вот такими рожами. И как следствие — впадание в ничем не оправданную эйфорию от якобы нарядно и жирно проводимого времени. Уже три года я фильтровал базар в этом смысле и ни при каких обстоятельствах не давал себе скатиться ни до первого, ни до второго пункта. А тут в потенции сразу оба! Я, конечно, отбивался, но никакие дежурные доводы типа цирроза и лечения гонореи не помогали, — ощущение было такое, будто всё это кодло явилось в кабак только для того, чтобы заставить меня выпить. Случай спас. Как раз вслед за мной в зальчик зашёл официант (буфетный сын Никита), поискал кого-то глазами, и один из сидящих в противоположном торце стола — не то гость, не то деньрожденец — низким угрожающим голосом сказал ему:

— Посчитай-ка нам, а то потом сам понимаешь…

— Уже, — потупился Никита.

— Ну и сколько?!

Тут Никита повёл себя странно: через толстую дубовую дверь с полукруглым верхом он отступил в коридор и, прикрывая за собой створку, пискнул в оставшуюся щёлочку: «Пятьсот!». И сразу сломя голову посыпался вниз по лестнице, на ходу доставая ключи от зарешёченного гардероба.

Толстый деревянный стол (прообраз моего кухонного) был не меньше шести метров в длину. Каким образом такой крупненький парнище после озвучивания суммы счёта в одну секунду перелетел через «поляну» к дверям и бросился за Никитой, мог бы объяснить только Бэтмен, но «до него» тогда было ещё лет пятнадцать-семнадцать.

Воспользовавшись суматохой, я выскочил в коридор. Внизу, в гардеробе, слышался неясный шум столкновения двух танков. Я перегнулся через перила: за запертой чугунной решёткой почти пустого гардероба, вжавшись в стену и закрыв глаза, стоял среди висящего на вешалке единственного плаща бледный как смерть Никита. Бугай, просунув руки через прутья, как раненый кит, бился о решётку, изо всех сил пытаясь дотянуться до перепуганного халдея. Не хватало сантиметров пяти. Никита что-то бормотал — наверное, молитву. Я прислушался:

— Триста девяносто… ладно, триста восемьдесят… ладно, триста семьдесят четыре двадцать… Это даже без процентов за обслуживание!

Услышав последнюю цифру, клиент внезапно успокоился, одёрнул манжеты, достал бумажник и сунул Никите несколько купюр с мелочью. Потом начал, насвистывая, подниматься. Я кинулся в сторону ожидавшего меня оркестра и, ещё не добежав до барабанов, дал отсчёт для следующей песни. Хотя и не знал, что они собирались играть.

Без пятнадцати двенадцать забежал гаишник Пиявка. Разменять полтинник. Вот уже полгода как они со сменщиком в свободное время ставили на выезде со стоянки ресторана переносную ментовскую будку с лёгким шлагбаумом. Пьяный ты или не пьяный, а двадцать рублей на выезде положи! Пиявка был честным человеком и за двадцатку подробно рассказывал вдрызг бухому водителю, как поспособнее объехать ближайший пост ГАИ на въезде в Москву. А вот сменщик его — подлец Рухоль деньги брал, а потом мог и позвонить на пост: «Идёт, мол, к вам по объезду сладкая серая «Волга» номер такой-то такой-то. Пакуйте!».

Те и паковали, а часть барыша потом этому подлецу Рухолю отстёгивали. А Пиявка был хороший мент, открытая душа, — и мы в конце текущей лезгинки сыграли для него первый куплет «Наша служба и опасна и трудна…».

В половине первого в зал вошли трое молодых мужчин. Они заняли второй от сцены столик. Мужики как мужики, но что-то уж больно похожи на музыкантов. А ведь всем известно, что просто так музыканты ночью по ресторанам не ходят.

— Звездинский, — тихо сказал Гриша, кивнув на черноволосого парня с цепким взглядом из-под тёмных очков.

Мы все подтянулись. Михаил Звездинский был широко известен в узких кругах как один из самых процветавших тогда ресторанных певцов. Он пел белогвардейщину. Аркадия Северного и тому подобный совершенно запрещённый, а значит, модный и желанный репертуар. У Михаила не было постоянного места работы, он кочевал по кабакам и кафе, где устраивал тайные «ночники» по четвертаку с носа. «Где сегодня Звездинский? — спрашивала где-нибудь в «Интуристе» друг у друга позолоченная фарцмолодежь и, получив например ответ «в «Пилоте», ехала после двенадцати на бульвар Яна Райниса в кафе «Пилот» — внешне тёмное и как будто вымершее ещё год назад. На условный стук «там-та-та-та-та! Та-та!» открывалась неприметная дверь со двора, и желающие через тёмный кухонный коридор попадали в ярко освещённый зал, наполненный блестящими молодцами и девушками в дорогих шубах, которые они по понятным причинам предпочитали не сдавать в гардероб. За двадцать пять входных рублей клиент имел право на бутылку шампанского (4 руб. 20 коп.) и шоколадку «Алёнка» (1 руб. 10 коп.). На оставшиеся 19 руб. 70 коп. можно было насладиться творчеством Звездинского и возможностью ещё с недельку рассказывать, как Серёга Киевский нажрался и как Любка-Шмель, жуя резинку и кутаясь в норку, ловко срезала мента во время облавы справкой о том, что она работает лифтёром в Доме на набережной.

В последнее время поговаривали, что Звездинский подыскивает себе постоянную точку.

Троица озиралась по сторонам и не спешила делать заказ подскочившему к ним Арвиду. Потом Звездинский шепнул что-то одному из своих спутников. Тот подошёл к нам и при помощи пятидесяти (!) рублей попросил стоявшего с краю Саху сыграть композицию Джона Маклафлина «Move on». Маклафлин — один из самых техничных гитаристов мира — как-то рассказывал своим друзьям, что записал «Move on» экспромтом, под сильнейшим кайфом и ни за что на свете не смог бы его повторить. Подобный заказ был издевательством, равносильным плевку в лицо.

Мы смотрели на Саху. Наш гитарист — ресторанный лабух из Харькова — ни о каком Звездинском, а тем паче Маклафлине слыхом не слыхивал. Единственное, что Саху интересовало, — не мент ли этот вахлак в кожаной куртке. Поэтому он держал полтинник в непосредственной близости от своего ротового отверстия, чтобы в случае малейшей тревоги зажевать деньгу и проглотить. Вскрывать живого человека, дабы доказать, что он помимо своих зарплатных ста двадцати рублей берёт ещё и левые бабки, обэхаэсэсники ещё не решались.

Удостоверившись, что «кожаный» не лезет в карман за роковым удостоверением, Саха, не оставляя отпечатков, на всякий случай всё-таки за спиной передал деньги Петьке, тот — Гришке, а у Гришки в руках они сами собой растворились — первый и главный фокус, которому учатся, ступая на ресторанную сцену.

Пришлось ощутимо ударить в грязь лицом. Под насмешливыми и преувеличенно осуждающими взглядами троицы мы униженно попросили обменять «Мувон» на три любые песни. Они кивнули: мол, лохи вы и есть лохи, и, даже не дослушав обновлённую «Палому», прошли не к выходу, а за занавеску. В сторону директорского кабинета.

Минут через сорок, когда мы как раз по пятому разу играли «Шалахо», они снова появились в зале, душевно попрощались с провожавшим их Тенгизом и отбыли в тёплую летнюю ночь.

На следующий день наш шикарный ансамбль уже работал в станционном буфете платформы Павшино. Попробуйте угадать, кто стал петь «Поручика Голицына» в раскрученном и модном ресторане «Старый замок»?