Сочи — темные ночи
Сочи — темные ночи
Тёмная южная ночь. Вязкая темнота, никакой разницы между открытыми и закрытыми глазами. Я стою на узеньком карнизе, уцепившись за стену всеми своими мурашками. Правой рукой держусь за ржавый штырь, забытый каким-то альпинистом, левой — за майку. Пальцы моих ног свисают над бездной. От свежего ночного ветерка довольно прохладно, далеко внизу мелькают огоньки редких машин, а в голове — мысли о прикованном Прометее. Время остановилось, но вот-вот прилетят орлы клевать печень. Очень страшно, решаю глаза всё-таки закрыть…
И начинался-то этот день в Сочи довольно необычно — не с пляжа. С утра пошёл небольшой дождь, потом прояснилось, и я отправился вместо моря в зал, где мы работали, посмотреть, что да как.
Аппаратура наша уже стояла, но сцена была занята: заканчивалась генеральная репетиция какого-то смотра, фестиваля или еще чего-то.
В зале маялись человек сто отдыхающих, забредших на громовые звуки тяжёлого металла. Звуки издавали бойкие ребята в атласных костюмах.
Потом вышел конферансье и стал что-то настойчиво спрашивать у зрителей. Тут я отвлекся, потому что музыканты за спиной ведущего стали совершать какие-то молодецкие выпады, садиться на полушпагат, а гитарист даже довольно сносно лягнул басиста.
— Вы, глядя на ребят, ничего не замечаете, — напирал конферансье, — ничего? А?
Сам он, естественно, думал о чём-то своём, наболевшем, и на своих вопросах не концентрировался.
— Ну, ничего не замечаете? — в третий раз пристал он к равнодушным зрителям.
Те в свою очередь присмотрелись повнимательнее, и наконец дядька в третьем ряду громко сказал:
— Да они же все бухие!
— Да нет же, нет! — испуганно закричал ведущий. — Я хотел сказать, какие они стройные и ловкие, а всё потому, что занимаются карате, и вот как раз сейчас и песня будет о карате.
Прослушав, как «бухие» поют самопальную песню о силе и духе, я вышел покурить.
Когда вернулся, похоже было, что все зрители из зала переместились на сцену и, держа в руках меню, довольно стройно под руководством того дядьки пели кантату «Ленину слава».
«Ленину слава, слава в веках, слава, слава, слава, — пел хор, не балуя разнообразием, и наконец последним мощным аккордом, от которого задрожали древние стены филармонии, закончил: — Сла-а-а-а-ва!»
— Слава, снимай софиты, — раздался из осветительной ложи простуженный бас.
Я вышел на улицу и мимо красивого транспаранта «Деньги в кассу — искусство в массу» направился всё таки к морю.
Встретил Андрея, обрадовались оба: ну конечно, аж всю ночь не виделись. Он говорит:
— Давай погуляем, потом сожрем что-нибудь, а там и концерт.
Я-то с радостью согласился, с ним обедать всегда здорово: и суп горячий подадут, да и кофе запросто найдется.
Ему тоже со мной приятно. Так-то на улице проходу не дают, а тут я вроде телохранителя, морду зверскую сделаю, то локотком кого ототру, то на ногу вовремя наступлю.
В общем, идём, оба радуемся. Через рынок прошли — ничего особенного. Обычный мощный и высокий звук «с» висит — это когда несколько сотен покупателей одновременно шипят: «Совсем с ума сошли».
Дальше мимо аптеки идём — очередь огромная, наверное, выкинули что-то. Ведь у нас как? Если «выкинули», то должны тут же моментально «расхватать». Судя по количеству женщин в очереди, «расхватывают» скорее всего вату. Я бы в другом случае их за километр обошёл, но Андрюшка в витрине, что ли, увидел для горла хорошее заграничное средство, которым он часто профилактику на себя оказывает и которое в Москве трудно достать.
— Зайду, — говорит, — может, без очереди артисту дадут.
Ну, минут десять ходил орлом перед прилавком, лицом торговал, и действительно, задёрганная продавщица подняла голову, уронила вату, обомлела и кричит не своим голосом:
— Зинка! Иди быстрее — Корнелюк пришёл!
В общем, купили мы средство и 6 кг ваты и пошли в универмаг.
Насчет Корнелюка-то — это, в общем, редкость большая вышла, а так народ своих героев в лицо хорошо знает, к Андрею на улицах подбегают, требуют автограф, не имея ни ручки, ни бумаги, приглашают на званые и незваные обеды и вообще всячески дают понять, что узнали: кто улыбнется, кто рожу скорчит. Ему-то, конечно, все это страшно надоело, но делать нечего — сам виноват.
Вот и в универмаге идём, люди мы солидные — за тридцать с гаком, и вдруг от компании каких-то вахлаков сопляк разлетелся. Глаза безумные, слюна течёт — хлоп Макара по плечу:
— Андрюха, — (видали, как!), — Андрюха! Когда у нас в Сыктывкаре будешь?
Андрей руку его стряхнул, говорит спокойно:
— Завтра, в 8.30.
— Ага, спасибо! — закричал тот и, радостный, побежал своих обрадовать.
Я помню, в Дрездене пошли в воскресенье в зоопарк, считающийся одним из лучших в Европе. И всё бы хорошо, но по случаю праздника туда отцы-командиры советскую воинскую часть привели.
Меня в сторонку оттерли к аквариуму, и тут расхристанный сержант к своим подбегает:
— Кончай, салаги, гуппями любоваться! Там Макаревич живой!
И показывает военный билет, где рядом с подписью военкома размашистое «А. Макаревич». И они, как стадо дрезденских слонов, понеслись куда-то. Мы потом еле оттуда свалили.
В общем, с ватой и улыбками выходим на набережную. Море спокойное, красивое.
Тут же какие-то морячки окружили.
— Мы, — говорят, — с нового краснознамённого украинского черноморского ракетоносного гвардейского крейсера «Князь Мышкин-Таврический».
Я говорю:
— Что-то больно длинное название.
Они улыбаются:
— Ну, мы-то покороче, сокращённее зовем, — и любовно показывают на бескозырки, — просто «ИДИОТ». Андрей Вадимович, можно с вами сфотографироваться? У нас на «Идиоте» «Машину» ох как любят…
Не вопрос. И «идиотовцы» строем с песней «Я пью до дна за тех, кто в море» удалились, а мы пошли обедать.
В ресторане хорошо, пусто. Официант быстро подошёл — меню и всё такое. Я смотрю написано: «Пиво жигул. свеж.».
— Андрюш, давай по бутылочке пивка.
Вообще-то ни он, ни я пивом не увлекаемся, но на улице жара, и так с борщом пива захотелось! Он говорит:
— Давай, только оно, наверное, теплое.
Заказали. Буквально через двадцать минут приносят две бутылки аж запотевшие, как из рекламного клипа. Я обалдел и у официанта спрашиваю:
— А что случилось? Почему пиво холодное?
Официант, молодчага, не растерялся и говорит, разводя руками:
— Извини, командир, обогреватель сломался.
Короче, поели мы, как я и ожидал, и даже кофе нашелся, и пошли. Андрей — в гостиницу отдыхать, а я — на площадку, об успехе концерта нервничать.
Минут за двадцать до начала сижу в зале за пультом, делаю вид, что всё проверяю. Слышу разговор за спиной. Тонкий такой голос мальчишеский говорит:
— Смотри, Хриня, аппаратуры сколько! Наверняка под фонограмму концерт ставить будут.
— Да не, — Гриня отвечает (и правильно отвечает), — «Машина» под фанеру не работает.
Я на этот разговор внимания особого не обращаю. Уж сколько раз умные зрители пытались меня уличить, что, дескать, под фонограмму.
Мне-то эти дела как профессионалу только приятны. Значит, работаю я, как студийный магнитофон.
Но тут тот, с тонким голосом, опять возражает:
— А я тебе ховорю — сейчас усё под фанеру. Давай вон у Робин Худа спросим. Слышь ты, Робин Худ!
Это он на мою причёску с хвостом намекает, но я на такую дешевку не покупаюсь, продолжаю своими делами заниматься.
— Слышь ты, Робин Худ членов, оглох, что ли, в натуре? Фанера или нет?
Ну, скажу я вам, я прямо весь закипел. Кто такой он и кто такой — я! Надуваюсь, как колбаса, думаю: ну, сейчас порву на фашистские знаки. Оборачиваюсь и вижу: сидит парниша на трёх креслах, грудь у него такой ширины, что на майке десятисантиметровыми буквами легко умещается лозунг «Учиться упорно военному искусству!». Причём в слове «упорно» буква «у» написана вроде бы отдельно, что несколько меняет цитату.
Он опять переспрашивает:
— Фанера или нет?
Я, как хороший компьютер, за доли секунды перебрал возможные варианты ответа и остановился на смелом «нет».
— Ну вот видишь, — это Гриня. — Я же тебе говорил.
Начинается концерт. Хотя это мой уже где-то полуторатысячный, работы много: в этой песне надо особенно собраться — трудна для разборчивости, вот здесь можно и расслабиться, а вот несколько любимых песен, тут все в кайф.
Двое основных шоуменов группы Маргулис и Подгородецкий стараются вовсю. Саша Кутиков, сначала не одобрявший балагана на сцене, впоследствии несколько смягчился и сейчас с удовольствием подыгрывает в мизансценах. Андрей сдержанно улыбается.
Как все добрые жизнерадостные люди, он очень смешлив. Его может рассмешить буквально всё: и стоящая за кулисами с открытым ртом собака, и чересчур пьяный, обманувший охрану зритель, отплясывающий гопака на сцене в медленной песне, и, конечно, Петькины искромётные фортели.
В этих случаях Андрюша бросает петь, и инструментальная часть композиции удлиняется.
Редко ли, часто ли, но хохотали на сцене все, а как известно, особенно трудно одновременно хохотать и петь (это в опере легко), поэтому наши пытались использовать различные народные способы, чтобы прекратить безобразие. Например, щипать себя до синяков, бить по щекам и т. д.
Ведь чтобы предотвратить чихание, достаточно погладить себя по переносице (так во всяком случае утверждают).
Наконец Андрей решил пресечь этот некоторый волюнтаризм и как раз в этот день перед концертом авторитетно обучил остальных единственно верному и безотказному способу — нужно перекрыть доступ информации. Для этого необходимо всего-навсего на секундочку закрыть глаза и заткнуть уши.
Я тут же попробовал, и действительно стало очень грустно. Но Петька сказал, что все это ерунда, и обещался на концерте скакать таким козлом, что ничего не поможет.
Андрей вышел полный решимости и до контрольной «козлиной» песни держался просто-таки молодцом.
Пётр Иваныч сделал цыганский заход и выкатился клубком к ногам Макара, затем, превратившись в располневшего кенгуру, пошел вприсядку.
Андрей улыбнулся один раз, потом на первую улыбку набежала вторая, затем третья. Он бросил играть, перестал петь, закрыл глаза, заткнул уши и последующие двадцать минут хохотал уже AD LIBITUM (без сопровождения).
Тем временем под громовые аплодисменты концерт закончился. Ко мне подошли несколько зрителей с вопросами и претензиями. Опять дурацкие понты про фонограмму, правда, один умник с Украины пошёл ещё дальше и ошеломил меня вопросом:
— А вот ваш ударник палочки крутит взаправду чи это видеозапысь?
Только я от него отбился, разъяснив, что это компьютерная графика, как еще трое подваливают.
Дело в том, что в одной из песен «Она мечтает свалить из СССР» уже в конце Маргулис в своей негритянской манере пел некие подпевки без слов. Потом выяснилось, что для этого места шикарно подходят стишки: «Эне бене раба, квинтер, финтер жаба». Так Женька время от времени и пел, а на этом концерте, увлечённый Петькиным шоу, спел обычный вокализ — без слов.
Вот и подходит ко мне какой-то тип с носом и дружками и с шашлычным акцентом говорит:
— Здравствуйте, я жаба.
Я посмотрел на него — не очень похож. Хотя…
— Почему сегодня про меня не спели? Я вчера был на концерте — пели, а сегодня привёл старших братьев — так нет. Они, кстати, тоже жабы.
Я посмотрел на старших жаб. Да нет — обыкновенные козлы.
Ну, я человек вежливый:
— Извините, — говорю, — граждане жабы, такого больше не повторится.
— Да не жабы, а Джаба — это наша фамилия.
— Тем более. — Я посмотрел задумчиво на всё ещё хохочущего на пустой сцене Андрея и пошёл к выходу.
Тут всё и случилось.
Прохожу ещё мимо гримерной комнаты, а там к Кутикову подлетает какой-то ухарь и орёт:
— Ты, что ли, бас-гитара?!
Саша посмотрел на него, как на пустое место, и ответил с достоинством:
— Я человек!
Тот:
— А, спасибо, — и убежал.
А ко мне девушка с цветами подходит. Ну, не то чтобы мне на концертах вообще цветов не дарили, но не так уж и часто. Поэтому я к ней особенное внимание проявил и даже спросил, что она вечером делает и не хочет ли пройтись со мной в гостиницу и поговорить там о поэзии и литературе.
А она просто так отвечает, зачем, мол, в гостиницу, если у неё квартира есть, и вообще она на меня весь концерт смотрела, только выпить у неё дома ничего нет.
А я красивый тогда был и загорелый, как свинья, — ну чистый Робин Гуд. Побежал в буфет к Людке и хапнул две последние бутылки шампанского.
— Далеко, — спрашиваю, — идти-то?
— Да нет, — отвечает, — только в гору всё, а так — прогуляемся.
Идём, луны нет, темно как… Сразу вспомнил: «В городе Сочи — темные ночи».
Через полчаса я уже всё проклял. По моим подсчетам, мы уже давно вышли из города и должны вот-вот перевалить через Кавказский хребет.
Наконец впереди замаячила какая-то темная громада с редкими светлыми окнами — пятиэтажный дом, стоящий на крутейшей горе.
На первом этаже было что-то вроде магазина, так что пролеты длинные, и к третьему этажу я уже подполз по-пластунски.
Ну, ничего: квартирка однокомнатная, просторная, чуть больше шкафа; девушка весёлая, красивая; шампанское цело: я по дороге и нарты бросил, и собак, и продовольствие, а шампанское оставил.
Я девицу-то ещё на горе успел два раза поцеловать, сделав вид, что споткнулся, поэтому мы с нею уже как родные сидим, выпиваем.
— Тут туалет-то хоть есть? — спрашиваю.
— Есть, конечно, — смеётся, а потом с подозрением: — Фу, какой вы развратный.
Короче, в самый разгар алкогольно-сексуальной оргии раздаётся звонок в дверь.
Ну, кто бы вы думали? Точно! Муж из рейса вернулся пораньше.
У меня фантазия богатая: я тут же представил штангиста-мужа и себя, вылетающего с третьего этажа с продетой в рукавах шваброй.
Вот тут-то она и показала мне настоящее бабское хладнокровие.
— Миш, ты?! — кричит. — Я ща, я в ванной (там, оказывается, даже ванная была), — а мне на окно показывает.
Меня, конечно, уже пару раз мужья из шкафов вытаскивали, но вот с третьего этажа «клодвандаммом» выскакивать еще не приходилось.
Она говорит:
— Давай, давай, там карниз есть, — да так уверенно, что ничего другого мне и не остается.
Выбрасываю ноги, нащупываю карниз, а она говорит, чтоб сделал шаг влево — она окно закроет. Я делаю шаг, нащупываю какой-то штырь, вцепляюсь, слышу, как через форточку вылетает мой «рибок», и абзац.
Если бы всё не произошло так быстро, я бы никогда, я бы ни за что…
И вот стою. Упираюсь щекой в шершавый бетон. В квартире ни звука.
Как бы я поступил на её месте: заманил бы муженька в ванную (помойся, милый, с дорожки) и выпустил Максика через дверь. Ни фига!
Наконец, хлопнуло что-то. Нет, не то. Это у них вторая «Шампань» пошла, потом погас свет, короткая возня, и опять абзац.
Сколько времени — я не знаю, темень — хоть глаз выколи (не мне, конечно, а мужу), — вот тебе, бабушка, и новый поворот.
Делаю ещё маленький шаг влево, карниз кончается, дело — труба.
О том, что надо прыгать, да ещё спиной, даже думать не хочется. Наконец кое-как перевернулся.
Темная южная ночь. Вязкая темнота. Нет никакой разницы между открытыми и закрытыми глазами. Пальцы моих ног свисают над бездной. Справа, далеко внизу мелькают огоньки. Ноги и правую руку уже сводит, пощипываю и растираю их левой.
Очень холодно.
Постепенно низменные мысли о бабах и их кретинах-мужьях отступают, хочется думать о глобальном и вечном — о завтрашнем концерте. Где-то в глубине сознания вспыхивает опасение, что Андрею так и забыли сказать об окончании концерта и мы находимся примерно в одинаковом положении; начинаю нервно похохатывать.
Проходит недели три, и вот в необозримой дали, в толстой осязаемой гуще темноты возникает серая полоска, даже не полоска, а какой-то дрожащий блик. Неужели рассвет?
Закрываю глаза, считаю про себя до сорока семи, открываю — да, начинается рассвет, никаких сомнений. Но внизу по-прежнему темно. Что ждет меня там: острые камни, шипы искореженной металлической арматуры, просто голый асфальт — это важно, это жизненно важно.
Еще раз закрываю глаза, чтобы, выждав, увидеть все сразу. Страшно, ох как страшно их открывать. Потом, испугавшись, что могут пройти ещё сутки и будет опять темнота, поднимаю веки.
Прямо подо мною ровненько стоят десятиметровые кроссовки «рибок», а рядом уложен гигантский макет бутылки из-под портвейна.
Моргаю, фокус изменяется, и я отчетливо вижу, что нахожусь в полуметре от земли.
Теперь проблема слезть. Ноги и туловище окостенели. Отталкиваюсь левой рукой от стены и оказываюсь через мгновение стоящим на земле и обутым в собственные кроссовки. Шнурки болтаются, но нагнуться нет никакой возможности.
После гигантского усилия переставляю левую ногу сантиметров на тридцать, затем подтягиваю к ней правую, потом ещё и ещё, и через некоторое время оказываюсь перед подъездом с другой стороны.
Без всякого удивления, но с отвращением понимаю, что дом, стоящий на очень крутой горе, имеет с одной стороны пять этажей, а с другой — неполных три. И да наплевать на них на всех.
Местность вокруг напоминает украинскую деревеньку, только дом уродливым зубом торчит на пригорке.
Переставляя «подставки», как Роботек, двигаюсь вниз в направлении далекого моря.
Пейзаж совершенно деревенский: слева одноэтажный покосившийся продовольственный магазин «Мираж» с примерзшей к нему пригорбачёвской очередью, справа глинобитные гоголевские мазанки, украшенные антеннами спутникового телевидения.
Способ, которым я передвигаюсь, напоминает краба или движение иголки у швейной машинки «оверлок».
Со стороны я, наверное, кажусь девушкой, оставившей свою невинность пяти-шести мужикам сразу, или наездником-новичком, проскакавшим миль четыреста по горам.
Наконец останавливаюсь в тенёчке около раскидистой палки с бельевой верёвкой, хватаюсь левой рукой за верёвку, отдыхаю.
Надо же, думаю, как может один и тот же человек быть похожим на всё сразу, потому что сейчас я похож на небольшую опору линии высоковольтной передачи.
Внизу под моими ажурными пролётами лежит человеческое существо мужского пола лет четырех-пяти. И по недвусмысленной позе, сильному запаху и хамскому выражению на недетском лице безошибочно определяю, что он — «в хлам», хотя издали похож на мёртвого.
Судя по загадочному названию продмага — «Мираж», где-то рядом должен находиться и детсадовский вытрезвитель «Детский лепет», куда, наверное, его можно выгодно сдать.
— Ты что это, хлопчик, с ероплана упал? Идешь, как лётчик Маресьев с переломанными ногами?
Поворачиваю голову: рядом стоит полная румяная тетка с добрым лицом, смотрит участливо.
— Да вроде того, мамаша, я же советский человек.
Тётка на старом мужнином галстуке держит небольшую козу — или купила только что, или, наоборот, убивать ведет. Коза как коза, только я этих животных уже давно ненавижу.
А то меня как-то в Киеве пригласили сфотографироваться верхом на настоящем горном козле. Я-то, конечно, всегда с радостью, но козёл-то уж шибко бойкий. Я пока на него усаживался, двое его за рога держали, а то он всё норовил рогом мне под ребро сунуть. Наконец сел, держу крепко обеими руками. Рога острые, здоровые, как руль у мотоцикла «Харлей-Дэвидсон-750». Ну, сделали они пару снимков и пошли курить. «Догоняй», — говорят. А я, если одну руку отпущу, второй уже не справляюсь: козёл прямо в сердце ткнуть хочет, а уж о том, чтобы два рога бросить, и речи нет. Потом уже узнал, что это у них шутка такая, а так два дня просидел, начал уж от скуки кругами гонять, то рысью, то галопом, объездил как следует и прямо на нем в Москву прискакал.
Всё бы ничего, только разгорячился козёл, и пахнуть от него стало как… как… ну натурально козлом.
Меня подруга моя в Москве встретила, поцеловала, потом принюхалась, глаза заблестели:
— Пойдем, — шепчет, — скорее сексом заниматься. Ты настоящий зверь.
В общем, тётка с козой говорит:
— Ты, товарищ лётчик, насчёт ребенка не сумлевайся. Он соседский, а они вчерась на свадьбе вишневку самодельную хлестали, вот он пьяной вишни и нажрался. Я сейчас ему опохмелиться принесу, а ты времени не теряй, иди получай свою звезду героя.
В это время бутуз приоткрыл правый глаз и пробормотал хриплым человеческим голосом:
— А ну-ка пасса, а ну-ка исса.
Как ни странно, я сразу понял, что это он так говорит: «Поди сюда» или «Иди сюда», — но обращается к тётке, наверное, по поводу опохмелки.
Поплюхал я дальше и думаю: чем же она его опохмелять будет? Чем обычно детей опохмеляют? «ПеддиГрипал» — это вроде для собак, «Вискас» — для кошек. А есть ли вообще универсальный рецепт опохмелки, кроме как не пить совсем? Видимо, у каждого свой. Где-то я читал, что рецепт знаменитого американского саксофониста Чарли Паркера начинался словами «возьмите две пинты виски»… Ну да ладно, тётке видней. Не впервой, видимо, да и лицо у нее хорошее.
Около филармонии стоят трое жаб, меня поджидают, видно, вопросы ещё кое-какие остались. Только зачем вопросы с дубинами в руках задавать.
Я остановился, опешил.
Правда, они как меня увидели — тут же упрыгали кто-куда. Мне уже в Москве таэквондист знакомый всё разобъяснил. Он раньше на соседа злой был, так поехал в Корею на десять лет таэквондо изучать, потом приехал и расколотил соседу всю морду лица.
— Покажи, как ты стоял, — говорит.
— Как-как, — показываю, — я и сейчас точно так стою.
Он вокруг меня обошёл, бормочет:
— Так, значит, ноги чуть шире плеч, сильно напряжены, глаза пустые, левая рука полусогнута, в правой полуметровый стальной штырь. Так-так. Ну что ж, типичное «Чехиро-сиу-хо» — концепция нападения.
Я говорю:
— Ну, это совсем другое дело.
Я про штырь-то совсем забыл сказать, а надо бы, потому что и пишу я сейчас все это левой рукой. В правой-то штырь от той стены так и остался. Я потом его свободный конец отхромировал — просто загляденье.
Одним словом, приплёлся я в гостиницу к трем, позвонил Макаревичу. Он трубку снимает: «Алё».
«Слава богу, — думаю, — со сцены уже ушёл». И рухнул спать.
