Последнее слово подсудимой В.И.Новодворской в московском городском суде 15 октября 1996 года

Последнее слово подсудимой В.И.Новодворской

в московском городском суде 15 октября 1996 года

Это последнее слово, в прямом и переносном смысле, поскольку прокурор потребовал смертной казни. Это в последний раз звучало на политических процессах под сводами старого здания Московского городского суда в 85-м году — последнее доперестроечное политическое дело было дело Кирилла Попова. То есть, этого не было 10 лет. Правда, Кирилла Попова судили закрытым судом. В зале не только не было прессы, но в зале не было его друзей-диссидентов, в зале никого не было, кроме дежурных гэбистов, и об этом деле никакие газеты, кроме газеты «Труд», не оповещали. Газета «Труд» оповещала, как всегда, в строгих и сдержанных выражениях: отщепенцы получили по заслугам.

С чего же это у нас такие исторические события происходят при стечении прессы, на открытом суде? Я не знаю, как насчет эпатажа литературного и художественного в моих статьях… А кому, собственно, понадобился этот юридический эпатаж? Ну уж, наверное, не русскому народу. Не знаю, известно ли это государственному обвинителю, но каждый день этого чудовищного процесса, каждый пассаж его инквизиторской речи, каждая публикация на эту тему в российской печати — все это отнимает инвестиции, отнимает кредиты, отнимает надежду на то, что на нас будут смотреть, как на нормальную демократическую страну и всюду нас пустят. И вот, я могу поздравить государственного обвинителя с тем, что каждое слово его выступления — оно отнимало игрушки, хлеб, «сникерсы» или «Мишки на Севере» у русских детей, о которых он так здесь радеет.

И не может же не знать та сила, назовем ее условно силой реакции (что взять, в конце концов, с прокурора на процессе — он карьерный дипломат, ему дают поручение, он его озвучивает, какие могут быть личные претензии в этом случае?), так вот, эта сила не может не знать, что мертвое тело на путях гласности, демократии, перестройки так на десятом году, будет означать совершенно определенную вещь — что с нами нельзя иметь дела. Никогда. И очень многие будут рады спрятать свои кредиты, инвестиции подальше, потому как денежки всем нужны. И многие голоса раздаются, что не в коня корм, и не надо их разбазаривать. Я ничего не могу сделать. Когда мне звонят из Эстонии и спрашивают, а что у вас творится, не произошел ли у вас государственный переворот, что я должна сказать? Я не могу сказать, что у нас здесь съезд Союза писателей и что у нас здесь художественно-литературный конгресс. И что мы просто в предоставленном нам зале Московского городского суда собираемся для того, чтобы обсудить проблемы науки и искусства. Я этого ответить не могу. Ни разным прочим шведам, ни эстонцам, ни американцам. Поэтому я не знаю, заказывал ли кто-то Александра Коржакова, как он ввел недавно новую юридическую единицу в наши юридические понятия, но вот то, что происходит здесь, — заказано. И заказчиков мы сейчас постараемся определить.

Если внимательно читать газету «Завтра», то окажется, что давление на суд оказывалось отнюдь не с началом этого процесса и отнюдь не немногочисленной аудиторией, которая здесь сидит. Давление на суд оказывалось очень давно, и очень массированно, и очень хорошим тиражом. Вот, например, картиночка (демонстрирует фотографию из газеты «День»): пленные фашисты, Москва, 1944 год. Изображена огромная толпа под охраной, такая колонна в 20–30 человек в один ряд, многотысячная колонна, может быть 500 тысяч. И подпись: «Вот так же пойдут демократы». Вот такого рода картиночки, опубликованные еще в газете «День».

Я с удовлетворением могу констатировать, что никогда демократические силы любого профиля, любого фасона, от ДемРоссии, Демвыбора до «Демократического союза», от умеренных, центристских до радикальных, не унижались до того, чтобы публиковать подобные картиночки с подписью: «Вот так же пойдут коммунисты», или «Вот так же пойдут национал-патриоты», или «Вот так же пойдут красно-коричневые». Поскольку в наши планы входит не уничтожение злодеев, а борьба со злом. Вполне христианский принцип. Так что, относительно конфронтационности моих статей и действий «Демократического союза», — это все можно очень оспорить.

Читаем дальше. Непосредственно перед выборами:

Ребята-демократы, надеяться не надо,

что мы забыли гадов, угробивших страну,

продажность телеснобов, проклятье русофобов,

грабеж, расстрел, растленье и войну.

За вами счет немалый, и часто так бывало,

что Родина прощала раскаявшийся сброд,

но тут особый случай, и каждый, кто нас мучил,

от неминучей кары не уйдет!

Это хороший комментарий к тому, что здесь происходит. Еще одно стихотвореньице: «Слышишь, диктор как картавит и с экрана Запад хвалит. Жаль, что Сталина тут нет: был хороший логопед». Не подходит под 74-ю статью УК — разжигание межнациональной розни? Причем — оргвыводы. Мы помним, как Сталин исправлял произношение в 1952 году.

Есть еще одно интересное предложение, исходящее непосредственно из Госдумы. Читаем. Господин Юрий Иванов, между прочим — заместитель председателя Комитета по законодательству, один из самых непримиримых коммунистов, дал неосторожное интервью главному редактору журнала «Закон» Юрию Феофанову: «Сегодня и выступления некоторых радикальных демократов, по сути, уже должны быть предметом изучения органов безопасности, которые обязаны обеспечить общественный порядок как во время президентских выборов, так и по реализации итогов. В любом случае некоторые телевыбросы необходимо зафиксировать, чтобы в будущем можно было со всей строгостью спросить с подстрекателей». Прямая реализация. Не считая заявления Геннадия Андреевича Зюганова, лидера КПРФ, о том, что надо срочно принимать закон о борьбе с психологической информационной войной против русского народа и применять уголовные санкции по этому поводу. Вот мы имеем целый набор заказчиков, которые достаточно хорошо очерчены в круг тех, кому нужен был этот процесс.

И тогда нам придется поставить один правовой вопрос. Мы уже выяснили здесь, в итоге наших литературоведческих дискуссий, что русский народ, как выяснилось, понятие достаточно многозначное. Но у нас и государство, оказывается, — многозначное понятие. Что такое государственное обвинение и от какого государства сюда пришел государственный обвинитель? Что такое — государственное обвинение? Может быть, это обвинение каким-то образом прогнозируется в Конституции? В Конституции и намека нет на то, что свобода слова может быть чем-то ущемлена. И, тем более, нет никакого намека на то, что чье-то волеизъявление или какая-то вожжа, попавшая под чей-то хвост, могут быть поставлены выше международных пактов, подписанных Российской Федерацией. А мы, между прочим, подписывали и Декларацию прав человека, и Пакт о гражданских и политических правах, где свобода слова безусловна.

Может быть, в этом повинен президент? Даже злейший враг не скажет о Борисе Ельцине, что он когда-нибудь желал ущемить свободу слова. Он единственный из всех лидеров СНГ не принял решение проталкивать, пропихивать закон о защите своей чести и достоинства. С санкциями так лет на шесть. Этим не побрезговали ни Снегур, ни Кравчук. Даже в Грузии был такой закон. Правда, они не применялись нигде, за исключением Казахстана, но Борис Ельцин до этого не унизился. Во время чрезвычайного положения, этот несчастный прецедент, когда, казалось бы, сам Бог велел употреблять все пункты какой-то цензуры, не успели мы как следует испугаться, как он немедленно эту цензуру снял. Ему настолько претит борьба со свободой самовыражения, что у нас даже фашистские издания чувствуют себя весьма вольготно, порхают, украшая свастиками наш пейзаж. Значит — ни президент, ни Конституция, ну и уж, наверное, не премьер-министр, ему как-то недосуг, — то есть вообще не исполнительная власть. Кто?

Обращаемся к власти законодательной. Константин Боровой провел интересный творческий эксперимент в Государственной Думе. Хотя амнистия — это предполагает закончившийся процесс и вынесенный приговор, ну еще — признание виновности и желание принять эту амнистию, но у нас не типичная страна пока, и амнистия была применена к тем, кого еще осудить не успели, и никто никакого раскаяния не выражал. И вот — моделирование ситуации — он просто поставил на голосование в Госдуме вопрос о личной амнистии мне. В конце концов, раз была амнистия Руцкому предложена, и Хасбулатову, и Анпилову, то почему бы не попробовать выяснить срез общественного мнения в Думе: какие фракции будут за, какие фракции будут против. И был очень интересный результат. За амнистию высказались «Демократический Выбор России», «Регионы России», НДР, естественно, «Женщины России», остатки, разошедшиеся по «Регионам России», отчасти по другим фракциям, часть ЛДПР. Против амнистии однозначно выступили коммунисты и фракция «Народовластие».

Я думаю, что методом индукции и дедукции даже Шерлок Холмс сделал бы вывод, что если звезды зажигают, а политические процессы проходят, — значит, это кому-нибудь нужно. И нужно это совершенно определенным силам. Тем силам, которые вот этот флаг (показывает на находящийся в зале суда Государственный флаг РФ) почитают власовским, а русским национальным, не знаю по какой причине, считают красный с серпом и молотом. Хотя основатель их движения когда-то сказал, что у коммунистов нет Отечества. После этого, кажется, любые разговоры на национальные темы с теми, кто с утра до вечера организовывал разные Коминтерны, должны быть прекращены. Тем не менее, разговоры продолжаются.

Значит, плебисцит у нас не проводился, насколько я помню, я лично не слышала, среди русского народа, который высказался бы по поводу моих художественных эссе, как это оскорбляет его или не оскорбляет. Значит, государственный обвинитель пришел сюда отнюдь не от государства, отнюдь не от той части государства, которая действует в пределах имеющихся в этом государстве федеральных законов. Государственный обвинитель пришел сюда полпредом другого государства, которого уже нет. Наверное, все присутствующие здесь страшно были возмущены такой зверской жестокостью — смертная казнь за два художественных эссе, которые были написаны три и два с половиной года назад.

Нет, вы несправедливы к государственному обвинителю. Это совсем не за эти эссе. Эссе здесь не причем. Эссе — предлог. Это совсем за другое. Это за то, что больше нет Союза, это за то, что есть вот этот трехцветный флаг, это за то, что проводятся какие-то реформы, это за то, что продукты не выдают по карточкам, это за то, что нет железного занавеса почти для всех (для меня, например, есть — я два года не могу никуда выехать благодаря этому процессу, — вот такой персональный, маленькая железная занавесочка, ширмочка маленькая железная поставлена), все остальные ездят куда хотят. Это за то, что страны Балтии для них недосягаемы. Это за то, что прекращена война в Чечне. Это за то, что до сих пор мы в этой колонне — «Вот так же пойдут демократы» — не идем.

Это поминки, господа. Уважаемые судьи! В вашем присутствии государственное обвинение, за ваш счет, кстати, в вашем помещении, отнимая ваше время, пытается справить тризну по Советскому Союзу. И меня, как любимого коня, или как там полагалось, кого-то заколоть на этом холме. Как описано в замечательном стихотворении великого русского поэта: «Как ныне сбирается вещий Олег отмстить неразумным хазарам…» Значит, вот что у нас здесь происходит и об этом надо все время помнить.

Я не преувеличиваю, говоря о смертной казни. Здесь не соблюдены даже правила приличия советских времен. По советским стандартам, размахивая справочкой о состоянии здоровья, прокурор должен был бы сказать, что он не знает, на каком толкучем рынке была приобретена эта справка, сколько «баксов» за нее заплачено, и что вот он сомневается, что можно одновременно иметь столько недугов и написать такие художественные эссе. И что лесоповал будет явно лучшим лекарством. Нет, это не опровергалось. Было именно сказано, что вот все это действительно так, и что именно с этим нужно просить именно такой срок. Уж нашему ли государственному обвинению не знать, что в уголовном лагере ни один интеллигентный человек не может выжить, и что Илья Габай, один из лучших наших диссидентов, дабы избежать именно уголовного лагеря, выбросился с 10-го этажа, то есть это ему показалось легче. Что это — не просто казнь. Что это — изощренная казнь.

Уж не знать ли тому ведомству, которое здесь незримо присутствует, которое нас оставило вместе с экспертом, что я не стану делать вид, что там нужно жить и нужно подчиняться, и что нужно стараться выжить, как это пытался сделать несчастный Василь Стус, которого просто уничтожили в карцере, и Юрий Галансков, который со своей язвой желудка промучился несколько лет и умер, не дожив до конца срока. Ну зачем же такие сложности? Раз государственное обвинение не расщедрилось на цикуту, которую бесплатно предоставило Сократу родное государство, раз у нас сейчас экономический кризис и на цикуту денег нет, — это просто делается иначе. Объявляется голодовка, если нарушаются права политзаключенного, а насколько я понимаю, у нас здесь было сказано много раз, что нет никаких политзаключенных, есть только государственные преступники, враги народа, обыкновенные уголовники («Беломорканала», жаль, нет), объявляется просто голодовка, скорей всего сухая, потому, что права политзаключенного будут нарушены, и никаких проблем. Зачем полтора года? Зачем такие сложности? Здесь ведь и 11–12 дней хватит, в случае мокрой голодовки — 67-ми, так что здесь можно просто отнять некоторое количество нулей и все будет в порядке. Вот именно это нас должно настроить на практический лад, и нашу теоретическую дискуссию мы должны пустить по чисто практической стезе.

Есть очень интересные материалы из «Московских новостей», которые хорошо описывают, что у нас было на процессах по 74-й статье, и что по этим делам требовали прокуроры, и что по ним выходило. Статья Сергея Грызунова, небезызвестного присутствующим здесь. Так. Дело Безверхого. Некий Безверхий на протяжении многих лет планомерно и систематически разжигает ненависть к евреям и пропагандирует идеи гитлеризма. Создавал тайные нацистские объединения, издавал нацистскую литературу, в том числе сокращенное издание «Майн Кампф», и в основном главы по еврейскому вопросу. Неоднократно предупреждался правоохранительными органами о незаконности своей деятельности. В 1992 году привлечен к уголовной ответственности за издание «Майн Кампф». Однако суд Санкт-Петербурга оправдал его, поскольку он действовал исключительно в коммерческих целях.

Дело Беляева. Председатель национально-республиканской партии России в 94-м году привлекался к уголовной ответственности по статье 74 УК в связи с публикациями в газете «Националист». Публикации тоже разжигали ненависть к евреям. 74-я статья, дело прекращено за недостаточностью улик. Он продолжил все это. Вторичное привлечение — год лишения свободы с отсрочкой на один год. И освобожден в связи с амнистией в честь 50-летия Победы, то есть даже условный срок не был применен.

Дело Андреева. Редактор черносотенной газеты «Народное дело». В 94-м году осужден условно судом Санкт-Петербурга. Дело Батогова, редактора газеты «Русское воскресенье». Мосгорсуд вообще прекратил его дело, не приступая к судебному разбирательству. Основание — плохое состояние здоровья обвиняемого. Здесь справка о состоянии здоровья была использована в ином контексте. Дело Фомичева, который издавал и редактировал газету «Пульс Тушина». Опять антисемитизм, призыв к репрессиям, пропаганда идей Гитлера и других нацистских авторов. Мосгорсуд вернул дело на доследование, прокуратура обрадовалась предоставившейся возможности и дело Фомичева прекратила. «Аль-Кодс» была перерегистрирована и в принципе ни до какого суда не дошло.

То есть мы имеем целый набор дел, по которым никто и никогда не требовал ничего, кроме условного срока. Особо идет дело Осташвили, но, насколько я поняла общественного обвинителя, который вчера присутствовал в зале, там речь шла отнюдь не о письменных публикациях, а просто о погроме, о том, что группа людей явилась к мирным писателям и устроила там скандал. Я надеюсь, никто из коммунистов не скажет, что они меня видели в своих помещениях и что я там пыталась устроить погром. Вот мы имеем такой интересный набор фактов. Теперь мы можем спокойно перейти к исторической и литературной проблематике. А к тому, почему на этом деле нужна кровь, на этом процессе, и почему ее так добиваются, сознательно добиваются, сейчас мы до этого с вами дойдем.

Но сначала немножко литературоведения и истории, раз уж мы с вами занимаемся четвертую неделю этой проблематикой. Владимир Буковский, известнейший диссидент, газета «Русская мысль» 18 апреля 1996 года:

«Будет теперь Россия, по злому народному выражению, как г… в проруби: волнения много, а двигаться некуда. Будет гнить да вонять, заражая округу, и будут, зажав нос, постораниваться другие народы и государства».

У меня многолетний спор с Владимиром Буковским. О том, имеет ли право русский диссидент уезжать на Запад. Я боюсь, что этот процесс будет аргументом отнюдь не в мою пользу.

Лесков, «Забор»:

«Забыли все так скоро, как никакой другой народ на свете не забывал своего горя. И еще надсмеялись над всеми лучшими порядками, назвав их припадками сумасшествия. Настало здравомыслие, в котором мы ощутили, что нам опять нужна стена и внутри ее заборы. Эх, Русь моя, Русь родимая! Долго же тебе еще валандаться с твоей грязью да с нечистью. Не пора ли очнуться, оправиться».

Из той же «Русской мысли», статья Ирины Иловайской, главного редактора:

«Итак, Андрей Синявский присоединил свой голос к другим, зазвучавшим в последнее время, которые выступают с похвалою Горбачева, даже попавшего у него в западные люди, что по определению дает ему преимущество, считает писатель, над русскими умами».

Ну вот, русский писатель Андрей Синявский высказывает такую точку зрения.

Ну и еще лучше — Анатолий Курчаткин о русской идее, «Русская мысль»:

«Что говорить, немного мы дали миру в качестве примера для подражания. Убогие жилища, тяжелый быт, бесправность личности перед махиной государства, отсутствие реальной свободы и передвижения по этим нашим бескрайним просторам».

С этим можно спорить, это можно опровергать, но за это нельзя судить.

В принципе, Чаадаев как будто предвидел, что он не будет последним, а будет только первым, и вот он, специально для этого процесса, нам записал:

«Я не научился любить свою Родину с закрытыми глазами, с преклоненной головой, с запертыми устами. Я нахожу, что человек может быть полезен своей стране только в том случае, если ясно видит ее. Я думаю, что время слепых влюбленностей прошло. Я полагаю, что мы пришли после других для того, чтобы делать лучше их, чтобы не впадать в их ошибки, в их заблуждения и суеверия».

Государственному обвинителю непонятно, как можно любить свою страну, не заливая ее потоком славословия. Любить иначе, чем это делали на партсобраниях, на октябрьских демонстрациях. Ну что ж, в таком случае я могу только сказать, что надо читать классику. Не мы первые, не мы последние. До нас были великие умы из той же самой русской литературы, которая вот на этом процессе выбрасывается на помойку одним жестом государственного обвинения. И лучшего руководителя по этой сложной проблеме, — как это можно любить, отрицая и осуждая, — чем Некрасов, не придумаешь. Я полагаю, что то, что проходилось по школьной программе, даже в советские времена, серьезно подзабыто государственным обвинением, поэтому я хочу напомнить:

Блажен незлобивый поэт,

В ком мало желчи, много чувства:

Ему так искренен привет

Друзей спокойного искусства;

Ему сочувствие в толпе,

Как ропот волн, ласкает ухо,

Он чужд сомнения в себе

Сей пытки творческого духа;

Любя беспечность и покой,

Гнушаясь дерзкою сатирой,

Он прочно властвует толпой

С своей миролюбивой лирой.

Дивясь великому уму,

Его не гонят, не злословят,

И современники ему

При жизни памятник готовят…

Но нет пощады у судьбы

Тому, чей благородный гений,

Стал обличителем толпы,

Ее страстей и заблуждений.

Питая ненавистью грудь,

Уста вооружив сатирой,

Проходит он тернистый путь

С своей карающею лирой.

Его преследуют хулы:

Себе он ищет одобренья

Не в сладком ропоте хвалы,

А в диких криках озлобленья.

И веря и не веря вновь

Мечте высокого признанья,

Он проповедует любовь

Священным словом отрицанья,—

И каждый звук его речей

Плодит ему врагов суровых,

И умных и пустых людей,

Равно клеймить его готовых.

Со всех сторон его клянут,

И, только труп его увидя,

Как много сделал он, поймут,

И как любил он — ненавидя!

То есть требуется труп в доказательство. Пожалуйста. Каждый гражданин обязан по первому требованию предоставить свой труп в распоряжение Отечества. Когда мы вышли в 6 часов вечера, еще до президента, на Красную площадь, в ночь октябрьского мятежа, вернее, вечер октябрьского мятежа, и там стояла маленькая группа демократов, которые еще раньше нас, в пять часов, услышали призыв отца Глеба Якунина, и они меня стали спрашивать: что же мы можем сделать — у нас нет оружия? Я сказала: у каждого есть свой труп и мы должны эти трупы сложить в очень высокую кучу, чтобы они не прошли, потому что если они пойдут по трупам, назавтра у них не будет инвестиций, не будет признания Запада, не будет возможности удержать власть, мы их можем остановить. И что вы думаете? Люди не разбежались. Они согласились предоставить свои трупы в распоряжение Отечества.

Да, вот это — русский народ. Это тот самый взлет, о котором я пыталась тщетно, с точки зрения обвинения, что-то сказать в своих художественных эссе и в менее запутанных произведениях. Это наша черта. Национальная. Попробуйте объявить по американскому телевидению, по одному из сорока каналов, что надо идти без оружия в руках защищаться от вооруженного мятежа. Вот граждан просят идти, нет ни армии больше, ни национальной гвардии, ничего нет, идите и защищайтесь. Я думаю, что они очень удивятся. И, скорее всего, сочтут, что это розыгрыш. А у нас вот все как побежали в 91-м году, в 93-м тоже побежали, нужно будет — еще побежим. Это Россия. Да. Не та, которая № 6, та, которая без номеров, звездная Россия, астральная Россия. Как это все в ней умещается? Такая страна иррациональная. И, ей-богу, она не укладывается ни в рамки уголовных дел, ни в страницы приговоров.

Суд над мыслью вообще непродуктивен. Можно свернуть шею тому, кто мыслит, но с ноосферой-то ничего сделать нельзя. Поэтому давайте все-таки выясним один интересный вопрос. Меня страшно поразило высказывание господина прокурора о «сникерсах». Я так понимаю, что одним из главных пунктов обвинения против меня стало то, что я «сникерсы» предпочитаю «Мишкам на Севере», по крайней мере, так прозвучало. И что я работала в газете, редактор которой живет постоянно в США. Ну я могу только сказать, что Артур Кларк, он даже хуже сделал — вообще на Цейлоне живет. И тем не менее его произведения читают в Англии. Они не говорят, что раз он живет на Цейлоне, мы его читать не будем. А Грэм Грин, тоже англичанин, вообще он в южной Франции фактически живет. Тоже читают, как ни странно. А насчет «сникерсов» я боюсь очень разочаровать прокурора. Я за всю свою жизнь не съела ни одного «сникерса», я их терпеть не могу. Я люблю «Красную Шапочку», «Мишку на Севере» и вообще употребляю только отечественные кондитерские изделия. У меня очень, очень российские вкусы. Сало, картошка. Не люблю иностранных продуктов. Надо было мою личность описывать как-то поподробнее. Выяснять не на основании художественных эссе и виртуальной реальности, а на основании того, что есть на самом деле.

Кстати, в художественных эссе встречается много противоречивых утверждений, и не только полемических — здесь уважаемый суд интересовался, были ли полемичны мои статьи, — мне кажется, они полемичны не только к воображаемому оппоненту, но они полемичны даже по отношению к моим собственным установкам. При всем том, что я сознаю, что остановить Вторую мировую войну было необходимо, и что японский милитаристский режим, фашистский в принципе режим, напрашивался на применение того оружия, которое было применено, опять должна разочаровать государственного обвинителя, — если бы мне дали эту бомбу сбросить, я не смогла бы ее сбросить, если бы не была уверена, что оттуда, снизу, ушли все женщины, все дети, все мирное население. Из меня бы вышел очень плохой солдат. Я бы оспаривала все приказы командования и решала бы эти вопросы по совести, чтобы случайно кого-то лишнего не убить. Так что в художественных эссе, и вообще в художественной литературе, встречаются вещи, которые в реальной действительности даже не отвечают мнению автора. Я не думаю, что Гоголь был махровым антисемитом, и когда он пишет в «Тарасе Бульбе» о жидах — это не его мнение. Это мнение Тараса Бульбы. Он описывает казацкий быт, казацкие нравы и казацкие предрассудки. Я не думаю, что он так плохо относился к полякам, как к ним относился Тарас Бульба. Я полагаю, что он высказывает здесь не свою точку зрения. И когда Лермонтов пишет в своих «Испанцах»: «Все богато. Две жидовки нижут жемчуг», не надо тащить Лермонтова судить по 74-й статье, а надо просто войти в контекст Испании XVI века, которую он описывает.

Должна сказать, что как либерал я вообще не могу представить себе этого национального подхода. Либерализм — это такая философская концепция, которая рассматривает человека как индивидуальность, а не как часть общности, не как часть стада. Поэтому для меня подход по этому родовому национальному признаку, и для меня, и для «Демократического союза», он просто ненормален. И много раз этот национальный подход обращался просто в ничто двумя элементарными примерами. То, что происходит в Северной Корее, это что — видовая черта корейцев? Или это тоталитарный режим Ким Ир Сена? Почему в Южной Корее один порядок вещей, а в Северной Корее другой? Ведь там и здесь живут корейцы. Значит, дело все-таки не в этнических мотивах, а в каких-то политических закономерностях. Вот классические примеры, парные государства: Китай — Тайвань, Северная Корея и Южная Корея. Если этого мало, давайте возьмем еще такой парадокс. Два побратима, два подельника: Юрий Даниель и Андрей Синявский. Русский писатель Андрей Синявский уезжает во Франкфурт, до сих пор он там живет, а еврей Юрий Даниель остается здесь. По Проханову все должно быть наоборот. А вот не случилось наоборот. Люди не делятся по национальной принадлежности. Здесь идет более глубокая связь. Психологические особенности, нравственный выбор, нравственные установки.

И вообще 74-я статья в цивилизованном государстве должна охранять национальные меньшинства. Понятно, почему надо защищать крымских татар. Их выселили, они погибали в ссылке. Мы должны испытывать благоговение перед чужим страданием. Мы — представители большого, мощного народа, которому некого бояться, нигде. У нас слишком много всего: полей, лесов и рек, пространств. Мы никогда и нигде не можем быть ущемлены. Тот, кто имеет в себе русское национальное сознание, тот очень спокоен. Потому что мы нигде и никогда не бываем в роли национального меньшинства и никаких гонений не претерпевали. Даже при Орде по национальному признаку не было гонений. Они интересовались другими вещами — они дань собирали. Их деньги гораздо больше волновали, чем национальные вопросы.

Итак, национальная проблематика, она или должна охранять слабых, или должна не применяться вообще, потому что здесь можно дойти до Геркулесовых столпов. Когда мы говорим об ущемлении прав евреев, любой благородный человек должен стать на их защиту. Мы должны вспомнить погромы, гетто и печи крематориев. Это народ, который пережил Холокост, катастрофу. Мы обязаны их защищать. Когда мы говорим о чеченцах, мы тоже должны испытать нежность, потому что их преследовали как только могли. И еще могилы не зарыты для чеченских детей. Но, простите, когда мы говорим сами о себе… Так, мы сейчас как раз возвращаемся к нашему хорошенькому дельцу. Вот мне очень бы хотелось понять, кто на нашей собственной земле нас может загнать в гетто? Кто нам запретит смешанные браки? Кто нас лишит избирательных прав?

Кстати, об оргвыводах. Расизм — это обязательно оргвыводы. Это запрет смешанных браков, это лишение избирательных прав, это какие-то гонения, скажем — поселение в гетто. Апартеид не существует в теории. Апартеид существует на практике. Я думаю, что это самое парадоксальное дело в истории мировой юриспруденции. Потому что, кому суждено чирикать, те не должны мурлыкать. Есть, скажем, в Штатах организация «Черная пантера». Был «Ку-Клукс-Клан». Как правило, чернокожих американцев обвиняли в принадлежности к экстремистской организации «Черные пантеры», которые употребляют насилие для достижения своих целей, ну а белых — в том, что они принадлежат к столь же экстремистской организации, но с другим знаком, «Ку-Клукс-Клану». Но не было такого компота никогда, чтобы белого обвинили в том, что он принадлежит к «Черным пантерам», а чернокожего американца в том, что он принадлежит к «Ку-Клукс- Клану». А меня обвиняют именно в этом. Что я, будучи русской, сама против себя разжигаю расистские настроения. Мне просто хотелось бы знать, вот такой вопрос выяснить в суде: Cui prodest? Кому выгодно? Кому выгодно и что из этого можно извлечь? Зачем? Вот этот вопрос — зачем? — если бы мы не знали, зачем этот процесс организован, и что все, что здесь происходит — это только предлог, мы бы его задавали очень часто.

Ладно, если мы покончим с национальной проблематикой и перейдем как бы на почву политической деятельности, моей лично. Положим, ненавидя русский народ и желая всячески его оскорбить и унизить, давайте рассмотрим ряд моих последующих действий. Вот этот флаг, который в углу, он откуда взялся? До него ведь был другой, с серпом и молотом. Известно ли обвинению, что именно «Демократический союз» первым в 88-м году вынес этот флаг, когда его срывали, втаптывали в грязь, и что до 91-го года, пока он не появился над Белым домом, мы выходили на все акции с этим флагом? С русским национальным флагом.

Простите, вот ненавидя русский народ, свой собственный, зачем его надо было носить, этот флаг? Почему какой-нибудь пиратский не повесить? Скажем, черный с двумя косточками, или там коста-риканский, уж не знаю какой: «Вьется по ветру веселый Роджер…» Где логика? В поведении даже преступника, опасного для общества, которым меня здесь описывают, должна быть некая логика. Скажем, вор хочет украсть, тать церковный хочет церковь ограбить, украсть иконы, маньяк хочет кого-нибудь изнасиловать. То есть логика есть некоторая, правда? Чего хотели мы, когда выносили этот флаг и сидели за него несчетное число раз по 15 суток? Когда началось шествие августовской революции по городам, во многих городах не было своего трехцветного флага, кроме как у ДС. И в Саратове повесили наш флаг, одолжили у «Демократического союза», потому что, чтобы повесить над горсоветом, не было другого. Потом уже пошили большой и хороший, а сначала взяли напрокат у ДС. Это первый пункт.

Второй пункт. Откуда взялся в программе «Демократического союза» пункт об отказе от эмиграции? Это что — от ненависти? От ненависти мы переставали разговаривать с собственными товарищами с того момента, как они заявляли, что хотят уехать из страны, руки им переставали подавать? Это от ненависти я не в одних проводах диссидентов, которые уезжали на Запад в более опасное время, не участвовала? Это от ненависти я отказывалась уехать на Запад, до начала перестройки, когда мне это предлагали под угрозой ареста. Это все была ненависть, да? К русскому народу? И сейчас, скажите на милость, зачем я здесь стою, выслушав то, что предложило государственное обвинение? Зачем предоставлять свой труп в пользу негосударственного обвинения, когда любое иностранное посольство, любая держава цивилизованная в таких обстоятельствах не откажет ни в гражданстве, ни в политическом убежище? Почему я не поступила так, как поступили Зенон Позняк и Сергей Наумчик, лидеры народного фронта Беларуси? Попросили политического убежища в Соединенных Штатах и получили. И нет проблем, я бы тоже получила, почему не прошу? Почему я сегодня сюда пришла, когда у меня была целая ночь, сколько угодно границ вокруг, сколько угодно машин, никаких проблем? Почему? Вот я предлагаю домашнее задание всем присутствующим, которым это еще не ясно. Предлагаю ответить на этот вопрос. А в качестве шпаргалки взять Маяковского, который явно не разделял мои убеждения, но отношение к России, наверное, разделял:

Землю,

где воздух

как сладкий морс,

бросишь

и мчишь, колеся,—

но землю,

с которою

вместе мерз,

вовек

разлюбить нельзя.

Можно

забыть,

где и когда

Пузы растил

и зобы,

но землю,

с которой

вдвоем голодал,—

нельзя

никогда

забыть.

Нет хороших и плохих патриотов. Есть умные патриоты и глупые шовинисты. Две группы. Глупые шовинисты на всех углах кричат о своей любви и душат свою несчастную страну в своих объятьях. Если бы не эти полчища с нацистскими лозунгами и с красными флагами, мы давно бы уже имели прекрасную инфраструктуру в Сибири, у нас были бы инвестиции, у нас были бы деньги, нас бы никто не боялся, у нас бы экономика была на подъеме, а не на спаде, у нас бы зарплата вовремя выдавалась. Вот плод их любви. Вот все эти вопли, кошачьи концерты, сталинские портреты (конечно, главный знаток России, душа-человек) и гитлеровские свастики. А умный патриот, он мало говорит, но он рассматривает Отечество не как питательный бульон для какой-то бактерии, а он рассматривает его как алтарь, на который приносятся добровольные жертвы. И надо сказать, что в наших условиях — это в основном алтарь, на который приносятся жертвы.

Вот какие очереди перед каждым посольством, перед канадским, перед английским, перед американским. И люди называют причиной своего отъезда неуверенность в будущем. Вот этот процесс не прибавит уверенности. Интересно, с кем же хотят остаться национал-патриоты и государственное обвинение? Всех отсюда разогнать? И остаться в пустыне, с Анпиловым и Зюгановым? Хорошая будет компания и хорошее население для России. Поэтому не следует никогда, без крайней нужды, трогать национальный вопрос. Мне непонятна психологически та неуверенность, которая заставляет говорить о том, что мы вымираем, что нас угнетают, что какие-то жидомасоны, непонятно откуда-то взявшиеся, нас оккупировали…

В деле имеется моя статья «Здесь русский дух, здесь Русью пахнет». Наши предки были очень спокойные люди. Спокойные, твердые и уверенные в себе славяне. Вот они не использовали этой нетерпимости. И тогда была ситуация совершенно другая. Бежали не с Руси, на Русь бежали.

Вот Мережковский, мне кажется, лучше всех пишет о нашем национальном характере. Пишет с любовью, пишет даже с гордостью, но получается тот же результат, что у Касьяновой, тот же результат, что в моих художественных эссе. Он обращается к западным странам и с ними полемизирует. Он защищает Россию (нам в основном, умным патриотам, приходится это делать. Это здесь мы обвиняем, а как только мы сталкиваемся с кем-то, нам приходится защищать):

«Ваш гений — мера, наш — чрезмерность. Вы умеете останавливаться вовремя; доходя до стены, обходите или возвращаетесь; мы разбиваем себе голову об стену. Нас трудно сдвинуть, но раз мы сдвинулись, нам нет удержу — мы не идем, а бежим, не бежим, а летим, не летим, а падаем, и притом «вверх пятами», по выражению Достоевского. Вы любите середину; мы любим концы. Вы трезвые, мы пьяные; вы — разумные, мы — исступленные; вы — справедливые, мы беззаконные. Вы сберегаете душу свою, мы всегда ищем, за что бы нам потерять ее. Вы — «град настоящий имеющие»; мы — «грядущего града взыскующие». Вы, на последнем пределе вашей свободы, — все же государственники; мы, в глубине нашего рабства, почти никогда не переставали быть мятежниками, тайными анархистами — и теперь тайное только сделалось явным. Для вас политика — знания, для нас — религия».

Опять бездны и взлеты. Но для того, чтобы создать политическую партию и кого-то куда-то призывать, надо было иметь более стабильную положительную концепцию. И идея традиций, она нас очень удачно выносит из этого художественного варианта, в котором непонятно, как мы будем обращаться и куда мы будем звать. Значит, сегодня будет взлет, завтра будет падение, а как мы при этом будем строить капитализм цивилизованный, не очень ясно.

Теория традиций дает нам возможность отмыть то золото, которое имеется в нашей руде, и вернуться к этим перспективам славянской, норманнской и традиции Дикого поля. И это было у нас. Мы можем вспомнить. XII век, Новгород, Псков, вечевые города. Уровень гражданского общества выше, чем на Западе, выше чем в городах ганзейского права. Материальное благосостояние выше. Люмпенов не было. Сколько населения, столько и граждан. Сколько граждан, столько и воинов. Это очень важно иметь в своей истории, на своей земле то, к чему можно возвратиться. Вот то, что мы называем «вернуться в дом Россия ищет тропы». И мы это имеем, нам есть куда возвращаться.

Неважно, что это было восемь веков назад. Это никогда не прекращалось. Блестки этого золота — они всюду блестит. От Филиппа Колычева, который не побоялся Иоанну Грозному кинуть в лицо обвинение (не сбежал, кстати, на Запад, как Курбский), и до последних времен. Ведь маниакально-депрессивный психоз свойственен и русской истории, даже не народу, а истории. Это не единственный образ. Я обычно употребляю в своих лекциях другой образ: Россия играет в шахматы с роком. Каждый раз, как в фильме «Рыцарь и смерть», замечательный фильм, там рыцарь играет со смертью в шахматы. Каждое поколение садиться играть. Мы пытаемся отыграть свою историю. Мы пытаемся переписать ее заново. Мы пытаемся сделать официозную Историю столь же возвышенной и благородной, какой была наша катакомбная история. И какие здесь доли, там одна десятая к девяти десятых, половина на половину, три четверти на одну четверть — это варьируется.

На последних выборах, по-моему, только 30 % проголосовало за коммунистов и где-то 25 % не пришли на выборы. Значит, все остальные выпали в ту самую 1/10, которая была в 1993 году, число может меняться. Но мы находимся в XX веке, в 1996 году, и поверх нашей древней истории хочется понять, что все-таки в современной-то происходит. А в современной истории происходит совершенно очевидная попытка коммунистического реванша. Я бы назвала ее заговором, совершенно сознательным заговором. Новым ГКЧП–3. И связано это с болезнью президента. Нисколько не сомневаюсь, что если бы Борис Ельцин не ждал операции, не готовился к ней, этого процесса бы не было. Те, кто хотел Зюганова на царство, воспряли. По-моему, зря воспряли, не бросит Борис Ельцин в такой ситуации страну, видит, что как бы не на кого оставить, какова ситуация. Сразу начинают какие-то нехорошие мышки бегать по паркету. Так что, я думаю, все это кончится для мышек неблагоприятно. Но пока мы видим сознательную попытку государственного переворота. Попытку явочным порядком отменить Конституцию. И еще суду предлагают в этом поучаствовать. Предлагают совершить убийство. Сознательное убийство. Предлагают омочить руки в крови. Я бы лично очень обиделась, если бы мне сделали такое предложение, и ни за что бы на него не согласилась. И, я полагаю, что найти противоядие от этого мы можем опять-таки в нашей истории. У Юрия Левитанского есть совершенно великолепное стихотворение, которое кончается так — это образ русской истории:

И летчик летел в облаках.

И слово летело бессонное.

И пламя гудело высокое

В бескрайних российских снегах.

Понимаете, бескрайние снега, и в них всегда гудит пламя, и его всегда хватало на то, чтобы вытащить страну. Хватило и в 91-м году, и в 93-м году. В 1941 году хватило тоже. Что там Жуков, что там Рокоссовский. А почему не поговорить об ополченцах, почти безоружных интеллигентах, которых бросили без всякой подготовки на гитлеровские войска и никуда они не бежали, как вы (взгляд в сторону прокурора) в 93-м году. Они-то и есть герои этой войны. Именно они, а не маршалы, не Иосиф Виссарионович Сталин.

И потом, почему обязательно глумление? А если взять Юрия Бондарева, фронтовика, человека совершенно иных убеждений, он в своей «Тишине» что описывает? Возвращается Сергей Вохминцев с фронта, вся грудь в орденах, возвращается сильный, живой, умный, ни разу даже не раненый. Возвращается к себе в Москву. И что происходит в этой его Москве? Его отца ни за что ни про что арестовывают, ему самому угрожают, его выкидывают из института. И вот они, эти фронтовики, оказываются безоружными перед этим. Почему они остались перед этим безоружными? Не я задаю этот вопрос. Это Виктор Астафьев, еще один фронтовик, сейчас он задает этот вопрос. Когда стало можно его задавать. Бондарев тогда не смел его задать, в начале первой оттепели. Почему они, имея оружие в руках, пройдя всю Европу, разбив Гитлера, ничего не сделали со Сталиным? Это их вопрос. Я только озвучиваю его в несколько иной форме. И я не думаю, что хоть один настоящий фронтовик на меня обидится. Юрий Левитанский прошел всю войну. Он был полностью солидарен со мной. И эти художественные эссе я ему подарила. И он сказал: правильно, мы виноваты, мы должны были вас защитить, у нас было в руках оружие, мы должны были вернуться с фронта, мы должны были свергнуть и своего тирана.

А Юрий Пиляр еще хуже. «Люди остаются людьми». Честные солдаты, взятые гитлеровцами в плен, прошедшие ужасы немецкого концлагеря, вот, наконец, — освобождение. Они видят родные танки, они счастливы, они предвкушают возвращение домой. Что они видят? Их перегружают в эшелон и везут в сибирские концлагеря. И они тоже ничего не могут сделать. Так что, наверное, в русской литературе есть более знаменитые и более весомые имена, которые ставили эти вопросы. Вы тоже для них смертной казни потребуете? Кажется, для Юрия Пиляра это уже не страшно. А Юрий Бондарев еще жив. И раз уж мы занимаемся здесь русским национальным характером, и здесь одна часть России, не лучшая, я думаю, судит другую часть России за то, что эта часть хочет идти не назад, а вперед, давайте выясним все-таки, каков наш национальный характер, какова наша история. Есть у Максимилиана Волошина совершенно потрясающее стихотворение «Дикое Поле». У нас художественный процесс, мы читаем стихи, а потом — последнее слово, последнее желание приговоренного к смерти, поэтому давайте почитаем:

Голубые просторы, туманы,

Ковыли, да полынь, да бурьяны…

Ширь земли да небесная лепь!

Разлилось, развернулось на воле

Припонтийское Дикое Поле,

Темная Киммерийская степь.

Вся могильниками покрыта —

Без имян, без конца, без числа…

Вся копытом да копьями взрыта,

Костью сеяна, кровью полита,

Да народной тугой поросла.

Только ветр закаспийских угорий

Мутит воды степных лукоморий,

Плещет, рыщет — развалист и хляб

По оврагам, увалам, налогам,

По немеряным скифским дорогам

Меж курганов да каменных баб.

Вихрит вихрями клочья бурьяна

И гудит, и звенит, и поет…

Эти поприща — дно океана,

От великих обсякшее вод.

Распалял их полуденный огнь,

Индевела заречная синь…

Да ползла желтолицая погань

Азиатских бездонных пустынь.

За хазарами шли печенеги,

Ржали кони, пестрели шатры,

Пред рассветом скрипели телеги,

По ночам разгорались костры,

Раздувались обозами тропы

Перегруженных степей,

На зубчатые стены Европы

Низвергались внезапно потопы

Колченогих, раскосых людей,

И орлы на Равеннских воротах

Исчезали в водоворотах

Всадников и лошадей.

Было много их — люты, хоробры,

Но исчезли, «изникли, как обры»,

В темной распре улусов и ханств,

И смерчи, что росли и сшибались,

Разошлись, растеклись, растерялись

Средь степных безысходных пространств.

Долго Русь раздирали по клочьям

И усобицы, и татарва…

Но в лесах по речным узорочьям

Завязалась узлом Москва.

Кремль, овеянный сказочной славой,

Встал в парче облачений и риз,

Белокаменный и златоглавый,

Над скудою закуренных изб.

Отразился в лазоревой ленте,

Развитой по лугам-муравам,

Аристотелем Фиоравенти

На Москва-реке строенный храм.

И московские Иоанны

На татарские веси и страны

Наложили тяжелую пядь

И пятой наступили на степи…

От кремлевских тугих благолепий

Стало трудно в Москве дышать.

Голытьбу с темноты да неволи

Потянуло на Дикое Поле

Под высокий степной небосклон:

С топором, да с косой, да с оралом

Уходили на север — к Уралам,

Убегали за Волгу, за Дон.

Их разлет был широк и несвязен —

Жгли, рубили, взимали ясак.

Правил парус на Персию Разин,

И Сибирь покорял Ермак.

С Беломорья до Приазовья

Подымались на клич удальцов

Воровские круги понизовья

Да концы вечевых городов.

Лишь Никола-угодник, Егорий —

Волчий пастырь, строитель земли —

Знают были пустынь и поморий,

Где казацкие кости легли…

Русь! встречай роковые годины:

Разверзаются снова пучины

Неизжитых тобою страстей,

И старинное пламя усобиц

Лижет ризы твоих Богородиц

На оградах Печорских церквей.

Все, что было, повторится ныне…

И опять затуманится ширь,

И останутся двое в пустыне —

В небе — Бог, на земле — богатырь.

Эх, не выпить до дна нашей воли,

Не связать нас в единую цепь.

Широко наше Дикое Поле,

Глубока наша скифская степь.