Глава четвертая Война и мир

Глава четвертая

Война и мир

1

Наша батальная проза и поэзия часто забывают, что они в долгу перед Лермонтовым. И в каком долгу! Фактически он – первый в России мастер-баталист в литературе. Мы до сих пор не разделили в пространстве солдатскую – суровую и грустную картину, которую писал Лермонтов на войне и о войне, – от поэтических лубков, более ранних, рисовавшихся пристрастным и поверхностным взорам тех, кто, подобно Туманскому в «Онегине», начинал воспевать Одессу чуть не прямо с колес своей кибитки…

Приехав, он прямым поэтом

Пошел бродить с своим лорнетом,

Один над морем, и потом

Очаровательным пером

Сады одесские прославил.

Всё хорошо, но дело в том,

Что степь нагая там кругом.

Самое странное в Лермонтове – его предвидение и предугадывание той действительности – которая лишь когда-нибудь еще должна была открыться ему.

Первые строки истинного «Бородина» написаны совсем мальчиком. Еще не думавшим, кстати, что он когда-нибудь пойдет в гусары. В «Поле Бородина» уже есть рождение батальной поэзии в ее истинном виде – разве что еще слабое поэтически:

Марш, марш! Пошли вперед, и боле

Уж я не помню ничего.

Шесть раз мы уступали поле

Врагу и брали у него.

Носились знамена, как тени,

Я спорил о могильной сени,

В дыму огонь блестел,

На пушки конница летала,

Рука бойцов колоть устала,

И ядрам пролетать мешала

Гора кровавых тел.

Как видим, строки истинной поэтической картины боя, каких до той поры, кажется, не существовало в русской военной поэзии, – уже есть. Надо только найти лапидарную строфу – могучее семистишие «Бородина», – чтоб эти строки вставить:

Вам не видать таких сражений!..

Носились знамена, как тени,

В дыму огонь блестел,

Звучал булат, картечь визжала,

Рука бойцов колоть устала,

И ядрам пролетать мешала

Гора кровавых тел…

Музыкальный аккорд – свистящий, жужжащий, звенящий… З-з-Ч-ч-Ж-ж… (почти такой, как будет у Блока, когда будут визжать тормоза на железной дороге: «ТоСска дорожная, Ж-железная // СвиСтела, СердЦе раЗЗрывая…»):

«Звучал булат, КартеЧь виЗЖала…» Настолько сильней теперь, чем прежнее – светское, «аристократическое» «я спорил о могильной сени…», взятое целиком из поэзии более раннего времени! – это простое, почти будничное, чуть свысока – и вместе, с неизъяснимой тоской: «Вам не видать таких сражений!» …Когда он будет писать «Бородино», до настоящего его участия в войне останется более трех лет.

Вообще, все направление переделки «Поля Бородина» в «Бородино» есть путь к конкретности. К солдатскому ощущению войны. К детали – простой и ясной:

Всю ночь у пушек пролежали

Мы без палаток, без огней,

Штыки вострили да шептали

Молитву родины своей.

Шумела буря до рассвета;

Я, голову подняв с лафета,

Товарищу сказал:

«Брат, слушай песню непогоды;

Она дика, как песнь свободы».

Но, вспоминая прежни годы,

Товарищ не слыхал.

Поле Бородина

Прилег вздремнуть я у лафета,

И слышно было до рассвета,

Как ликовал француз.

Но тих был наш бивак открытый,

Кто кивер чистил, весь избитый,

Кто штык точил, ворча сердито,

Кусая длинный ус.

Бородино

Общепоэтическая буря и «дикая песнь свободы» сменились простым ощущением предсмертной тоски на тихом ночном биваке и каких-то примитивных – сиюминутных, но важных дел…

И вождь сказал перед полками:

«Ребята, не Москва ль за нами?..»

В «Бородине» уже нет никакого поэтизированного «вождя». Конкретный человек с биографией заменил его – командир, стоящий рядом со своими солдатами.

Полковник наш рожден был хватом:

Слуга царю, отец солдатам…

Да жаль его: сражен булатом,

Он спит в земле сырой…

И молвил он, сверкнув очами:

«Ребята, не Москва ль за нами?..»

Здесь, по сравнению с «Полем Бородина», идут сознательные упрощения. Но они дают фантастический взрыв эмоций. И взросление автора видно на каждом шагу.

Что Чесма, Рымник и Полтава?

Я, вспомня, леденю весь.

Там души волновала слава,

Отчаяние было здесь.

Поле Бородина

Одическое дыхание исторических штудий и воспоминаний сменяется в «Бородине» простым эффектом присутствия человека в трагедии. Его места в ней:

Живые с мертвыми сравнялись;

И ночь холодная пришла,

И тех, которые остались,

Густою тьмою развела.

И батареи замолчали,

И барабаны застучали,

Противник отступил:

Но день достался нам дороже!

В душе сказав: помилуй Боже!

На труп застывший, как на ложе,

Я голову склонил.

Поле Бородина

Вот смерклось. Были все готовы

Заутра бой затеять новый

И до конца стоять.

Вот затрещали барабаны —

И отступили бусурманы.

Тогда считать мы стали раны,

Товарищей считать.

Бородино

В «Бородине» Лермонтов почти нигде не нарушил уже солдатской интонации рассказа. Принятого на себя обязательства видеть событие глазами участника и действователя. Он был достаточно одинок в этом своем желании. Даже поэт-партизан Давыдов писал более о перерывах между боями. Или:

Умолкшие холмы, дол некогда кровавый,

Отдайте мне ваш день, день вековечной славы,

И шум оружия, и сечи, и борьбу…

«Бородино» было одной из первых попыток описания боя изнутри. Напомним еще: первый вариант («Поле») написан почти мальчиком, – а второй тоже совсем молодым человеком, который еще пороху не нюхал.