Глава первая

Глава первая

1

В 1982 году в журнале «Нева», № 6, ленинградский писатель Семен Ласкин опубликовал статью – фактически, документальную повесть «Тайна красного человека», вызвавшую шумную реакцию и весьма острую и неблагожелательную полемику. В том числе в печати.

В статье автор вводил в научный оборот и комментировал письма князя П. А. Вяземского к его светской корреспондентке, отбывшей в Москву, – графине Э. К. Мусиной-Пушкиной (Эмилии Карловне). Которую Вяземский называл Незабудкой. На эти письма Ласкин набрел достаточно случайно, но понял их значение и вцепился в них, как положено исследователю. И их перевела для него на русский известная переводчица французской прозы А. Л. Андрес.

На обсуждении статьи в Пушкинском Доме был полный разгром. До сих пор грустно вспоминать. Основным оппонентом Ласкина выступила С. Л. Абрамович, сотрудник музея Пушкина.

Ласкина я знал со школьных времен… мы были приятели – хотя и неблизки. Он был врач по образованию – успешный беллетрист, а с некоторых пор стал заниматься биографией Пушкина – в основном темой дуэли. И, как многие, кто обращался к этой теме, влюбился невольно в Наталью Николаевну и отдал в своих изысканиях все силы для возвышения и реабилитации ее.

Я неловко пошутил на одном его выступлении:

– Ты умрешь от любви к Наталье Николаевне!

Он ответил достойно:

– Что ж! Как мужчина я готов умереть от любви к женщине!..

Чем заставил меня невольно устыдиться своего ёрнического тона.

Ласкин побывал в Париже – что в те времена было редкостью, – познакомился там с Клодом Дантесом, правнуком убийцы Пушкина. Тот предстал ему, судя по всему, очень милым человеком, понимающим в какой-то мере масштаб национальной трагедии, в которой оказался замешан его предок. Продемонстрировал гостю письма Дантеса к Геккерну – только Ласкин не мог их прочесть, подержал в руках, и все – он не знал французского, а хозяин, как я понимаю, еще не решился тогда дать скопировать письма. Он сделал это много после – предоставив их итальянской исследовательнице – Серене Витале, их перевели на русский, уже в наши дни, и Витале их откомментировала вместе с Вадимом Старком.

Впрочем, два отрывка из этих писем уже гуляли среди специалистов: они были когда-то (в 1946-м) опубликованы Анри Труайя, и Ласкин, как все прочие – в России и за ее пределами, – мог опираться только на них. И поскольку в них имя дамы, о которой шла речь, не было названо, – это дало ему повод, несколько раньше, выдвинуть гипотезу, что Дантес на самом деле был влюблен в другую женщину (в Идалию Полетику). И что речь в письмах шла о ней и о романе ее с Дантесом. А вовсе не о Наталье Николаевне. Что Пушкина и его жену просто «подставили». Статья появилась в печати года за два до «Тайны красного человека» и возмутила (справедливо) почти всех, кто мало-мальски знал историю пушкинской дуэли.

Со Стеллой Абрамович мы были дружны – с ней и с ее мужем В. И. Райцесом, прекрасным историком-медиевистом, автором книги о суде над Жанной д’Арк. Книга была такой хорошей, что я мечтал, чтоб он написал еще одну книгу о Жанне, – пенял ему, что не пишет, он обещал и не написал…

Работоспособность Стеллы была уникальной – даже среди тех, кто этим свойством обладал в полной мере. Ее умению найти, привлечь и перелопатить невероятное количество материалов можно было только позавидовать. Был и настоящий дар ученого.[70] Она сумела заново, после Щеголева, собрать по клочкам всю путаную фабулу преддуэльных дней и внести в нее какой-то строй, более или менее соответствующий тому, что происходило в действительности.

Итак… «ученый малый, но педант» – Стелла Абрамович сошлась в клинче с Семеном Ласкиным – прозаиком, беллетристом – считавшимся в пушкинистике «любителем». Им было трудно спорить друг с другом. Тем более что Ласкин-беллетрист на каждом шагу затенял неловко – а то и подменял собой Ласкина-исследователя. На этих-то беллетристических пассажах его легко было ловить подлинным знатокам.

К примеру, он писал: «Императрица танцевала на балах в то время, как…» – а Стелла педантично вытаскивала на свет камер-фурьерский журнал, где значилось черным по белому: императрица в тот месяц вообще хворала простудой и не выезжала. Ласкин считал, что прозвище «Пруссачка» в письме относилось к императрице – она ведь была немка. А выходило на поверку, что так звали в свете другую даму-немку, в которую тоже был влюблен персонаж (княгиню Витгенштейн)[71]. Или Ласкин полагал, что прозвание «Мать всего красного» – там же, в письмах, – имеет в виду, опять же, императрицу – она была шефом Кавалергардского полка, где офицеры носили красный мундир, – а ему легко доказывали, что это – мать кавалергардов братьев Трубецких. Ну и так далее. Вообще, его текст сильно отдавал обычной советской нелюбовью к правящим кругам прошлого России. Впрочем, тексты самой С. Л. Абрамович, как и других в то время, – светились тем же свойством. В общем, в том, что говорили специалисты, содержалось много правильного. Удивительно было другое…

Я знал Стеллу как очень доброго человека и был смущен манерой, в какой она вела спор с Ласкиным. Она спорила так – будто что-то задело ее лично. В защиту Ласкина решился выступить, по-моему, только Яков Гордин, но это ничего не изменило. Обстановка была накалена. (Может, и вправду Ласкину не прощали явно надуманной гипотезы, связанной с Идалией Полетикой?) Кстати, в те же дни в «Литературной газете» раздался окрик уже из Москвы – статья Эммы Герштейн, столь же жестко отрицательная. Хотя на некоторые материалы, легшие в основу работы Ласкина, – она же, Герштейн – первая и обратила внимание – Ласкин ссылался на них. Статья ее дышала еще более открытой неприязнью к «каким-то там» – рискующим вторгаться на «чужую территорию».

Обе – и С. Л. Абрамович, и Э. Г. Герштейн – усиленно эксплуатировали слово «непрофессионально». – Переводчица с французского Александра Львовна Андрес после жаловалась мне, что, кроме профессиональности Ласкина, – кто-то пытается подвергнуть сомнению и ее профессионализм.

Меж тем рискую утверждать то, что был готов утверждать и тогда: при всех ошибках Ласкина – при всех неточностях, он был прав в одном: в своем прочтении писем Вяземского, и, более всего, того самого, главного письма – от 16 февраля 1837 года. Но именно на эту важнейшую мысль «любителя» – и на то, к каким выводам она может привести, – его критики почему-то обратили меньше всего внимания. Ее просто, как бы, смахнули со стола.

Помню… после заседания, выходя из зала, Л. К. Долгополов, крупнейший исследователь Серебряного века – Блока, Белого, – сказал кому-то из выступавших особенно резко: «Вы все равно все придете к этому! Только немного погодя!..»