Глава вторая Два предисловия к двум романам

Глава вторая

Два предисловия к двум романам

1

Если бы был составлен частотный словарь языка не только Пушкина – но всего пушкинского поколения литературы – слово «вдохновение», несомненно, заняло б там одно из самых почетных мест.

А потом является поэт, который говорит:

Не верь, не верь себе, мечтатель молодой,

Как язвы, бойся вдохновенья…

Оно – тяжелый бред души твоей больной

Иль пленной мысли раздраженье.

В нем признака небес напрасно не ищи… —

Ну и так далее!

Что эти стихи имеют прямое отношение к знаменитому пушкинскому «Поэт и толпа» – не сомневались даже и такие сторонники прямого и бескровного процесса «лиронаследия». В самом деле, здесь как бы от имени Толпы в ответ на пушкинское:

Подите прочь – какое дело —

Поэту мирному до вас!

В разврате каменейте смело:

Не оживит вас лиры глас!..[21]

выдвигаются другие резоны – от лица Толпы. Достаточно жесткие, между прочим:

Какое дело нам, страдал ты или нет?

На что нам знать твои волненья,

Надежды глупые первоначальных лет,

Рассудка злые сожаленья?

Взгляни: перед тобой играючи идет

Толпа дорогою привычной;

На лицах праздничных чуть виден след забот,

Слезы не встретишь неприличной.

А между тем из них едва ли есть один,

Тяжелой пыткой не измятый,

До преждевременных добравшийся морщин

Без преступленья иль утраты!..

Невольно приходилось признать, что «Герцен был прав: Лермонтов не мог уже, как Пушкин, „спастись в лиризме“. Он берет под подозрение самую основу прежней лирики – „вдохновение“, он сомневается в самой возможности передать значение „простых и сладких звуков“ (ср. у Пушкина: „Мы рождены для вдохновенья, для звуков сладких и молитв“). Это не отрицание поэзии вообще, а недоверие к традиционной лирике, подсказанное требованием правды. Требованием не показного, не кокетливого, а строгого искусства, учитывающего действительность»[22].

Советские литературоведы – даже такой высокой пробы, как цитируемый автор, невольно отдавали (должны были отдавать) – дань вульгарному социологизму. И той особой форме социальной романтики, когда с истинным удовольствием воспринимался всякий факт «народности» мышления. (И принято хвататься за этот факт.) Лермонтов защищает народ – «толпу»? И даже от Пушкина? Браво, Лермонтов!

Хотя «Не верь себе» по природе гораздо сложней – чем просто эпизод полемики, пусть хотя бы и с Пушкиным. Это, в сущности, начало выстрадывания (Лермонтовым) нового «воззрения» – философского, этического, эстетического, – где важнейшим элементом станет то, что вослед Жуковскому Гоголь назовет, в применении к Лермонтову, – «безочарованием». (Вопреки «очарованию» – очарованности – Шиллера или Пушкина – и «разочарованию» Байрона.) «…Если бы только сохранилось в нем самом побольше уваженья и любви к своему таланту, – вздыхал Гоголь. – Но никто еще не играл так легкомысленно с своим талантом и так не старался показать к нему какое-то даже хвастливое презренье, как Лермонтов…»[23] Это «безочарованье» было, на самом деле, сомненьем – в способности поэта, лирики, лирического волнения – стать инструментом познания человека и мира. Гоголю, в соответствии с его «воззреньем», – это показалось слабостью Лермонтова. Но это было, похоже, его главной силой. И уж точно – главным источником его поэтического несходства со всеми. Но в этом смысле, скажем – и забегая чуть вперед, – Лермонтов сомневался не только в Пушкине, но и в себе самом!

«Не верь себе» являет нам возможность узреть, в какой мере и столетья спустя – а теперь гораздо боле – «нас тешат блестки и обманы». И как мы способны, едва ступив на край истины, – тотчас отшатнуться от нее…

Замечательный филолог, а таким был Б. Эйхенбаум, – готов признать, что Лермонтов «не отказывается от основных принципов своей художественной системы и даже продолжает своего рода историческую полемику с Пушкиным, но (следовало затем. – Б. Г.)… исходными точками его дальнейшего пути становятся намеченные Пушкиным темы, образы и жанры. „Евгений Онегин“, „Домик в Коломне“, „Повести Белкина“, „Путешествие в Арзрум“ – такова литературная основа его новой работы»[24].

Эта мысль из статьи 1941 года в «Литературном наследстве» (первый Лермонтовский том) нигде, сколько нам известно, по-настоящему не была опровергнута.

(Мы далее увидим – к каким фантазиям для ее защиты должен был прибегать сам автор ее.)

Воистину, только греки способны были признавать, что боги на Олимпе тоже ссорятся меж собой и во всем остальном ведут себя как обычные люди. Что там вовсе не царят – мир и благоволение…

«– Беги, Александр, – тебе Державин лиру передает!» «Пистолетный выстрел в Пушкина пробудил душу Лермонтова» – ну и так далее… (О, эти вечные российские побудки!) На это «представление о преемственности, о мирной последовательной эволюции от Пушкина к младшим явлениям» – указывал еще Тынянов. «В результате история литературных отношений окрашивалась розовым цветом. Старший поэт не только принимал нового замечательного (при этом, как гласит легенда, внезапно явившегося) поэта, но и благословлял его приход – „передавал ему лиру“. А между тем здесь, в этой трогательной схеме проявляется удивительная слепота на факты…»[25]

Действительность – как всякая действительность – была куда грустней. Суровей – чтоб не сказать – проще, жесточе!..