Глава первая

Глава первая

В 14 часов 23 минуты самолет, пилотируемый военным летчиком старшим лейтенантом Иваном Фроловым, потеряв управление, вошел в крутое пике и через 18 секунд столкнулся с землей…

Окровавленное тело Фролова было отправлено в госпиталь, полеты приостановлены, самолеты возвращены на аэродром и отрулены в капониры.

Летчики допоздна толпились у штаба, ждали вестей из госпиталя, судачили о происшествии.

Говорили откровенно, спорили:

— Не летать больше Ивану…

— Жив бы остался, не до жиру…

— Сам виноват! Доверился Губенко! Эх, экспериментаторы! Разве можно летать ночью или на малой высоте? Самолет он и есть самолет, а не телега…

— В умелых руках аэроплан штука надежная!

— Каково Клаве! Женился недавно.

— А что, у Ивана руки кривые? Уж лучше, братцы, не жениться…

— Ну, расхныкались! — взорвался один из пилотов. — Губенко жив! Настырен и летает. Значит, и мы можем! Погодите, еще и Фролов полетит.

— Ладно, ладно, не хвались!..

Плотный, крепкий пилот в кожанке стоял в стороне, прислонившись к широкой кудлатой липе, и слышал весь этот разговор. Он не принимал в нем участия, не защищал себя, не оправдывал Ивана Фролова. Все, что произошло с Иваном в воздухе, пока оставалось неизвестным; в причинах аварии надлежало разобраться. Уже создана комиссия, но случившееся имело прямое отношение к нему, к Антону Губенко. Он не мог быть безразличным к судьбе товарища, как не хотел и раскаиваться… Да, он, Антон, убеждал Фролова летать ночью, летать на малых высотах, и тот, поверив ему, хорошо летал, делал пилотаж, пусть пока несложный… Летал до сегодняшнего дня…

Из одноэтажного дома вышел начальник штаба.

— Товарищи командиры! — тихо сказал он. Голоса тотчас стихли, летчики повернулись к проему двери, у которой остановился высокий бритоголовый начштаба. — Прошу в госпиталь не ходить, не звонить врачам, не мешать. Полеты отменяются. Завтра состоится комсомольское собрание…

Кто-то, откашливаясь, выкрикнул:

— А какая повестка дня?

— Повестка дня? — хмыкнул начштаба. — Обычная: безопасность полетов, летная и воздушная дисциплина, борьба за ударничество. — Он сделал паузу, посмотрел большими, навыкате глазами по сторонам, с явным вызовом добавил: — Поговорим об экспериментаторах, обсудим Губенко…

…Впервые Антона не избрали в президиум. Он сидел в зале рядом с Петром Корневым на жестком откидном стуле. В зале было тихо, пахло масляной краской и еловыми стружками.

Клуб открыли недавно. Строили его всем гарнизоном почти два года, по субботам и воскресеньям выходили на площадку семьями. В день открытия клуба состоялся вечер чествования ударников. А вот сегодня разбор персонального дела летчика.

Собрание сразу пошло полным ходом. Зал, заполненный молодыми, горящими глазами, кипел.

— Старший лейтенант Губенко зазнался, — говорил с трибуны запальчиво Антон Клинов, — он высокомерен, груб с начальниками. Ему наплевать на планы боевой и политической подготовки. Он сам навязывает свои планы, сбивает рабочий темп, мешает росту летного мастерства, повышению боевой готовности. Вы знаете, какие дела на Дальнем Востоке?.. Конфликт на КВЖД призывает нас к бдительности. Сейчас восстановлены отношения с Китаем, но это не означает…

«Черт, гладко чешет, — размышлял Губенко. — Подготовился! И Китай приплел…»

Антон сидел в пятом ряду, затерянный в гуле, не зная, как себя вести: выйти и рубануть все, что думает, или сидеть, опустив голову? Против него почти все, словно сговорились.

Пытаясь отвлечься, он вспоминает недавний вечер в клубе. Ударники в тот день получали книжку-удостоверение с показателями достигнутого, денежные премии, почетные грамоты. Один за другим поднимались на сцену командиры и бойцы, торжественные, нарядные, принимали награды и, взволнованные перед ритуальной фразой, соединявшей в себе гордость и честь бойца Красной Армии, замирали, а потом на выдохе произносили:

— Служу Советскому Союзу!

Эта фраза имеет удивительную силу воздействия на того, кто говорит, и на тех, кто ее слушает. Именно в тот момент, когда ее произносят! Ведь и в словах «Я тебя люблю» нет волнения, пока они не зазвучат между любящими.

Наэлектризованные, всецело поглощенные событиями на сцене, присутствующие с взиманием слушали следующую фамилию. Поддался этому ощущению и Антон Губенко. Не знал, что его фамилии в тот вечер не произнесут, но ждал, даже надеялся: хотелось быть отмеченным за летное мастерство. Он радовался успехам друзей, многим помогал. Он был уверен, что летает лучше Гандзюка, которого наградили… И когда не услышал своей фамилии, застеснялся, покраснел, вышел из зала. В фойе никого не было. Постоял в холле, поднялся по боковой лестнице на второй этаж, остановился перед большой картиной. Художник изобразил летчика, облокотившегося на пропеллер биплана. Как бы плохи, несовершенны ни были подобные картины, Антону они нравились. Он не понимал тонкостей изобразительного искусства — сюжет, композицию, форму, — да и не знал, что значит понимать искусство. Если картина волновала его, задерживала внимание, вызывала ассоциации, значит, она художнику удалась. Особое отношение у него было к картинам, посвященным авиации. Он смотрел на них как на изначальную тему, пробуждающую в нем фантазию, воспоминания, чувство профессионализма… Может быть, художники именно этого и боялись: профессионального прочтения произведения. Эта картина ему нравилась простором, умным лицом летчика, изображенного на ней, бесконечной изумрудностью аэродрома, сливающейся в далекой перспективе с голубизной упавшего неба. Он не услышал шагов подошедшего к нему, очнулся только от голоса:

— А-а, Губенко! Артист в воздухе, акробат! Только вам мешает одно…

За спиной стоял новый командир эскадрильи майор Иванов.

— Что же мне мешает? — смущенный, повернулся к начальнику Антон.

— Вы летаете для самого себя, — похлопал по плечу его Иванов. — Для вас дисциплина вроде узды, зряшного ограничения. Напрасно, напрасно… Кругом вас товарищи, для них ваш пример может оказаться гибельным. В чем дело? Хотите больше пилотировать — я разрешу, только так, чтобы не смущать других. Показывайте себя! Дадим вам задания посложнее, специальную программу разработаем. Только возьмите себя в руки! Вы в Красной Армии, а не в группе анархистов! Дисциплина, порядок, организованность… В этом наша сила. — Иванов взглянул на часы, оправил гимнастерку, долго смотрел на картину, одобрительно улыбнулся. — Не забывайте, что жизнь летчика — такой аппарат, который подороже самолета… Вы часто слышите: берегите самолет! Но мы бережем и летчика. Летчик создается годами. Он впитывает в себя соль политики и науки… Понимаете? Он дорого обходится государству. После революции у нас не было своих самолетов. А вот я, командир эскадрона, сменил коня на самолет! А как любил коней! Умел махать шашкой… И-эх! — Иванов махнул рукой, как бы изображая удар шашкой. — Меня вызвали в штаб, послали комиссаром в авиационную часть. Приказ, дисциплина… Нужен воздушный флот.

— Я тоже любил в детстве лошадей, — заметил тихо Губенко.

— «Я, я», — передразнил Иванов хмуро. — Вы сразу верхом на самолет вскочили, вам не надо переучиваться, а только учиться…

И он ушел, оставив Антона одного у картины… Но это было, было… А сейчас Антон сидел в зале, и его фамилию склоняли вкривь и вкось…

— Тихо, товарищи!

Губенко вздрогнул, поднял голову. Председательствующий Фома Грачев, подергивая крутолобой головой, успокаивал аудиторию, просил вести себя спокойно, не вскакивать с мест и не орать.

— Слово Пекарскому, летчику из второго звена… — объявил он.

— Давно пора поговорить о моральном облике товарища Губенко. Он состоит не только из недостатков. Неправильно! Наш славный комсомол, несмотря на внутреннее сопротивление Антона, сумел воспитать в нем некоторые положительные качества. Но сейчас речь о недостатках, и я буду верен теме собрания… Они мешают и ему и нам…

Втянув голову в плечи, Губенко сполз со стула, укрылся за широкую спину впереди сидящего летчика, насупил брови, с тяжелым придыханием слушал оратора. Что они говорят! Они возненавидели его! За что же? Пекарский говорил легко, почти не волнуясь, обличал не Губенко, а явления, которые исходят от шалопутного парня; с рыцарской благосклонностью указывал на шалости молодого летчика.

— Нелюдим, замкнут, одинок, — наклонившись вперед, почти пел Игорь Пекарский. — Чудачества он объясняет своей работой над собой. Он ни с кем не дружит. Кроме как с единомышленниками. Вовлек в этот узкий кружок Ивана Фролова, ставшего жертвой правонарушений. Вы знаете, на ком Губенко женат? Разумеется, на красавице нашего городка. Почему она избрала его? Он подло обманул ее, она была вынуждена выйти за него. Он добивался ее усердно, потому что она родственница нашего командира! Ее бывшая фамилия тоже Иванова…

В зале наступила тишина. Авиаторы слушали с удивленным напряжением; одни тянули головы в сторону сцены, другие — к спрятавшемуся за спины впереди сидящих товарищей Антону.

В этот момент, когда Пекарский достиг на трибуне наивысшего красноречия, когда авторитет был содран с Губенко, каким-то внутренним чутьем, никогда ему не изменявшей интуицией Антон понял, что оратор заврался и надо действовать немедленно. Антон выпрямился, оперся на подлокотники и с добродушной снисходительностью стал всматриваться в лицо Пекарского, понимая, что теперь весь зал поворачивает головы в его сторону.

— По опыту донбасских горняков я предлагаю Антону товарищескую помощь, — сказал Пекарский, обращаясь к Губенко. — Возьмем его на общественный буксир, прошу считать это моим встречным планом пятилетки…

— Ха, ха, вкрутил… — съязвил кто-то в зале.

Антону голос показался знакомым, он дернулся, хотел повернуться, чтобы узнать, кто ему сочувствует. Но Пекарский еще говорил, и его речь касалась Аннушки, жены…

Антон познакомился с ней в этом самом клубе. Был вечер отдыха командиров, играл оркестр. Она подошла к нему и, не обращая внимания на многочисленные взгляды, толпу сопроводителей, внимательно посмотрела ему в глаза.

— Здравствуйте, товарищ Губенко, — сказала она и протянула руку.

— Здравствуйте, — он подал руку и долго не мог отвести глаз от красивого лица девушки. — Антон…

— Я слышала о вас, Антоша… О вас так много говорят: и хорошего, и плохого. Говорят, вы талантливый…

«Она самоуверенная девушка», — думал он.

— Ну что вы, Аня, это все зря, — смутился Антон.

— Может быть, и зря… Вас я не знаю. Но я люблю талантливых людей…

— Значит, их у вас много?

— Нет, мало. Пожалуй, вы первый.

— Вы мне льстите.

— Да, льщу, но если вы талантливый, у вас голова не закружится.

— Постараюсь…

Он говорил неправду. У него кружилась голова, он терялся, не знал, что ответить, стоял ссутулившись, будто под непосильным грузом. Аня ему очень нравилась. Слабость сильных натур в их неумении сопротивляться любви.

— Ну? Что же вы молчите?

Аня смотрела на него дружелюбно, с чуточку капризным выражением, с легким намеком на обиду за невнимание, с претензией на полное повелевание им.

— Не знаю. Так много сказано в один вечер…

— Откройте мне какую-нибудь тайну, — мягко потребовала она.

— Когда-нибудь…

— Хочу сегодня, сейчас. Это мое желание!

— Сейчас не могу.

— Не можете?

— Не хочу.

— Почему?

— С вами надо быть осторожным. Я подумаю… Извините…

…Аплодисменты легко и негромко пробежали по залу от первых рядов до последних и стихли неожиданно, будто провалились в пропасть. Пекарский, стушевавшись, сбежал со сцены, по среднему проходу направился к своему месту.

С задних рядов басовито прокричал старший лейтенант Федор Петренко:

— Я не прошу, а беру слово! — Петренко сильно волновался. Громадный, он шагал через зал, всей своей мощью демонстрируя воинственность. — Мне чудится, что дело тут липовое, организованное недругом или дураком. Тихо! Я защищаю не Губенко: его честь не замарана. Я защищаю советскую авиацию, право летчика на эксперимент, на поиск боевой перспективы! Губенко ищет эту перспективу не для себя, а для всех нас. Он великий летчик. Да, да, он это докажет не раз, его узнает вся наша страна. У него легко получаются самые сложные полеты. Все женщины одинаковы, да готовят обеды разные. Так и летчики — все одинаковые, а летают по-разному. Загадка в природе, в таланте, упорстве, усидчивости, да простят меня коллеги, я скажу — в мозговом эффекте…

В зале засмеялись. Летчики любили Федора Ивановича Петренко, любили искренне и честно, позволяли ему судить их, ибо его суд был самым справедливым и бескорыстным. Петренко был громоздок и неуклюж, как не обмытая дождями, не обдутая ветрами вулканическая гора. Он произнес первые фразы, стоя в проходе, и опять двинулся к сцене, медленно, по-хозяйски ступая по дощатому полу клуба; он остановился у ряда, на котором сидел Губенко, приветливо помахал рукой и с чувством человека, отважившегося на что-то большое, шагнул к сцене.

Федор Петренко дружил с Антоном с первого дня их знакомства, часто занимался с ним, поражаясь усидчивости и въедливости молодого летчика, поддерживал все его нововведения в технике пилотирования. Был Петренко как-то в гостях у Губенко; то был вечер, когда в квартиру к Антону пришел и Фролов Иван.

Днем были полеты. Летала вся эскадрилья. План летного дня был обширен, составлен весьма плотно: каждому летчику предстояло сделать по три-четыре вылета. Самолетов не хватало. Командир эскадрильи приказал Губенко облетать истребитель, на котором заменили мотор. Антон, одарив командира обворожительной улыбкой, проворно бросился к самолету. Проделав необходимый цикл опробования мотора на земле, как предписывало наставление по инженерной авиационной службе, Антон на полном газу порулил на полосу.

Стартер дал отмашку флажком: «Взлет разрешаю». Мотор работал хорошо, самолет тянуло с неудержимой силой. На высоте пятьсот метров, удостоверившись в отличном звуке мотора, Антон не удержался от искушения и стал делать фигуры высшего пилотажа. Он бросил самолет вверх, затем — вниз, влево, вправо.

Ах как Антон любил вот такие полеты, не скованные параграфами инструкции, жестким графиком времени, соблюдением режима скорости! Он мог проткнуть головой небо, распилить крылом облака, заслонить солнце самолетом. Он все мог, но ему не разрешали. А вот сегодня можно. И он крутил свой самолет так, как могут дети крутить миниатюрную модель аэроплана.

Устав от перегрузок, Антон, проносясь над летным полем, смотрел вниз, на полосы, и, не увидев черных точек людей, огорчился: никто не наблюдает за его воздушной акробатикой. И вновь работал в бескрайнем небе, в чистом воздухе.

Губенко великолепно посадил истребитель; украшенный широкой улыбкой, как наградой за искуснейший полет, вылез из кабины, спустился на землю. Медленно, с угрюмыми лицами собирались у самолета товарищи. Подошел командир отряда, сурово оглядел Губенко, махнул рукой, чтобы зеваки отошли, резко обратился к Губенко:

— Два наряда!

— За что?

— За все, что вы творили в воздухе.

— Я хотел испробовать машину. Всего две лишних фигуры!

— Вы не циркач, а военный летчик, — закричал командир. — Вас на «бис» никто не вызывал, понятно? Получите двое суток.

— Да пожалуйста, хоть трое!

— Получите трое суток.

Воспринимал Губенко это наказание как неотвратимый удар судьбы. Оно его не оскорбляло, не злило. И вообще он обдумывал не сам факт наказания, а отношение к его поступку. Кто здесь виноват? Конечно, он. Налицо нарушение инструкции. Но виноват не только он, думал Губенко, но и командир отряда, который за фактом не видит профессионального почерка летчика.

Антон попросил разрешения покинуть аэродром.

После полетов, вечером, к Губенко пришли товарищи. Антон был тогда холост, жил в командирской гостинице, занимал большую, светлую комнату.

— Брось, Антоха, не унывай, — сказал костистый Стригунов, человек спокойный, уравновешенный, с руками длинными, как крылья самолета. — Не то еще будет в жизни. Надо быть снисходительным, уметь прощать людям их слабости.

— А что? — рассеянно улыбнулся Антон. — Я все прощаю.

— Правильно, — согласился Иван Фролов. В эскадрилье было три непохожих друг на друга Фролова. Здесь присутствовал самый старший из Фроловых. — Правильно, Антон Алексеевич! Нам очень нужен ты, как, ну в общем-то… экспериментатор, современный ударник.

— Хвали его, хвали! — игриво воскликнул Федя Петренко, который до этого молчаливо рассматривал книги Антона. — Блеск, король неба…

— Ну-ка, погоди! — Перебил его Антон, выходя на середину комнаты. — В психологии командира тоже надо разобраться. Может быть, он прав, наказав меня, а может быть, и не прав наш командир отряда. Хочет нас он втиснуть в рамки наставления. Но если они нам малы? Смотреть вперед, жить будущим, а не повторять пройденного — вот чего хочется! Трудных полетов, новой методики! Есть люди, которые боятся новизны. Они или трусливы, или просто ленивы. Думаю, что командир эскадрильи не таков!

— Дай я тебя поцелую, Губенко, — скоморошничал Иван Фролов. — Вот ни було у нас умного человека, а теперича исть. Во!

Все засмеялись, а Фролов, перестав дурачиться, серьезно посмотрел на Антона:

— Мы у тебя, Антон, не потому, не соболезнуем тебе — ах, мол, получил взыскание! Мы не развлекать тебя пришли. Я завидую тебе, хочу тоже усложнять программу, больше вводить боевых элементов. Война может разразиться в любую минуту… Как научимся, так и воевать будем…

— Правильно, Иван Константинович, — хлопнул его по плечу Губенко. — Летать в любую погоду! Не бояться ночи! А ночи бог придумал для войны.

— Для победы!

— Верно! Подойти скрыто, обстрелять объект, отбомбиться и на бреющем уйти. Бреющий полет, а? Подкрадываться у самой земли? Я отрабатываю упражнения на большой высоте, а потом фигуры выполняю у самой земли… Чувствовать скорость и ее пользу на высоте…

— Ты теоретик, а не летчик, — заметил тогда Петренко.

…И вот Губенко сидит в пятом ряду зрительного зала и угрюмо вслушивается: что же скажет о нем Петренко? Пусть скажет правду, неприятную, но правду, лишь бы без подвохов и хитростей…

Петренко уже не волновался, он говорил громко, словно отчитывал провинившегося учлета.

— Тут судят Губенко… А за что? Много у него оказалось недоброжелателей. А почему? Говорят, что он мешает боевой работе. Этого я не понял. Как же он мешает? Лучше всех летает — значит, мешает? Буренка дает молока больше других — это плохо, наказать ее за это… Не понимаю, вот убейте, не понимаю. В чем же тогда суть ударничества? Как стать лучшим летчиком? Губенко защищал нашу честь на всеокружном соревновании и занял второе место, уступив первое уже признанному мастеру воздушных атак товарищу Серову…

Оратор сделал паузу, почесал затылок в раздумье, улыбнулся многообразию своих мыслей, выбросил руку вперед за трибуну и утвердительно заявил:

— Губенко первым освоил технику пилотирования на малых высотах. Кому он отказал в помощи? У нас тут ходили слухи: чем больше скорость у истребителя, тем труднее летать. Губенко своим примером разбил это вредное утверждение. Еще недавно кони могли обогнать аэроплан. Трудно было аэроплану состязаться с автомобилем. А теперь мы обогнали паровоз! Антон хочет обогнать птицу и даже звук. И обгонит!

Поднялся невообразимый гвалт. Кричали все: «Молодец!..», «Опять прожектерство!..», «Это провокация!..», «Антинаучное утверждение, нет таких самолетов!»

Петренко выждал, не смущаясь, поднял руку:

— Дайте же мне высказаться! Я еще хочу поговорить о женщинах… Тут гражданин Пекарский рассуждал о жене Губенко. Она, видите ли, выбрала Губенко, а не его. Красивая у Антона жена. И она не ошиблась в выборе… Я, признаюсь, тоже люблю Антона… А еще тут коснулись фамилии нашего командира. Да, наш командир состоит в родстве с Ивановыми. И вот почему… Знаю я историю одну, давнюю-давнюю…

И Петренко коротко рассказал, как люто дрались партизаны с японскими самураями на Дальнем Востоке. В одном бою был ранен молодой хлопчик. Ранен был тяжело, почти смертельно. Никто не мог его спасти, да и доктора в отряде не было. И вот тогда машинист паровоза Дмитрий Карпович Иванов взялся увезти мальца на паровозе в город, занятый японцами. Он подвергал свою большую семью опасности: у него было восемь детей, он переправил юного партизана к себе в дом; семья выхаживала его пять месяцев и выходила. Ожил хлопец! И опять дрался на фронте, стал комиссаром и командиром. Это и был командир. Он взял фамилию в знак благодарности за спасение у Дмитрия Карповича, обещал ее не посрамить. И не посрамил. Очень гордился Дмитрий Карпович своим приемным сыном. Но вот беда, получено известие, что от ран, полученных на гражданской войне, Дмитрий Карпович скончался…

Петренко под всеобщее одобрение торжественно спустился со сцены, празднично неся гордую голову, прошел к своему месту. Авиаторы провожали его восторженными взглядами.

Когда восстановилась тишина, кто-то крикнул:

— А чего Губенко молчит? Пусть скажет!..

Антон, не вставая, спокойно смотрел на президиум. Комиссар, поправив портупею, ухмыльнулся в усы, посмотрел на Антона, кивнул головой в сторону трибуны: мол, выходи!

Потупив голову, Губенко встал. Он не знал, о чем ему говорить. Оправдываться? Это не в его правилах. Критиковать командира отряда? Есть ли смысл после того, что здесь произошло. Нерешительность Антона была замечена:

— Давай, Антон, не робей! — прокричал старший лейтенант Малышев.

Губенко двинулся между рядами, поднялся на сцену, вопросительно и предостерегающе посмотрел на председателя — дескать, зря настаиваете, — подошел к трибуне.

— Сегодня, — тихо оказал Антон, — видимо, не пристало отрицать недостатки. Мне легче было бы признать их, согласиться с ними. Но, дорогие друзья, я комсомолец, я люблю вас, люблю свою Родину, верю в безграничные возможности советской авиации, и я не признаю критику справедливой. До тех пор, пока моя рука сможет удерживать ручку управления истребителем, а глаза смогут различать показания приборов, я буду в авиации совершенствовать ее тактику. Наша авиация должна побеждать и в мирном соревновании, и в воздушных сражениях. Я люблю авиацию и для нее не пожалею жизни…

Последние слова он произнес тихо, но они звучали как клятва.

…Собрание закончилось поздно вечером, не приняв никакого решения.