Глава вторая

Глава вторая

Антон Губенко падал с высоты двух тысяч метров. Падал животом вниз, разбросав в сторону руки и ноги, сопротивляясь потоку, стремившемуся закрутить тело, пустить его в плоское вращение, получившее по-авиационному название штопор.

Скорость нарастала с каждой секундой, в ушах усиливался гул, глаза с трудом различали дома, самолеты на аэродроме, метавшихся людей. Воздух становился все более плотным. Губенко чувствовал его тугие, хлещущие по лицу струи, затруднявшие дыхание, упругие потоки между пальцами, которые, казалось, можно было схватить в горсть, сжать и удержаться, повиснув в воздухе. Земля, плоская и бесконечная, уходила в сиреневую дымку горизонта, начинала двигаться, ее мотало из стороны в сторону. Она скакала куда-то вправо, исчезала за спиной, потом неожиданно выплывала и оказывалась точно под ним. Но через секунду земля вздыбливалась, поднималась зеленой высокой стеной и начинала вместе с Губенко опрокидываться вниз.

Штопор был одним из самых неисследованных и загадочных явлений в авиации. Он стал причиной гибели многих летчиков. В 1916 году одаренный русский летчик Константин Арцеулов преднамеренно ввел самолет в штопор и, успешно преодолев стихию сложного вращения, вывел самолет из штопора.

Штопор перестал быть тайной века, непознанным явлением воздухоплавания. Он покорён, а позднее исследован и положен на язык науки. Штопор авиации покорился.

Но штопор человеческого тела по-прежнему вел к смертельному исходу, пока еще немногие счастливчики, совершив кульбит, могли стабилизировать тело и, не боясь скручивания парашюта, раскрыть его.

Губенко, отыскивая глазами на земле гарнизонный стадион, у леса — палатки и ориентируясь на них, пытается вывести тело из непослушного вращения. Снимая правую руку с потока, Антон ищет спасательное кольцо, ловит последние мгновенья для раскрытия парашюта. Ниже — запретная линия, черта, опасная зона. Руки нарушают центровку, весовые пропорции, это усиливает вращение.

Антон не знает, сколько оставалось метров до земли, но интуитивно, по внутреннему отсчету времени он догадывается, что в его распоряжении остались последние десятки метров, ничтожно малые секунды: «Не хватит высоты для раскрытия парашюта, наполнения его воздухом, ослабления динамического удара при встрече с землей. Не хватит…» Кажется, что он думает об этом.

В каком-то невообразимом, ошеломляющем потоке тело летчика крутилось, переворачивалось головой то вверх, то вниз, стремительно, камнем неслось к земле.

И в тот момент, когда Губенко на какое-то мгновенье остановил вращение тела и собирался раскрыть парашют, он услышал аплодисменты, возгласы одобрения, приветственные крики…

Люди любят наслаждения, падки на сенсации, они приняли его прыжок за очередную выходку, за дерзкий поступок лихача, сорвиголовы, за бесшабашную героичность. Пока купол змейкой вытягивался, мягко шурша разворачивался, покачиваясь, как шатер, наполнялся воздухом, Антон сгруппировался, приготовился к хлопку купола и грубому рывку тела…

Пак! — хлопнуло над головой. Тело резко замедлилось в падении, охваченное ремнями, закачалось в свободном висении. Стропы пружинили, серебрились, казалось, гудели. Антон приземлился в центре стадиона, где и обещал приземлиться и где его ждали боевые товарищи.

Оркестр играл туш, пионеры вручали цветы, трибуны грохотали аплодисментами, стонали от криков радости, восхищения смелостью их военного друга.

В толпе, окружившей его, слышалось:

— Лихач…

— Рекордсмен, прямо чемпион…

— Везуч, везуч, Антон Алексеевич…

Антон улыбался, благосклонно принимал поздравления, отвечал на пожатия, давал себя обнять, позволил снять парашютный ранец, а сам думал о действительном везении, о чуде, спасшем его.

Подошел врач. Он изъявил желание немедленно осмотреть Антона и, нисколько не смущаясь возбужденной толпой, стал ощупывать, отыскивая переломы, осматривать, надеясь найти ссадины.

Губенко разрешил себя крутить, раздевать, сгибать руки, а сам, приходя в себя от неожиданного вращения в полете, чуть не приведшего к гибели, подумал:

«Каким пульсом измеряются радость удачи, досада за каждую оплошность или то непередаваемое чувство восторга, когда после рывка раскрывшегося парашюта падение внезапно замедляется и видишь над собой шелковый купол, а внизу землю — не злую, мгновенно растущую и готовую тебя раздавить, а землю, на которой так много лесов и полей, что кажется — сейчас вот опустишься и пойдешь бродить по ним, как человек, попавший в родной край после долгой разлуки».

Доктор остался доволен осмотром, подивился, что такое невообразимое падение не принесло парашютисту никаких увечий. Восхищенный бесстрашием, он похлопал Антона по плечу и отпустил к нетерпеливым друзьям.

Ничего подобного с Антоном еще не случалось. Немало совершил он парашютных прыжков, имел налет около тысячи часов, но такого безвыходного положения не было.

Был случай в одном из полетов, но уже давнишний… Командовал тогда эскадрильей майор Генрих Бирбуц, высокий, статный красавец. Летал он на многих типах самолетов, летал отчаянно, лихо, что и породило о нем массу невероятных легенд. Говорили о его участии в революционных событиях в Германии, об испытательной работе, о побитии им авиационных рекордов на английском аэродроме Форнборо, о том, как он на аэроплане выслеживал ставку Колчака… В общении майор Бирбуц был немногословен, сдержанно проявлял чувство собственного достоинства, жил замкнуто, скрупулезно изучал авиационную технику и выполнял на своих истребителях любые упражнения. Майор Бирбуц был безгранично влюблен в небо, летал часто, веря собственной интуиции и постоянным тренажам в самолете… Бирбуц был старым, опытным летчиком. Внешне застенчивым, но суровым по характеру; он отличался в полетах грубоватым бесстрашием и презрением к мелочам. Летал он всегда без защитных очков, считая их излишней нежностью. Рассудительный, великодушный к подчиненным, аскет в жизни, Бирбуц питал слабость к молодым талантам, любил их выявлять и бережно выращивать. В Антоне он сразу заметил талант летчика. И когда Антон обратился к нему за разрешением начать полеты ночью, Бирбуц с некоторой торжественностью произнес:

— Не возражаю, но первым буду я.

И майор Бирбуц первым поднялся в ночное небо…

Вторым, в соответствии с планом, взлетел Губенко.

Ночные полеты! Сколько радости и волнения испытывает летчик от сознания своей силы, от возможности одолеть кромешную темноту. Слева и справа отороченная огнями взлетно-посадочная полоса, уходящая в небо. Надо перегнуться через борт и посмотреть: мерцающие огни рассыпаны на непроглядно черном небе, как в театре на темном заднике располагаются искусно сделанные звезды. Удивительная способность огней создавать микромир, эффектно расширять ощущения, вызывать ложное восприятие уюта, навевать спокойствие…

По мере разгона самолета аэродромные огни сливаются в одну линию, небо, подобно шатру, опрокидывается вперед, гася свои мигающие звезды, и летчик, отрываясь от земли, уносит с собой небо. Земля быстро удаляется. Горы, леса, строения — все становится плоским, игрушечным… Ночь поглотила и оставила земную жизнь лишь в воображении. Отвлекаться нельзя: может возникнуть клаустрофобия — боязнь одиночества, недоверие ощущениям, восприятию. Мозгу — полная загрузка! Легкий крен. Прекрасно. Антон с радостью удостоверяется, что машина ему послушна. А теперь маленькую бочечку. Его распирает радость. Ура! Какая ночь! Можно пилотировать, и никто с земли не видит, не будет ругать. Не будет и ареста.

Как жаль, что всему хорошему бывает конец. Надо возвращаться на аэродром: время на исходе. Снижаясь на малом газу, находясь уже над освещенной полосой, Губенко вдруг увидел темный силуэт самолета, который шел поперечным курсом, и где-то у посадочного «Т» легко было столкнуться с «воздушным хулиганом». Что за диковина? Кто может ночью заходить на посадку поперек полосы? За шутку это тоже принять нельзя. Срабатывает молниеносная реакция: уходить в сторону. Антон берет ручку на себя, увеличивает обороты мотору, и, так как самолет находился у самой земли, пришлось сделать фантастический разворот, который в другой, спокойной обстановке, имея время на раздумья, он просто не рискнул бы сделать. Поляна была так близка, что Антон на мгновенье закрыл глаза, ожидая удара плоскости о землю. Машина, надсадно гудя, издавая невообразимый стон, казалось, замедлила свое движение, а потом, медленно набирая высоту, стала уходить в небо.

Это произошло над аэродромом; стоявшие внизу летчики, техники, мотористы видели замысловатое акробатическое па… Ночь помешала им рассмотреть, что произошло. Они приняли «дикую» фигуру самолета за очередную выходку пилота Губенко.

Слыть воздушным лихачом было не так уж зазорно. О лихачах слагали небылицы, им подражали, они становились кумирами молодежи. Среди летчиков, проявлявших находчивость, мужество и решительность, было немало любителей сенсационной популярности. Но Антон не был из числа тех бесшабашных искателей приключений. Антон Губенко с первых дней своих воздушных «приключений» шел на осмысленный риск ради эксперимента, стремясь соединить технические возможности самолета с тактической необходимостью боя. Он тоже рисковал, во многом был первым, но каждый свой новый полет готовил тщательно, как ученик сложную контрольную работу.

Губенко шел своим, особенным путем, он не укладывался в обычные рамки стереотипных суждений об истинном призвании летчика. Но ему казалось, что он медленно проявляет свой летный почерк.

— Вот это да! — воскликнули летчики в ту ночь на старте, увидев непостижимый разворот Антона.

Его поздравляли и на ходу придумывали названия: «лихач первого класса», «циркач». Одни отзывались благоговейно и восхищенно, другие с юмором, как над шутником.

Никто не узнал истинной причины происшествия при посадке. Незамедлительно явился майор Бирбуц и терпеливо выслушал рапорт о выполнении задания.

Антон Губенко, придя в себя после непредвиденно опасной посадки, улыбался; он переживал: товарищи узнают, как он испугался тени собственного самолета и шарахнулся в сторону. Летчики награждали его эпитетами, звучащими в этой обстановке, как комплименты. Антон был благодарен командиру, товарищам, и вообще ему очень хотелось летать, петь, но он никогда больше не вспоминал об этом полете.

О том, как он испугался тени собственного самолета, Антон расскажет через несколько лет.

И вот снова случай: полет и спуск на стадион без парашюта! И Губенко вновь испытал настоящий страх.

…Утром следующего дня был зачитан приказ о назначении старшего лейтенанта Антона Алексеевича Губенко нештатным инструктором по парашютно-десантной службе (ПДС).

Игорь Пекарский, сосредоточенно смотря вперед, не нарушая строя, иронически заметил:

— Достукался…

Старший лейтенант Федор Петренко осторожно протянул руку из первого ряда, схватил стоявшего сзади Губенко выше локтя, сохраняя строгую незыблемость армейских традиций — тишину утреннего построения, на котором ставят задачи на день, прошептал:

— Поздравляю, малыш!

Антон скривился от боли, он не мог во всем признаться даже друзьям и стеснительно улыбнулся.

Многие летчики не любили прыжки с парашютом, не очень-то ценили парашют как спасательное средство, а людей, пропагандирующих парашют, презирали за трусость. Летчик, рассуждали они, должен рассчитывать на своего небесного коня, на профессиональную интуицию и еще уповать на удачу. Удачу превозносили часто, хотя и не всегда к месту. Она изменяла часто.

Парашютная подготовка в эскадрилье была запущена. Летчики давно не прыгали, парашюты редко осматривали, не проверяли их готовность… «С чего начать?» — спрашивали один другого.

Губенко предлагает начать с прыжков — да, да, с показательных прыжков, со спортивного праздника! И он как новый инструктор назначил срок — День Воздушного Флота.

Отныне он не только летчик, но еще и инструктор парашютно-десантной службы. Он как все. Но он раньше приходит на службу и позже уходит: готовит специальный класс по ПДС, подбирает литературу, составляет инструкцию, пишет проект приказа о новом медицинском переосвидетельствовании летчиков.

Человеку, умеющему распределять время, владеть собой, ежедневно добиваться намеченной цели, сверхнагрузка помогает формировать характер, пополнять знания и укреплять здоровье.

Командир авиационной эскадрильи майор Иванов, характеризуя старшего лейтенанта Губенко, напишет в аттестации:

«Техника полета хорошая. Самолетом владеет легко. Хорошо ведет воздушный бой. При тренировке по особой программе может быть воздушным снайпером. В полете настойчив, упрям, бесстрашен. От самолета берет все, что он дает по конструкции. Очень легко понимает в воздухе все сигналы, предусмотренные на земле на всякий случай. Вынослив. Имеет годовой налет 125 часов, из них 22 часа 41 минуту ночных, 15 часов — высотных.

Подлежит продвижению на должность командира звена без всякой очереди».

В День Воздушного Флота СССР в гарнизоне были разрешены полеты, пилотаж одиночных самолетов и парашютные прыжки.

Антон участвовал во всех видах воздушного праздника, демонстрировал высший пилотаж, совершал парашютные прыжки. В этом празднике не было ни призеров, ни победителей, ни побежденных. Выигрывали все, побеждал каждый. И все-таки победил неугомонный Губенко.

В сентябре Антона посылают на окружные состязания по высшему пилотажу. На один из военных аэродромов со всего округа съехались лучшие летчики, виртуозные пилотажники, рыцари голубого океана. Сюда прибыли на своих самолетах прошлогодние чемпионы! А среди них — ого! — уже известный ас, добродушный весельчак Анатолий Серов.

По условиям за сутки до начала соревнования летчик имел право на один ознакомительный полет над аэродромом, с подходом к нему: изучал местные ориентиры, опробовал машину на всех режимах.

Накануне соревнования Антон Губенко и Анатолий Серов бродили по лесу. Кругом, подпирая небо, загораживая горизонт, грудились сопки. Их острые вершины напоминали шлемы русских воинов, хвоя сосен походила на непробиваемую кольчугу. Вечернее солнце золотило небо, разливало по склонам сопок розовые ручейки. Антон и Анатолий легко познакомились и сошлись в разговоре.

— Попало тут мне, — признался Губенко, — ох и наподдавали, Анатолий Константинович!

— Это хорошо, крепче будешь, — весело ответил Серов. — Герой не тот, кто говорит о новой тактике, а тот, кто ее применяет и обучает других…

Антон наклонился, сорвал куст багульника.

— Верно… Да только самолет опирается на воздух, а экспериментатору тоже нужна поддержка, опора командования.

— Согласен, — пропел Серов, — неоспоримо. Но командир всем не может разрешить пробные полеты: в эскадрилье возникнет анархия. Кому-то одному — это можно…

— Я-то, Анатолий Константинович, не отступлю от задуманного, но ведь, согласитесь, новатору приходится экспериментировать в небе, ну а хлопотать об этом на земле… Без помощи нелегко…

— Верно, Антон. Тебе я помогу, а ты поможешь другому. Есть кому?

Антон улыбнулся, повернулся к Серову, посмотрел на него испытующе.

— Есть! Ивану Фролову. Он мне верит, хотя сильно шлепнулся недавно… Теперь уже оклемался. Отважный человек!

— Летаешь ночью один — значит, можно и вдвоем… Вот вы с Фроловым и попробуйте. Кстати, расскажи о себе, — вдруг попросил Серов.

— А зачем? Или перелет какой-нибудь выхлопотали?

Серов приблизился к Губенко, положил руки на его плечо.

— Уезжаю я скоро, Антон. Получил назначение в Москву. А ты мне нравишься, и я хочу о тебе побольше знать. Когда-нибудь свидимся…

Антон был удивлен, даже ошарашен словами Серова. Отъезд Анатолия мог многое изменить в жизни Губенко. Авторитет Серова был велик, его поддержка обеспечивала зеленую улицу новаторскому движению в округе, в том числе и Антону.

— А что, собственно, говорить? Родился — крестился, вырос — учился, пошел — свою дорожку нашел.

— Ты не знаешь, к чему я клоню, а потому все о себе без утайки поведай мне.

И Антон все рассказал. Собственно, ничего удивительного в судьбе его и не было.

…Он был седьмым ребенком в бедной крестьянской семье Алексея Прокопьевича Губенко, внука отставного солдата, поселившегося на плодородных землях Мариупольщины.

До восьми лет Антон не имел конкретных обязанностей по дому, но, достигнув этого раннего совершеннолетия, стал полноправным в поле и в доме. Учась и работая, пережил отрочество, перешел в возраст рабочей юности. Окончив семь классов, Антон по настойчивому совету сестры Татьяны уехал в Мариуполь и поступил в профтехшколу. Но весной неожиданно для родных оставил учебу в профтехшколе и уехал на Кавказ. Влекла загадочность путешествий, желание новых впечатлений, хотелось самостоятельности.

«Там началась моя самостоятельная жизнь с необычной профессии — охотника за дельфинами. Вместе с артелью рыбаков я выезжал на захудалом катеришке в море. Дельфины кувыркались в синей воде, раскрывая свои зубастые морды, как громадные птичьи клювы.

Матрос-боец, рыжий парень с узловатыми мускулами, сидел на корме и водил дулом по горизонту, высматривая добычу. Я лежал рядом в трусах, готовый в любую минуту прыгнуть в море. Моя задача была не дать подбитому дельфину опуститься на дно. Едва раздавался выстрел, я нырял за тонущим зверем в воду, хватал его рукой за острый скользкий нос и вытаскивал на поверхность. Так я держался с ним на волнах, пока не подходил катер и дельфина цепляли багром», — это уже позднее было написано о Губенко.

Шесть месяцев Антон отдал морю. Но однажды, сняв матросскую робу, он подошел к капитану катера и сказал: «Уезжаю. Спасибо за работу. Больше не буду уничтожать этих животных. Не могу».

— Испугался моря? — спросил Серов.

— Нет, не моря, дельфинов, — Губенко растягивал слова, вкладывал в их звучание искренность и волнение. — С ножом в руках я бросался на дельфина. А он не уплывал, не кидался на меня, останавливался и смотрел долго, проницательно, жалобно, беззвучно. Я уехал. Больше я не мог убивать беззащитных животных.

Антон возвратился в Мариуполь. Он повзрослел, раздался в плечах. У него появились деньги, он стал самостоятельным парнем. Сестра Татьяна вышла замуж и жила с мужем в маленькой квартирке. Поселиться к ней стеснялся — и без него мало места. Он поступил работать подручным слесаря. Его приняли в комсомол.

Активный общественник, примерный производственник; времени у него хватало еще и на спорт, и на развлечения.

И вдруг он прочитал в газете о наборе в школу летчиков. Тогда в нем и шевельнулись былые мечты об аэроплане. Они были в нем. Он хотел высоты, хотел побывать в облаках…

Для поступления в школу нужна физическая подготовленность, выносливость, знания. Антон становится грузчиком. Чем не закалка мускулов!

В мае 1927 года на тетрадном листе он написал заявление в райком комсомола:

«Прошу направить меня в школу летчиков. Обязуюсь ничем не осрамить чести комсомола».

Вечером о своем решении объявил Татьяне, написал домой маме.

«Мамо! — писал Антон. — Простите, что не спросил вашего разрешения, что не сообщил о своем намерении раньше. — Антон впервые обратился к матери на „вы“. — Я решил стать военным летчиком. Много лет я сохранял в себе эту мечту, долго и настойчиво шел к ней. Я не могу без неба, без трудных и опасных дорог, которые меня ожидают. Я не боюсь их. Я хочу покорить небо, сделать его обжитым, как наша земля. Ведь и землю люди осваивали веками. Простите, мамо, своего непутевого сына».

Через три дня Антон выехал в Ленинград.

Он очарован этим городом, влюбился в него. Через всю свою жизнь пронесет Антон глубокое и восторженное чувство к этому восхитительному городу. Первое письмо из города Ленина он написал сестре.

«Мама-Таня! Мне до сих пор кажется, что я не прогнулся от долгого, затяжного сна — я учусь. У нас четкий распорядок, безграничные возможности изучать авиацию, восхищаться ею и завидовать тем, кто уже познал радость полета.

Думаю, что тот человек, который не поднимается в небо, никогда не познает радости существования. Полет — это состязание, это демонстрация силы разума. Полет… Прости, мама-Таня, я еще тоже не летал, но пишу так потому, что верю в свою аэролетную судьбу. Ленинград — родина нашей авиации.

Недавно в архиве я познакомился с документами первой Авиационной недели в Петербурге. Она состоялась с 15 апреля по 2 мая 1910 года. (Я не ошибся, могла же неделя быть 18 дней! Чего только авиация не натворит!) В полетах приняли участие иностранные летчики — Латам, Христианс, Эдмонд, Моран, Винцерс, баронесса де ля Рош и другие…

„Петербургская газета“ писала по поводу полетов Попова, Христианса и Морана: „Это авиационное трио, к общему изумлению, летало — и летало смело и красиво.

„Чудеса! и впрямь летают!“ — удивился генерал от воздухоплавания А. М. Кованько. Пришлось Петербургу, наконец, уверовать, что существуют люди, умеющие летать по воздуху“.

Вот видишь — все хотят летать.

…Очень хочу летать. Я как все: летать. Всякое новое дело трудное, но могут быть исключения и в авиации».

Невысокий, угловатый, Антон Губенко не производил на командира выгодного впечатления. Он был замкнут, сосредоточен, медлителен. Говор — смесь украинского с русским, да еще изрядная примесь какого-то приморского жаргона. На него не обращали внимания, о нем почти ничего не знали его друзья. Его даже дразнили сладкоежкой, так как он очень любил сахар; его называли «полиглотом» за то, что он очень много читал. Так продолжалось до тех пор, пока он не показал себя в полетах.

Год учебы в военно-теоретической школе летчиков проскочил незаметно.

Жаль было расставаться со школой, не хотелось уезжать из Ленинграда.

Летом, получив отпуск, Антон уехал в Мариуполь. Несколько дней гостил у сестры, потом уехал к матери.

Дома ему, как почетному гостю, отвели большую комнату. В ней нет прежнего огромного кованого сундука, длинной скамейки вдоль стены, широкой самодельной кровати. Обновление!.. Только один год отсутствовал, а как много изменений. Волнуют стены родного дома, сад в буйном цветении. Волнуют воспоминания детства. Прошлое кажется романтичнее настоящего. Он выходит на улицу, во двор, через калитку попадает в сад.

Тишина здесь необычная. Но скоро уже сама возможность свободно гулять кажется ему непозволительной роскошью. Никто не ищет, не зовет, можно не торопиться. Ах да, ведь он в отпуске! Пока не будет подъемов, отбоев, построений…

Он поднимает голову и долго стоит, зачарованный ночным небом в ярких светлячках-звездах. Безветрие. Земля, деревья еще полны дневного зноя. Природа не засыпает: ощутив прохладу, она тотчас приходит в движение, в неведомое состояние хаоса, в непрекращающуюся работу по очистке воздуха. Запахи родной земли.

Антон присмотрелся и теперь может различать в темноте предметы. Между грядок он проходит к плетню и садится на камень. Беленький, врастающий в землю дом хорошо виден на фоне ночного неба. Ему хочется двигаться, действовать. Антон идет в поле. Неширокая полоса земли, засеянная пшеницей, кукурузой, плавно спускается к пойме. В самом конце ее деревья, кустарники, густые заросли — мечта мальчишек, импровизированные джунгли, лучшее место для проведения соревнований по ловкости и силе. На том берегу — вздымающиеся в небо поля. Звездный путь, не имеющий окончания. Земля чуточку охлаждается. Он долго лежит на спине, смотрит в небо. Познав многое в авиации, он еще не стал летчиком. Неодолимый зов неба, как зубная боль — до тех пор, пока не вылечишь. Он думает о небе, мечтает о полетах.

Он любил и раньше смотреть в небо и отыскивать там место для проявления своих способностей.

Долгожданный отпуск пролетел стремительно. Впереди учеба. Первая военная школа летчиков имени Александра Федоровича Мясникова находилась в Крыму, на реке Каче, в 18 километрах от Севастополя. Она приняла в свои стены 12-й регулярный набор.

История российской авиации началась с Качи. Первый пилот школы инструктор Матыевич-Мациевич, поднимая 11 ноября 1910 года в воздух старенький биплан, еще не знал, что школа станет гордостью Советской России.

Антон гордился такой славой школы и считал себя ответственным за ее авторитет. Инструкторы школы, среди которых было немало будущих прославленных летчиков, охотно рассказывали об историческом прошлом школы. Губенко узнает о жизненном пути Нестерова, Ефимова, Арцеулова, Цветкова, Крыжановского, Спатареля, и в этом прекрасном перечне фамилий ему покажется, что слава всей авиации родилась в Каче.

Неизгладимое впечатление произвела на Губенко встреча с высоким, простодушным летчиком-инструктором Петром Стефановским, который сам недавно окончил Качинское училище. Как и Губенко, Стефановский тоже учился в Ленинградской военно-теоретической школе. Родные стены Ленинградской школы, общие знакомые сблизили курсанта и инструктора, сделали их друзьями.

Широкоплечий, с бритой головой, всегда с приветливой улыбкой, аккуратный и подтянутый, Стефановский олицетворял собой спокойствие. Он был прост в обращении, и эта простота чудесно сочеталась с армейской вежливостью. Курсанты не помнили случая, чтобы Стефановский позволил себе какую-нибудь грубость. Его любили за то, что он хорошо летал, за то, что не делал никаких секретов из техники пилотирования, за то, что щедро делился с товарищами и душевным теплом и опытом.

О своем первом полете с инструктором Антон позднее рассказывал:

«Дальше началось невероятное. Земля под нами расшалилась и принялась неуклюже куролесить вокруг самолета. Она исчезала, появлялась и перемещалась во всех направлениях. Она вздымалась передо мной, как морская волна, и снова тяжело обрушивалась вниз. Меня то вдавливало в сиденье, то отрывало так, что я повисал на ремнях, то вертело до головокружения. Я пытался сообразить, что сейчас делает самолет, но у меня ничего не получалось. С уважением подумал об инструкторе: „Как он в этом разбирается? Бог!..“ Наверное, и сейчас на его лице та же спокойная, приветливая улыбка».

Несколько лет тому назад, когда Петр Михайлович Стефановский работал над книгой «Триста неизвестных», он вспоминал:

«Курсант — это продолжение инструктора, его школа, его система, его, если хотите, бессмертие. Инструктор не влияет на подбор курсантов, но зато активно влияет на их жизнь. Смело можно утверждать, что хорошего инструктора курсант помнит всю жизнь. Антон Губенко был из числа нелегких курсантов. Своим устремлением вперед он опережал программу обучения, хотел летать и летать. Мне не раз приходилось предупреждать его за нетерпение. Он прекрасно знал теорию, великолепно летал. Думаю, что это качество у него было врожденным. Антон не уставал на аэродроме. Значит, он любил свою работу, любил авиацию. И еще один эпизод. Проверкой крепости чувств к профессии являются смелые и неожиданные потрясения. В авиации это аварии и катастрофы. Однажды после сильного дождя, не успев вовремя затормозить, Антон выкатился за полосу, попал колесами в яму, перевернулся и вообще-то чудом остался живым.

Мы прибежали к самолету, увидели его висящим на парашютных ремнях головой вниз, и вместо ругани, обычной в таких ситуациях, он спросил: „Второй полет не сорвется?“ Это был Антон Губенко с его неукротимой устремленностью в небо».

Не обходилось в учебе и без курьезов. Однажды, отрабатывая упражнения по разучиванию переворотов, он, одобренный похвалой, переданной Стефановским по переговорной трубе, так увлекся новой фигурой, что не заметил, как потерял высоту. Он приготовился к очередной фигуре, как вдруг почувствовал, что управление перехватил инструктор. На земле, срывая с головы шлем, Стефановский отчитал Губенко и указал на плохую осмотрительность.

Такой разнос Антон переживал больно. А через несколько дней произошел еще один случай.

Выполняя самостоятельный полет на скороподъемность, Губенко встретил на пути облачко и несказанно обрадовался ему. Укрывшись за ним, он стал пилотировать, выделывать фигуру за фигурой. Рассчитав время возвращения, он направил самолет на аэродром, довольный собой. Ему хотелось петь. Он с благодарностью подумал об одиноком облачке. Кругом чисто. Он видел дымку в горах, зелено-голубую над морем, и себя, покорителя высот. Антон запел. Ничто не обещало близкой беды. Безмятежность он сохранил и на аэродроме до тех пор, пока не был вызван к командиру отряди.

— Где вы сегодня были? — спросил командир.

— В зоне.

— Что делали?

— Я попал в облака и взял высоту выше заданной.

— Скажите прямо — пилотировали без разрешения. Сколько петель?

— Пилотировал. Пять петель и три переворота.

— Пять и три. Точно. Я сам был в воздухе и считал каждую вашу петлю. Хорошо, что не соврали, а то за каждую петлю дал бы сутки ареста.

Губенко не наказали. Но он хорошо понимал, что два замечания подряд много, и решение об отчислении может быть принято в любой момент.

Накануне выпуска из училища курсантов ознакомили с аттестациями. На Губенко писал Стефановский. Размашисто, короткими, многозначительными фразами, вкладывая в них свое понимание сути летчика, он писал:

«Воля развита… Решителен, инициативен, сообразителен, упрям. Не всегда выдержан. К работе приступает с энергией, но скоро остывает. Вынослив. Впечатлителен. Характер не вполне сформировавшийся… В обстановке разбирается хорошо. Военной подготовки для занимаемой должности достаточно. Полученные знания может применить на практике и передавать другим. В дисциплинарном отношении требует руководства. Политически развит… Летает с охотой…»

Молодые инструкторы на похвалу были скупы. Они боялись переоценить не курсантов, а себя, красных командиров с одногодичным опытом.

Антон доволен. За словами есть дело: он будет летчиком. Предложение Стефановского сфотографироваться воспринял восторженно. Кому из инструкторов хотелось хранить фото ненавистного курсанта. Значит… Значит, это не так. И на первом командирском фото с двумя кубиками Антон со своим любимым инструктором! Не ожидая распределения, Антон с присущей ему оперативностью и решительностью написал рапорт на имя начальника 1-й школы летчиков Стойлова и военкома Вялова:

«Прошу Вас направить меня на Дальний Восток. Именно там нашей стране угрожает нападение империалистических войск. Обязуюсь служить честно, овладеть в короткий срок новым самолетом и научиться летать в любых метеоусловиях. Трудностей не боюсь. Отдаленности не страшусь. Школу не подведу».

Стойлов на рапорте написал:

«Молодец. Горжусь. Просьбу удовлетворить».

На выпускном вечере Антон Губенко произнес речь:

«Мы уезжаем из школы в самые отдаленные уголки нашей великой Родины и увозим с собой безграничную любовь к Стране Советов, пожизненную верность выбранному пути, признание нашим командирам, комиссарам, инструкторам, передавшим нам свои знания, частичку своего сердца.

Мы обязуемся высоко нести честь воспитанников Качинской школы, трудом своим приумножать славу Красного Воздушного Флота, бдительно стоять на охране воздушных рубежей СССР, неустанно овладевать новой авиатехникой, тактикой, быть в готовности дать сокрушительный удар по врагу».

Ночью, вернувшись с выпускного вечера, он написал письмо сестре:

«Мама-Таня!

Час назад я официально признан военным летчиком. Я являюсь частичкой нашего огромного и могучего Красного Воздушного Флота и несу ответственность за охрану созидательного труда советского народа. Как красный командир, я принял решение поехать служить туда, где наиболее опасно, вероятно, может быть нападение на нашу страну. Командование удовлетворило мою просьбу. Я еду на Дальний Восток. Да-да, Таня, я счастлив. Я чувствую потребность в моих силах, знаниях. В тех суровых условиях я пройду настоящую закалку и получу необходимый боевой опыт.

Навести маму и передай ей лично о моем новом месте службы. Пусть не переживает, ведь мне виднее, где быть и служить. Писать пока не буду. Деньги буду посылать тебе и маме, помогай всем нашим».

Лейтенант Антон Губенко, окрыленный доверием, уехал служить на Дальний Восток…

Анатолий Серов и Антон Губенко уже давно сидели на лужайке, у высокого кедрача, в разлапистых широких листьях папоротника.

Анатолий, облокотившись на руку, слушал Губенко.

— Вот, кажется, и все, — заканчивая свой длинный монолог, закруглился Антон.

— Хорошая биография, — констатировал тихо Серов. — Вот теперь я, кажется, действительно знаю тебя.

По всем показателям соревнований Анатолий Серов занял первое место, вторым был Антон Губенко.

Газеты донесли до гарнизона это радостное известие раньше приезда Антона. Его встречали торжественно.