Глава вторая
Глава вторая
1
Времена меняются. Некоторые песни, прежде популярные, уходят. Дело не в их уровне, порой весьма достойном. Устарела их суть. Есть такие песни и среди тех, которые исполнял Бернес. К счастью, это вещи в его репертуаре второстепенные. Но звучит, как и звучала, его классика — «Журавли», «Я люблю тебя, жизнь», «Москвичи», «И я улыбаюсь тебе», «Все еще впереди», «Я спешу, извините меня…». И конечно же — «Враги сожгли родную хату» — творение Исаковского и Блантера, из-за своего трагизма долго не доходившее до эфира и, лишь благодаря настойчивости Марка и его проникновенному исполнению, ставшее достоянием миллионов слушателей{60}.
Кстати, об исполнении. Казалось бы, в наши дни кардинально преобразился песенный стиль. Торжествует «рок», «попса», «рэп» и тому подобное. Все это может нравиться или не нравиться — дело вкуса, возраста, менталитета. Одни «балдеют», другие брезгливо морщатся.
Однако — и с этим ничего не поделаешь — петь сегодня так, как пели двадцать, тридцать лет назад, нельзя. Но вот парадокс: Бернеса эти обстоятельства не коснулись. Он остается современным. Мне приходилось наблюдать, как слушает его записи новая поросль. Воспринимает!
В чем тут секрет, судить категорически не берусь. Могу высказать лишь свое предположение. Должно быть, мы все подустали от сверхгромкости нынешних шоуменов, от развязности «раскрученных» певиц, от их трясучки на эстраде в облаке искусственного дыма. Оттого, что все, кому не лень, считают себя «звездами». От узаконенной халтуры под фонограмму, которую эти лихие ребята сами пренебрежительно нарекли «фанерой».
Вот и дождались, что даже юным фанатам все чаще хочется чего-нибудь задушевного, мелодичного, нешумного. А тут-то Бернес незаменим. Он не только певец, он — собеседник. Его мягкий речитатив звучит порой почти интимно, в самом высоком смысле этого слова.
…Вдруг отчетливо вспоминаю комнату Марка, щедро залитую солнцем. Начало дня. Ян Френкель, задумчиво перебирая клавиши, напевает мелодию, только что написанную. А Бернес вслушивается, запоминает и вполголоса подхватывает строки стихов:
Друг погиб под Выборгом,
А в друзьях нет выбора.
Грустно стариться теперь
Только в обществе потерь.
Вдвоем с Френкелем они чуть громче, понимающе переглядываясь, «обкатывают» припев:
А земля березовая,
А земля сосновая,
А земля вишневая,
А земля рябиновая,
А земля цветет!
На столе лежит книга Михаила Светлова «Охотничий домик» — автор не дождался издания последнего своего сборника{61}.
Томик, украшенный гравюрами, открыт на странице, где напечатана «Грустная песенка».
Бернес, неутомимый читатель поэзии, гордится новым своим открытием.
— Ну что, Ян, говорил я тебе, не зря мучаемся, обязательно получится вещь! — торжествующе произносит он. И за этими словами угадывается, что опять не одного музыканта стремился он увлечь полюбившимися светловскими строками, очевидно, кто-то потерпел неудачу, и у Френкеля сперва не ладилось, были поиски, споры, а теперь получилось, и здорово получилось! Есть с чем выйти к людям!
— Я думаю, — говорит композитор, — припев ты исполнишь речитативом на фоне женского квартета.
Френкель тоже доволен, улыбка сияет под его усами.
— Квартет так квартет, — соглашается Бернес, — риск — благородное дело!
Он поворачивается ко мне:
— А ты что скажешь? Ты-то в Светлове вроде бы знаешь толк.
Марк вопросительно смотрит на меня. Френкель музицирует, тоже поглядывая искоса. Они понимают, что дело сделано, но все же им интересно — как это слушается со стороны?
— Жаль, что Светлов не может порадоваться вместе с вами, — отвечаю я, — ему бы понравилось. Он бы сказал: «С кого-то из нас причитается».
— Не исключено, — смеется Бернес, — но сперва мы заглянули бы в Дом звукозаписи, — продемонстрировать песню тамошним ценителям. Я парень нетерпеливый. Мне, если вещь нравится, сразу же хочется действовать, показать другим, поскорее записать на пленку! Ах, до чего же горько, что нет Миши. Вот у кого поются почти все стихи!
— Между прочим, — уточняю я, — «Грустная песенка» была напечатана в журнале «Дружба народов» еще при его жизни. Перед юбилеем. Там стояло посвящение: «К своему шестидесятилетию».
— В самый раз! — кивает Марк. — Это и есть добрый и светлый гимн пожилых.
Я прошу вас всеми чувствами:
Никогда не будьте грустными!
Это в старости, друзья,
Привилегия моя.
Продолжаем мы все вместе:
А земля березовая,
А земля сосновая…
— Мы это красиво запишем, Ян, — заключает Бернес, — мне ведь тоже не так много до шестидесяти осталось…
До шестидесяти он не дожил. Но «гимн пожилых» записал. Внес добрую лепту в светловскую песенную копилку.
2
Есть две бернесовские песни, в создании которых я участвовал, нет-нет да и возникающие в нынешних теле- и радиопередачах, — «Это вам, романтики…» и «Когда поет далекий друг…». Обе — так уж случилось — на музыку Бориса Мокроусова{62}.
Чаще звучит последняя, для меня особо памятная по двум причинам. Рождалась эта песня в очень трудную для Бернеса пору и по-человечески сблизила нас именно в те дни, о чем свидетельствует дарственная надпись Марка на монографии, посвященной его творчеству, вышедшей тогда. Сердечные строки певца напоминают о сроднивших нас обстоятельствах. Но помимо этого у песни о далеком друге есть своя достаточно примечательная история. И, пожалуй, мне о ней стоит рассказать подробнее.
В начале пятидесятых Сергей Образцов со своим кукольным театром гастролировал во Франции. В один из свободных вечеров он побывал на концерте Ива Монтана{63}. Молодой шансонье покорил Сергея Владимировича. Вернувшись в Москву, он посвятил своему парижскому открытию несколько радиопередач. В этих монологах он поведал детально и ярко о жизненном и творческом пути Монтана, о первых ролях, сыгранных им в кино, о его сольных вечерах в престижных залах «Олимпия» и «Этуаль». Обладая еще и талантом рассказчика, Образцов заворожил слушателей своими впечатлениями. Каждая передача сопровождалась, естественно, записями монтановских шлягеров. Они мгновенно подтверждали восторженную оценку, которую дал им Образцов.
«Баллада о Париже», «Опавшие листья», «Большие бульвары», «Как хорошо!» были в те дни у всех на слуху, как и само имя певца — Ив Монтан. Должен признаться, что и меня искусство парижанина пленило.
…Случаются счастливые совпадения. Кинорежиссер Сергей Юткевич, не раз бывавший во Франции, истинный знаток этой страны и ее культуры, вскоре совершил очередную поездку в Париж. Навестив своих друзей Ива Монтана и его жену, тоже известную актрису Симону Синьоре{64}, он рассказал им о том, как в одночасье Ив стал необыкновенно популярен в нашей стране, с каким нетерпением ждут певца в Москве его новые поклонники.
Монтан был очень тронут. Сказал, что и сам теперь мечтает выступить в Москве и других наших городах.
И вдруг вспомнил, что недавно, включив приемник, услышал негромкий, очень приятный мужской голос. Исполнялись песни на русском языке и слова, конечно, были непонятны. Но ощущение создалось такое, что незнакомец разговаривает с тобой по душам. И тут уж никакой перевод не нужен — его заменяет интонация. Жаль, что московская волна неожиданно возникла в эфире где-то в середине песни. Поэтому неизвестна фамилия исполнителя. Кто бы это мог быть?
Юткевич стал гадать, чей же голос привлек Ива и Симону? Спросил супругов, не запомнилась ли им мелодия? Монтан попытался воспроизвести несколько тактов, а Симона сказала, что в припеве повторяются одни и те же слова, звучащие примерно так: «…с тшеловеком тщеловек».
— Господи! — воскликнул Юткевич. — Так это же Марк Бернес, мой ученик и друг. Признанный московский шансонье. Но он выступает не только на эстраде. Он, как и вы, друзья, снимается в кино. Песни, которые он исполняет по ходу фильмов, сразу подхватываются всеми. А дебютировал он в моей ленте «Человек с ружьем».
Ив и Симона попросили передать московскому коллеге привет, выразили надежду на скорую встречу.
3
Этот рассказ кинорежиссера я услышал из его уст в доме Марка. Юткевич все изображал в лицах, радуясь, что может своему питомцу доставить положительные эмоции. Бернес недавно потерял свою любимую жену Паолу и все еще не мог прийти в себя после пережитого. Сейчас он улыбался, а глаза его повлажнели. На коленях у него сидела крохотная дочурка Наташа.
Беда, постигшая Марка, случилась в начале нашей дружбы. Я старался чаще бывать у него в траурные дни, помогал ему в хлопотах, неизбежно сопутствующих несчастью, встречал на Курском сестру Марка, примчавшуюся из Харькова, так как сам он был в очень плохом состоянии. Я принес ему румынскую пластинку, выпущенную только что, где кроме «Бухареста», были и другие его записи.
А тут как раз пришел и Юткевич.
…Когда кинорежиссер отбыл, Марк, проводив его, обратился ко мне:
— Как говорят в Одессе, слушай сюда. Есть идея!
Он вдруг преобразился, так с ним всегда бывало, когда он что-то задумывал. И я обрадовался этому: депрессию он побеждал, приходя в рабочее состояние. А уж сейчас такое обретение формы было для него спасительно.
— Значит, так, — продолжал Марк, — ты сейчас бросаешь к чертям все другие дела и принимаешься за стихи для песни, посвященной Монтану. В подарок к его приезду. Мы ее тут же запишем на радио. Ноты и текст срочно выпустим в Музгизе. Все надо сделать мобильно и в то же время первоклассно! Композитора я беру на себя. Усёк?
Поддержать его я в те дни был обязан. Что-то во мне сработало. Через два дня я продиктовал Марку по телефону двадцать стихотворных строк. Записав, он сказал:
— Неплохо. Но это на слух. Пробегу глазами, подумаю и тут же позвоню.
Зная Бернеса, я ждал, что он сейчас все перекорежит. Телефон молчал. Значит, так и есть — вслушивается, придирается, правит…
Но тут раздался звонок:
— Прости, что задержался. Но зато я не только сам прочитал. Дозвонился к Юткевичу, продемонстрировал ему твой опус. Он в целом одобрил, но сказал, что все зависит от того, как это ляжет на музыку. Тогда еще раз послушает. А у меня, ты не поверишь, есть лишь одно небольшое замечание. Но существенное. У тебя в первой строфе: «Задумчивый голос нежданно…» На кой черт это — нежданно? Нужно без экивоков — «Задумчивый голос Монтана…» И все! Рифма даже не нарушена.
— А зачем так в лоб? Ведь люди поймут, о ком речь. Особенно в дни приезда.
— Милый мой, это тебе не философская лирика, где недосказанность нужна и всякая многозначительность. Ты не любишь подтекстовок, а песне противопоказан подтекст. Ей нужен открытый текст, у нее свои законы. И вместо случайного слова требуется имя нашего далекого друга. Понял? Так я слышу. Так и буду петь. С этим решено. Однако есть и другая поправка. Уже не моя, а Юткевича. Вообще он все очень одобрил, но его смутило одно место в последнем четверостишии: «Недаром в Москве с постоянной пропиской французская песня живет». Мне-то как раз этот образ очень понравился. Но Юткевич заявил, что мы оба с тобой — темные люди. И он прав. Оказывается, не только во Франции, в любой цивилизованной стране нет прописки. Так что Монтан даже в переводе не поймет, что это за слово такое — прописка. Как и всякий европеец. Надо придумать этим строчкам достойную замену.
— Придется… — согласился я, — зачем нам выглядеть идиотами?
Меня, не скрою, тоже радовала удача, но еще больше улыбчивость и увлеченность Марка. Я уже много дней не видел его таким.
…Когда вышла пластинка с новыми песнями Бернеса, а он успел включить в нее наше посвящение Монтану, Марк тут же переслал ее с оказией в Париж. Ответный дар пришел быстро. Его привез тот же Юткевич, снова побывавший во Франции. Это был большеформатный портрет Ива с его надписью. Она гласила:
«Моему далекому другу Марку Бернесу шлю наилучшие пожелания. Спасибо за диск, за песню. До скорой встречи. Париж. 1956. Монтан».
Портрет был застеклен и водружен на почетное место, над полкой с любимыми книгами{65}.
4
Через несколько недель раздался звонок. Поздней ночью. Я снял трубку.
— Старик, это Марк. Я тебя, конечно, разбудил. Извини. Но меня самого разбудили.
— Ну что ты! — ответил я. — Михаил Светлов утверждает, что дружба — понятие круглосуточное.
— Правильно утверждает. И все равно извини. Я тревожу тебя по хорошему поводу. Под нашими окнами на Садовой какие-то парни распевают во всю глотку, нарушая покой трудящихся. Что нарушают, это, конечно, плохо. Видимо, изрядно приняли. А вот слова песни очень знакомые: «Когда поет далекий друг…» И это совсем неплохо. Для авторов и меня, скромного исполнителя. Я звонил Мокроусову, но Тамара сказала, что он в своем привычном состоянии и его не добудишься. Кто-кто, а он этих полночных певцов понял бы. Но ему к славе не привыкать. А тебя я поздравляю. Если песня звучит на ночной улице, значит, она состоялась. Ну что ты скажешь, опять орут… Хочешь, я сейчас перенесу аппарат к открытому окну и ты тоже услышишь?!
Очень он любил телефонную трансляцию. Это я постиг еще во время его первого звонка, положившего начало нашему знакомству.
— Теперь так, — продолжал Марк. — Я уже договорился, в принципе, с Борей. Сейчас я ему позвоню. Если он дома, заезжаю за тобой, и мы летим прямо к Мокроусову, на Котельническую. А ты пока доводи текст до кондиции.
Я был так удивлен, что у Бернеса лишь одна поправка, что не стал с ним спорить.
…Когда мы подъезжали к престижной высотке, торцом обращенной к устью Яузы, я сказал:
— Есть замена.
— Какая?
— «Радушие наше знакомо посланцам далеких широт. Желанная гостья в России, как дома, французская песня живет».
— Вот это другое дело!
— И — еще. По-моему, первая строка припева: «Когда поет далекий друг» может прозвучать и в названии песни.
— Тоже годится.
Таким сговорчивым я не видел Бернеса ни разу. Что-то скажет Мокроусов?
…Композитор, прочитав стихи, сказал, что все хорошо, а вот припев несколько однообразен. В мелодии могут возникнуть какие-нибудь ритмические находки…
— Боря, — прервал его Марк, — заклинаю, не мучай человека. Он этих выкрутасов не переносит. И вообще нервный. Не травмируй, не отпугивай. Он еще нам пригодится. Стихи тебе нравятся? Мне тоже. Пиши, как есть. Ты же не джазист. Твоя сила не в импровизации, а в душевности.
Песня с самого начала оказалась везучей. И Марк был покладист. И Борис, хоть и со вздохом, согласился выполнить его просьбу. А когда через несколько дней он сыграл мелодию, сочиненную им, возникло ощущение маленького чуда. Слова настолько совпали с музыкой, что Марк, всегда долго и упорно добивавшийся такого слияния, широко улыбнулся и развел руками:
— Ну, Боря, ты даешь! И меня с первого раза ублажил, и поэта не мучил. Вот что значит мастерство! Сразу хочется петь. Спасибо, дорогой. А ну-ка попробуем. Клади лапы на клавиши.
И мы втроем запели. Потом Бернес лично прокатывал новинку. Лукаво подмигивая мне, произносил зачин по-своему. Смаковал, меняя тональность. Обрывал сам себя и начинал по новой.
Немногословный Мокроусов кратко подвел итоги:
— Ну что ж… По-моему, с каждого из нас причитается полкило хорошего коньяку.
— Сообразим, дорогой! — воскликнул Марк. — Только не сейчас — я за баранкой. И, чтобы не сглазить, — сразу же после записи!
Когда мы ехали с Котельнической, Марк, лихо управляя машиной, продолжал петь, запоминая слова. Мелодию он усвоил с ходу.
— Сейчас дома поработаю с магнитофоном. Послушаю, как звучит со стороны, — говорил он, предвкушая удовольствие.
Можно было представить себе, как он сейчас на Садовой будет гонять пленку — сам себе режиссер, — уже заранее ощущая и аранжировку, и аккомпанемент.
* * *
…А на студеном рубеже того же года, в декабре, Ив и Симона прибыли в Москву. Встречали их восторженно. Нет, не было того массового психоза, который бушует сейчас во время прилета Майкла Джексона или Арнольда Шварценеггера. Монтан не пел на стадионах. Не только из-за зимней погоды. Его искусству, отнюдь не камерному, все же требовалось более близкое общение.
Тогдашние цены на билеты, конечно, не сравнить с нынешними, сумасшедшими. Но и очень доступными они не были. Однако залы ломились от аншлагов. И ряды заполнялись людьми далеко не зажиточными.
Появилась даже пародия: «Когда поет в Москве Монтан, опустошается студенческий карман. И сокращаются расходы на питанье, когда поет в Москве Монтан».
И правда, на подступах к месту концерта за лишним билетиком охотились парни и девушки, явно не имевшие лишних денег.
Однако надо отдать должное гостю. Он выступал и безвозмездно — в актовом зале института, во Дворце культуры, в клубе ремесленного училища, в Доме актера. И везде уже через несколько минут он становился своим человеком. Симона обязательно помогала ему в этом. Тут стоит напомнить, что сама поездка к нам далась им нелегко. Времена были смутные. После февральской «оттепели» в конце того же пятьдесят шестого похолодало не только в природе. Еще саднила боль после венгерских событий. Железный занавес начал снова уплотняться. Друзья отговаривали Монтана от московских гастролей. Даже люди левых взглядов, которые певец тогда разделял, противились этой поездке. Но Ив был не из податливых. Он не терпел чужих советов, да еще категорических. И решил, что надо поглядеть на все своими глазами, лично во всем разобраться. А его многочисленные поклонники в проштрафившейся стране уж наверняка неповинны в том, что произошло на улицах Будапешта.
И супруги появились в Москве. Рискуя многим, они пробили брешь в тяжелой, вновь сгустившейся преграде. Этот смелый приезд был воспринят у нас как символ добра и миротворчества, блеснувший сквозь вновь нависшие тучи. Как знак того, что времена, которые потом будут называть «шестидесятыми», подготовили в какой-то мере и концерты Монтана{66}.
5
— Не занимай вечер девятнадцатого декабря, — предупредил меня Бернес, — идем на монтановскую премьеру. Встречаемся у зала Чайковского. Не исключено, что будет изрядная толпища. Не обойдется и без милиции. Но мы пройдем через служебный вход.
…Полукруглый амфитеатр был забит до отказа. Стояли в проходах, сидели на ступеньках. Когда прозвучали первые такты «Баллады о Париже», уже нам знакомые, возникли слитные рукоплескания. А когда появился сам шансонье, его встретили приветственными возгласами. Монтан был одет просто. Коричневая рубашка с расстегнутым воротом, брюки того же цвета, резко сужающиеся книзу. Нечто вроде тренировочного костюма, но изысканно сшитого. Эта непритязательная с виду одежда плотно облегала ладно скроенную фигуру певца.
На сцену Монтан почти выбежал. И голос его, уже хорошо знакомый, сразу слился с безупречной, изящной пластикой. Жест, мимика, улыбка вторили легко запоминающимся мелодиям, то протяжно-раздумчивым, то озорным. Ритмы стремительно менялись, чередуя лирику и юмор.
Бернес блаженствовал:
— Как движется, какая непринужденность! И какая мера вкуса! Голос его я уже знаю во всех модуляциях, во всех тональностях, или как там еще говорят музыковеды. А в каждой песне, в каждом телодвижении я открываю для себя нечто новое. Высший класс.
* * *
В антракте мы сделали попытку пробиться за кулисы, к Монтану. Но желающих набралась тьма — это мы увидели уже издали. Марк вздохнул:
— Не протолкнешься. Давай-ка я попробую один. Моя рожа примелькалась. Может, пропустят без очереди. А он через два дня будет в Доме актера. Там я тебя на банкете с ним познакомлю.
В руках у Марка, кроме цветов для Симоны, имелись ноты нашей песни с дарственными надписями. Тиража еще не было, но Марк раздобыл первые экземпляры. И он стал протискиваться. Его действительно узнавали и расступались перед ним. А я стал бродить по фойе. Обнаружил еще одно скопление. У киоска, где продавали только что вышедшую книгу Монтана «Солнцем полна голова», изящно оформленную художником Львом Збарским, а также украшенную множеством фотографий. К лотку я все же пробился и приобрел два экземпляра для себя и для Марка.
Когда уже раздался первый звонок, появился Бернес. Он сиял:
— Для первой встречи — выше крыши! Золотой парень. Весь в мыле. Понять можно. Выложился полностью.
И, конечно, волновался. Первый концерт в Москве! Симона вокруг него хлопочет. Встретили меня ребята, как родного. Ив обнял меня, Симона, когда я поцеловал ее руку, подставила щечку, приняв цветы, сделала книксен. Передал им привет и поздравления от тебя. Вручил ноты. Переводчица произнесла твое имя и фамилию по-своему: «Жак Хелемски». Ив разулыбался и сказал: «Какое совпадение! Один из поэтов, которые пишут стихи для моих песен, тоже, представь себе, Жак». Вот фамилию его я не запомнил…
— Ну как же! Он значится в программке. Жак Превер{67}. «Опавшие листья» и многое другое в репертуаре Ива — его стихи. Вот и книга, которую я тебе вручаю, озаглавлена его строкой: «Солнцем полна голова».
— Ой, спасибо, — он бережно погладил желтую обложку.
— Тебе что-нибудь говорит имя Превер? — спросил я.
— Нет, а тебе?
— У нас его стихи не переводились и не издавались. Но я знаю его в другом качестве. И ты его знаешь, хотя имя его слышишь впервые. Он замечательный сценарист. И ты видел фильмы, которые созданы при его участии.
— Какие?
— «Дети райка» Марселя Карне. Сценарист Превер. «Набережная туманов». Опять же, он — соавтор. Там, если помнишь, играет Жан Габен{68}. Ну и «Двери ночи» Карне по сценарию того же Превера. В этом фильме, кстати, Монтан дебютировал.
— Вот это да! А я — темный человек — этого не знал.
— Теперь ты видишь, что мне до монтановского Жака еще далековато. Между прочим, Светлов говорил, что написал предисловие к его книге стихов, которая скоро выйдет у нас. Очень хвалит.
Марк улыбнулся:
— Ну, к твоим стихам наш Миша тоже неплохо относится. А сценарии? Кто тебе мешает написать парочку для меня, чтобы я, наконец, сыграл настоящие роли?
Я беспомощно развел руками.
В это время вновь заиграла музыка, и на сцену вышел Ив, шумно встреченный залом. Начиналось второе отделение.
6
Познакомиться с Монтаном мне не удалось. На другой день я свалился с пневмонией. А он тем временем отправился в поездку по стране. Но в Москве, на тогдашних магнитофонах, неустанно вертелись бобины с его записями. Звучали не нуждающиеся в переводе «Mon Paris», «Se si bon» и другие песни Ива. Вышла долгоиграющая пластинка с его лучшими песнями. Да и наш «Далекий друг» широко тиражировался — выходили диски разного формата, в том числе и гибкие. Их выпускали в Москве, в Ленинграде, в Киеве, в Риге…
А мне, пока я отлеживался, мои друзья-фоторепортеры, с которыми я сблизился еще на фронте, дарили прекрасные отпечатки своих фотографий, сделанных во время гастролей Ива. Я их до сих пор храню в домашнем архиве. Иногда, перебирая, вспоминаю ту пору. Вечер в ВТО. Марк поет наше посвящение, а Монтан из третьего ряда стоя аплодирует ему. Вот Ив возле Дома журналистов на Суворовском бульваре, приветственно машет рукой, в которой зажата кепка. Встреча с ребятами-ремесленниками. Выступает хор мальчиков. Ребята поют по-французски одну из песен Монтана, а также нашего «Далекого друга». На фотографии надпись фотокора журнала «Огонек»: «Яша, они слушают Вашу песню, у Ива растроганный вид, у Симоны глаза полны слез. Галя Санько».
7
Прошли годы. В шестьдесят восьмом Монтан резко осудил вторжение в Прагу. Он к тому времени многое переоценил, проявив недюжинную прозорливость. Но своих московских слушателей вспоминал с нежностью.
Через некоторое время на зарубежные экраны вышел фильм Коста Гавроса «Признание». Был он снят по книге чешского коммуниста Артура Лондона, одного из подсудимых на памятном процессе над Сланским, выжившего и впоследствии реабилитированного.
Одиннадцать обвиняемых были казнены. Из Артура Лондона вышибли нужные признания, заменив ему повешение длительным заключением. Впоследствии, выйдя на свободу, он опубликовал свою исповедь.
Главные роли в фильме исполняли Монтан и Синьоре.
Нет, упоминать их имена, транслировать песни Ива никто у нас официально не запрещал, просто они словно сами по себе перестали звучать в эфире. Фильмы с участием опальной четы исчезли с экрана. Вроде бы вышли из моды…
Марка к тому времени мы уже потеряли. Рак. Он долго держался. Уже будучи безнадежно больным, побрился, надел свой лучший костюм и поехал на студию записывать гамзатовских «Журавлей». Наступила так называемая ремиссия, краткое улучшение, которое он решил использовать. Он старался держаться бодро, а пел необыкновенно. Вероятно, чувствовал, что это последний шанс. И он его реализовал, проявив все свои достоинства: талант, мужество, влюбленность в искусство, которому он посвятил жизнь. Это было высокое прощание.
Вскоре мы его провожали. В Доме кино, в траурном зале звучал его неповторимого тембра голос:
…И в том строю есть промежуток малый,
Быть может, это место для меня…
Данный текст является ознакомительным фрагментом.