Глава четвертая Война и коммуна
Глава четвертая
Война и коммуна
1 июля 1870 года Жорж Санд исполнилось шестьдесят шесть лет. «Здоровье в порядке, самочувствие очень хорошее, бодра, не ощущаю тяжести лет», — отмечала она. Знойная жара охватила Ноан; термометр в тени показывал 45 градусов; ни одной травинки; деревья пожелтели, листья опадали; африканская жара придавала всем предметам какой-то предсмертный вид. И затем бедствия, лесные пожары, волки, в растерянности бродившие вокруг дома, эпидемии. «Никогда не было такого печального лета, в довершение всего объявлена война…»
В довершение! Это дополнительное бедствие казалось скорее нелепым, чем опасным. Санд могла бы понять войну для освобождения Италии, но между Францией и Германией «в данный момент это только вопрос самолюбия, хотят узнать, у кого оружие лучше». Плошю, очень шовинистически настроенный, писал ей из Парижа, что народ «ревет в восторге». Она отвечала грустно: «В провинции это не так. Все удручены: все видят в этом игру властителей… Флоберу: «Я считаю эту войну постыдной… Мальбрук в поход собрался… Какой урок для народов, которые хотят абсолютной монархии!»
Начало августа было ужасным. Никаких вестей из армии. Это мрачное ожидание становилось мучительным. Газетам заткнули рты, они ничего не сообщали. Жорж Санд наблюдала ярость крестьян против императора: «Нет ни одного, который не говорил бы: «Мы всадим первую пулю ему в голову»!» Они этого не сделают; они будут очень хорошими солдатами… Но это недоверие, нелюбовь, решение наказать при будущем голосовании». Жюльетте Адам: «Нужно» одним ударом покончить с пруссаками и империями». Морис хотел было служить в армии, но все было как-то непонятно. «К оружию! Какому оружию?» Не хватало ружей, продовольствия, всего. «Три пруссака могли бы взять Лa Шатр; никаких мер не было принято на случай вторжения».
К концу августа начали распространяться сведения о происшедшем бедствии. Дневник Жорж Санд, 4 сентября 1870 года: «Наконец официальная телеграмма. Зловещая!.. Единственное утешение: император в плену. Но наши бедные солдаты! Сколько должно быть убито, чтобы сорок тысяч солдат сдались… Это конец империи, но при каких условиях…» 5 сентября 1870 года: «Морис разбудил меня и рассказал, что в Париже без сопротивления объявлена республика, событие громадное, единственное в истории народов… Бог покровительствует Франции. Она вновь стала достойной его взора…» Эдмону Плошю: «Все-таки да здравствует республика!..»
В сентябре эпидемия оспы опустошила Ноан. Нужно было удалить маленьких девочек. Вся семья уехала в Крез. Лоло и Титит играли в пруссаков с ружьями из стеблей тростника. На деревенских площадях мальчики заменяли ружья палками. Жорж страдала одновременно как француженка и как пацифистка. Она горестно удивлялась немцам: «Они приходят холодные, суровые, как снежная буря, неумолимые в своем упорстве, свирепые, когда это им нужно, хотя внешне производят впечатление добрейших людей. Они ни о чем не думают: сейчас не то время; размышление, жалость, угрызение совести ждут их у домашнего очага. В походе они действуют, как военные машины, бессознательные и ужасающие…» Как Жюль Фавр, Санд хотела мира, но не позорного.
Возвратившись в Ноан, она узнала, что два воздушных шара, названных «Арман Барбес» и «Жорж Санд» покинули осажденный Париж. «Барбес» привез в Тур молодого депутата, уже известного оратора Леона Гамбетту, который утверждал, что еще можно вооружить Францию и выиграть войну. Жорж в это не верила: «Наши диктаторы в Туре настроены слишком оптимистично». Импровизированные Гамбеттой армии не внушали доверия осмотрительной крестьянке Жорж Санд. Настоящая, узаконенная выборами республика была ее мечтой, но продолжительная диктатура, не подтвержденная даже успехом оружия, внушала ей ужас.
Дневник Жорж Санд, 7 декабря 1870 года: Никто ничего не понимает; все сходят с ума. Мы обречены на одиночество, мы похожи на пассажиров судна: со всех сторон его бьют ветры, и оно не может сдвинуться с места…
11 декабря 1870 года: Правительство переезжает из Тура в Бордо. Гамбетта отправился в армию Лауры. Может быть, он намерен командовать ею лично? Тогда он — или консул Бонапарт, или отчаянная голова, которая потеряет все. Сейчас для него начался пятый акт. Он должен либо выиграть, либо дать убить себя… А я все работаю, и чем ближе опасность, тем с большим увлечением. Я хотела бы все задуманное довести до конца, чтобы умереть с удовлетворением, трудясь до последней минуты…
В разгар войны сторонники разных партий сталкивались. В Париже угрожали красные. Санд, у которой среди них были старые друзья, вроде Феликса Пиа, профессионального революционера с 1830 года, не боялась их. Она больше боялась монархистов, бонапартистов или диктатуры. Чистка, которую производил Гамбетта, ее неприятно поражала: «С сожалением наблюдаю новые назначения чиновников и магистрата, принимающие колоссальные размеры». Она считала особенно опасным и незаконным пренебрежение выборами. Сторонники крайних мер в Париже, так же как и правительство Бордо, хотели опираться на «активное меньшинство». Забыв, что сама поддерживала этот тезис в 1848 году, теперь она его осуждала: «Пренебрежение к массам — вот преступление в данный момент». Когда из-за бомбардировки Парижа ее друзья: Жюльетта Адам, Эдмон Плошю, Эжен и Эстер Ламбер, Эдуард Родриг — оказались в опасности, она рассердилась на Гамбетту: «Было пагубной ошибкой верить, что храбрости достаточно там, где нужно основательное представление о действительности… Бедная Франция: нужно было бы все же открыть глаза и спасти то, что от тебя осталось!» Она считала Гамбетту честным и убежденным, но сожалела о полном отсутствии у него здравого смысла: «Это большое горе — считать себя способным на великие дела…» Она порицала речи, которые заканчивались рефреном, как кантата: «Итак, терпение! Мужество! Дисциплина! Поставив много восклицательных знаков в конце своих депеш, господин Гамбетта считает, что он спас родину».
Перемирие дало возможность правительству Парижа взять Францию в руки, и у Жорж Санд было впечатление, что Гамбетта пытается оттянуть выборы, чтобы поддержать диктатуру Бордо и противодействовать миру. Она твердо приняла сторону Парижа: «Я многое бы дала за уверенность в том, что диктатор подал в отставку. Я начинаю его ненавидеть за то, что он заставил людей страдать и умирать без всякой пользы. Его поклонники раздражают меня, повторяя, что он спас нашу честь. Наша честь была бы отлично спасена без него. Франция не столь подла, чтобы ей понадобился учитель мужества и самоотверженности перед лицом врага. В этой войне все партии имели своих героев, все сословия дали мучеников. Мы имеем полное право проклинать того, кто обещал привести нас к победе, а привел к отчаянию. У нас было право требовать от него хотя бы таланта, а у него не было даже здравого смысла». Но она добавляла: «Да простит его бог!»
Дневник Жорж Санд, воскресенье, 29 января 1871 года: «Ах! Господи, наконец, наконец! Подписано перемирие на двадцать один день. Созыв собрания в Бордо. Туда направляется один из членов парижского правительства. Больше ничего не известно. Гамбетта в ярости. Теперь он подавится своей диктатурой… Как будет снабжаться Париж?.. Будет ли мир в результате прекращения военных действий? Будет ли у нас связь с Парижем? Субпрефект, который в два часа принес нам депешу, думает, что Гамбетта окажет сопротивление. Тогда это будет гражданская война? Он способен предпочесть ее, но не отказаться от власти!
Как и в 1848 году, выборы оказались чреватыми и сверхчреватыми своими последствиями. Партия мира торжествовала всюду, кроме Парижа. Дневник Жорж Санд, 15 февраля 1871 года: «В Париже герой дня — Луи Блан, самый ненавистный и самый непопулярный человек в мае 1848 года. О, превратности судьбы! В провинции герой дня Тьер, избранный двадцатью департаментами. Два историка современной эпохи. Оба карлики: впрочем, дело не в росте. Великие умы, они, возможно, договорятся, если не будут слишком завидовать друг другу…» Санд, огорченная жестокими условиями мира, тем не менее присоединялась к мысли, что с войной нужно покончить.
Жорж Санд — Эдмону Плошю, 2 февраля 1871 года: Не огорчайся, не огорчайтесь: вы все исполнили свой долг… Горе не марают, и если Франция в крови, она не в грязи… Сейчас нужно заключить мир, добиться по возможности лучшего, но не настаивать упорно на войне — из гнева или из мести за наши несчастья…
Санд понимала, что Франция воспрянет быстро. Всем своим существом беррийской крестьянки она знала, что Франция для своего возрождения обладает бесконечными ресурсами и необычайными возможностями. Она, часто стоявшая на пороге самоубийства, всегда побеждавшая эти душевные кризисы, чтобы пережить снова молодость, сама казалась символом Франции.
Тьер, так презираемый ею когда-то, сделался в ее глазах наименьшим злом. Тьер примирился с республикой с тех пор, как стал ее вождем. Он думал, что достаточно ему руководить республикой, и она будет тем образом правления, который «меньше всего вносит раздор между нами». Дел было несметное количество: освобождение территории, перестройка страны, государственное устройство. Тьер чувствовал себя способным привести все к общему благу. Но патриотический Париж не соглашался на договор; социалистический Париж не соглашался на реакционное собрание; Париж, столица, не соглашался, чтобы правительство было в Версале. Санд с тревогой наблюдала, как восстают предместья.
Дневник Жорж Санд, 5 марта 1871 года: Пруссаки вступили утром 1 марта на Елисейские поля, а ушли утром 3-го, не общаясь с населением. Париж вел себя очень благоразумно и с достоинством, но есть опасение, особенно после ухода пруссаков, что произойдет повторение июньских дней. Посылают войска в Париж. Избежим ли мы припадка отчаяния партий?..
8 марта 1871 года: Гаррис пишет мне, что город вновь принимает свой внешний элегантный вид: появился газ, показались кокотки. Но он все-таки верит, что «день» близок; я в это еще не верю…
19 марта 1871 года: Волнение больше чем когда-либо. Париж охвачен безумием. В течение вчерашней ночи пробовали взять обратно пушки Монмартра с помощью отряда, который, окружив Авентинский холм, как его называют, был, в свою очередь, окружен вооруженным населением Бельвилля и отказался воевать. Рассказывают о стремительной перестрелке, немедленно прорванной из-за отказа солдат стрелять в народ… Днем правительство послало депешу, объявившую, что оно все целиком в Версале и нужно выполнять только его приказы; это может быть доказательством того, что захвачена ратуша и что в Париже взяли верх революция, мятеж или заговор. Не июньские ли это дни? Я от этого больна. Антуан и де Вассон пришли обедать. Все печальны…
Затем наступила Коммуна. Париж покрылся баррикадами, пушками, пулеметами. На этот раз Санд относилась враждебно к восставшим. Дневник Жорж Санд, 22 марта 1871 года: «Толпа, которая следует за ними, отчасти одурачена и безумна, отчасти неблагородна и зловредна…»
Четверг, 23 марта 1871 года: Ужасная авантюра продолжается. Они грабят, угрожают, арестовывают, судят. Они мешают судам работать. Они потребовали из банка миллион, от Ротшильда 500 тысяч франков. Их боятся, им уступают. Начинаются уличные бои; на Вандомской площади они стреляли и убили многих демонстрантов. Они захватили все мэрии, все общественные учреждения. Они расхищают боевые и съестные припасы. Их газета «Офисиель» подла. Они смешны и грубы, и чувствуется, что они уже сами не знают, как кончать этот путч. Правительство в Версале реакционно до тупости. Оно не хочет примирения. Жюль Фавр еще реакционнее его. Он возбуждает Версаль против Парижа. Тьер более ловок, лучше владеет собой, хотя чувствуется, что он очень оскорблен. Правительство противится ему и мешает ему выступать…
Она порицала своих друзей, республиканцев Парижа, которые допустили низвержение правительства. «Письмо от Плошю. Он один из тех, кого я сравниваю с нанимателями квартир, которые согласны, чтобы горел их дом и они вместе с ним только для того, чтобы насолить домовладельцу…»
Это продолжалось с марта по июнь, потом Тьер восторжествовал.
Дневник Жорж Санд, 1 июня 1871 года: В Париже все очень хорошо кончилось. Сносят баррикады; хоронят трупы; появляются новые, так как многих расстреливают и производят массовые аресты. Отвечать за более виновных, которые скроются, будут невиновные или виноватые отчасти. Александр говорит, что он освободил многих, пользуясь доказательствами науки физиогномики, преподанной доктором Фавром. Вообще письмо какое-то странное, и я не понимаю, как ему удается заставить военные суды прислушиваться к его советам по применению этой науки. Гюго совсем сошел с ума. Он публикует совершенно бессмысленные вещи, в Брюсселе были демонстрации против него…
7 июня 1871 года: Подробности о разрушениях в Париже. Они огромны, и был план все сжечь. Это господство Таманго. Неизвестно, что происходит. Трусливый буржуа, переживший все это, хотел бы теперь всех убить. Неужели продолжается расстрел на месте? Это страшно…
Непомерные репрессии, жестокие, как и во времена Коммуны, привели Жорж Санд, как это часто бывает у прямолинейных людей, к разладу со всеми. Политические друзья упрекали ее в том, что она не понимала необходимости баррикад; враги — в недостатке твердости. Она оставалась верна доктрине, которую называла «Евангелие от Жан-Жака».
Мне не нужно спрашивать себя, где мои друзья и где мои враги. Они там, куда их бросил шквал. Те, кто заслужил мою любовь, хотя и смотрят на все другими глазами, чем я, остались мне дороги. Необдуманное порицание тех, кто меня покидает, не заставляет меня рассматривать их как врагов. Всякая несправедливо отнятая дружба остается неизменной в сердце, не заслужившем оскорбления. Это сердце выше самолюбия; оно умеет ждать возврата справедливости и привязанности.
Насильственные меры и низости сторонников двух лагерей лили грязную воду на мельницу пессимиста Флобера: «Романтики получат по заслугам за свою безнравственную чувствительность. Заботятся о взбесившихся собаках, а не о тех, которых они искусали…» Жорж Санд призывала его к благоразумию.
Жорж Санд — Гюставу Флоберу, 1872 год: Не надо быть больным, не надо быть брюзгливым, мой старый трубадур. Нужно кашлять, сморкаться, выздоравливать, говорить, что Франция безумна, человечество глупо и что мы — животные несовершенные; и все же нужно любить друг друга, себя, своих близких и особенно своих друзей… Впрочем, возможно, что это хроническое чувство негодования является потребностью твоего душевного склада; меня же оно убьет… Ты скажешь, что нельзя жить спокойно, когда человеческий род так нелеп? Я покоряюсь, говоря себе, что я, быть может, так же нелепа, как и весь людской род, и что пора мне подумать о том, чтобы исправиться.
Это была сама мудрость. Если бы вместо того, чтобы бранить свое время, каждый подмел перед своей дверью, улица стала бы немного чище. Прошли месяцы, и Флобер продолжал гневаться. Собрание колебалось теперь между монархией, и республикой.
Флобер — Санд: Общественное мнение мне кажется все более и более подлым. До какой глубины глупости мы дойдем? Франция тонет, как гнилой корабль, и мысль о спасении кажется несбыточной даже наиболее сильным… Я не вижу возможности выдвинуть сейчас новый принцип, равно как и уважать старые… Пока что я повторяю про себя слова, сказанные мне как-то Литтре: «Ах, друг мой! Человек — это весьма непостоянный состав, а земля — это худшая из планет…»
На самом деле эги слова были не очень умными. Худшая планета? Хуже какой? На Сатурне или на Марсе дела идут лучше? Санд была согласна с Ренаном, что относительного спасения надо ожидать от осторожной республики. «Она будет буржуазна и мало совершенна, но начинать надо с самого начала. У нас, художников, нет терпения. Нам немедленно нужна Телемская обитель; но прежде чем сказать: «Делай что хочешь!», придется пройти через: «Делай что можешь!» А вернуться к абсолютной форме правления, по ее мнению, было бы бедствием.
Всеобщее избирательное право, то есть выражение общей воли — хорошо оно или плохо, — это предохранительный клапан, без которого вы получите опять вспышки гражданской войны. Как? Этот чудодейственный залог безопасности вам был дан, этот значительный социальный противовес был найден, а вы хотите его ограничить и парализовать?
Это не был больше революционный дух 1848 года, но уже мудрость Третьей республики. В этом были свои хорошие стороны.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.