Глава 20 НА ШАХТЕ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 20

НА ШАХТЕ

Прежде мне никогда еще не приходилось бывать в шахте, и я ожидал этого события с некоторым опасением. Если уж мне выпало копаться в земле, как кроту, то я бы предпочел делать это в Сааре или Руре, но никак не в тех примитивных условиях, как это было в Сибири. Но мне не оставили выбора. После прохождения медицинской комиссии меня определили во «вторую рабочую группу» и отправили в составе смешанного коллектива из трехсот мужчин и двенадцати женщин на рудники, расположенные примерно еще в трех днях пути.

В шахтерском лагере я узнал, что со мной будет работать только один соотечественник-немец. Нашим бригадиром был украинец, осужденный инженер-шахтер, глаза которого загорелись сразу же, как он увидел меня.

— Теперь у нас на шахте будет целых два хороших работника, — заявил он. — Приходилось ли тебе когда-нибудь прежде работать на шахте?

Я признался, что мне никогда в жизни не приходилось даже видеть, как выглядит шахта.

— Боюсь, что вряд ли смогу принести здесь большую пользу, — с сомнением проговорил я.

— Опыт не всегда самое главное. Главное, чтобы было желание работать. Есть ли оно у тебя?

— Поскольку я нахожусь здесь, я лучше буду работать, чем позволять лени разрушить себя. Я буду очень стараться.

В тот же вечер в беседе со своим соотечественником-немцем я выразил сомнения в том, что смогу нормально работать под землей.

— Не волнуйся, — успокоил он меня, — когда меня привезли сюда, у меня тоже не было никакого опыта, а сейчас я считаюсь здесь лучшим работником. Эти уроженцы Восточной Европы часто понятия не имеют о том, что значит добросовестный труд, а русские в этом смысле являются самыми худшими. Как типичные славяне, они предпочитают проводить целые дни во власти жалости к самим себе и совершенно ничего не делать. (Автору временами изменяет не только чувство меры, но и ощущение реальности. Напомним, что «эти русские» не только сокрушили в 1941 — 1945 гг. Германию, но и сначала героическим трудом превзошли ее и всю оккупированную Европу по выпуску боевой техники. Эвакуированные заводы размещались на Урале и в Сибири, иногда в чистом поле, и уже через несколько месяцев русские рабочие, в том числе старики, подростки и женщины, производили танки, самолеты, орудия и боеприпасы. В условиях сибирской зимы и недоедания. Немцы так работать не смогли и проиграли всё. — Ред.)

Самым большим испытанием во время подземных работ оказалась сырость. В первый же день я промок насквозь, несмотря на специальные костюмы, которые нам выдавали. Я навсегда возненавидел это состояние. Тем не менее со временем я сумел привыкнуть к этому, приспособиться к работе, и сырость стала донимать меня меньше. На первых порах мой приятель-немец опекал меня, но вскоре я приспособился довольно легко переносить десятичасовую смену, которая почти перестала утомлять меня физически. Как-то ко мне подошел наш бригадир.

— Ты слишком интенсивно работаешь, — заявил он. — Если будешь продолжать в том же духе, тебя не хватит и на пару месяцев.

— Не суди обо мне по тем меркам, по которым оцениваешь других. При нормальном питании я смогу работать так же постоянно.

— Что ж, хорошо. Я постараюсь добиться, чтобы тебя хорошо кормили.

Он повернулся к старшему смены охранников, который стоял рядом, и заметил:

— Те, кто хорошо работает, заслуживают, чтобы их нормально кормили.

В тот же вечер те двое посетили наш барак. При их появлении дежурный подал команду, и все мы встали. Бригадир вызвал меня, а старший охранник спросил:

— Вас кормят достаточно хорошо?

Я твердым голосом ответил:

— Конечно же нет. Разве миски щей и фунта хлеба достаточно для поддержания сил? Очень скоро мои показатели в работе упадут.

Это было правдой, и, если они хотели, чтобы наша норма выработки соответствовала принятой норме, за что они ратовали, мы были вправе потребовать, чтобы нас соответствующим образом кормили.

Они никак не отреагировали на мой ответ и молча вышли из барака. Остальные заключенные только посмеялись над моей смелой речью. Лишь один из уголовников поддержал меня:

— Ты сказал правду. Я успел хорошо изучить наших хозяев, и, судя по тому, как они ушли отсюда, я понял, что они попытаются что-нибудь предпринять.

На следующий день я снова значительно перевыполнил рабочую норму. Сразу же после смены меня вызвали в здание, где размещалась охрана.

— Ну, теперь тебя точно отправят в камеру, — зло пошутил кто-то, — будешь знать, как разговаривать с комендантом.

Начальник охраны отвел меня в кабинет, где за своим столом сидел комендант, а рядом стоял наш бригадир.

— Как прошел сегодняшний день? — спросил комендант.

— Как обычно, — ответил я.

Тут в разговор вмешался бригадир:

— С тех пор как он начал работать самостоятельно, он постоянно дает двести пятьдесят, а иногда и триста процентов плана, что является здесь лучшим показателем. Когда бы я ни проверял его смену и ни спрашивал о том, как у него дела, он всегда отвечает, что все хорошо, за исключением того, что он голоден. Мы должны что-то сделать для тех, кто работает хорошо, и я официально прошу вас увеличить их паек.

Комендант внимательно посмотрел на меня, а затем отпустил обратно в барак. В тот же вечер в нашем лагере объявили, что для тех, кто перевыполняет план, вводится повышенная норма питания. Им будет выдаваться лишняя порция супа, каши и четверть фунта или полфунта хлеба, в зависимости от того, насколько был перевыполнен план. В результате я стал очень популярной фигурой в нашем лагере, как человек, которому все обязаны улучшениями в жизни, а в нашей шахте выход продукции стал побивать все рекорды.

Осенью наступил День Красной армии (наверное, 7 ноября — годовщина Октябрьской революции 1917 г. — Пер.), один из самых главных праздников в Советской России. Список лучших шахтеров, где были приведены показатели их работы, был отправлен в Москву. Оттуда пришел ответ, где нac поздравляли с высокими достижениями. Там же содержался и «подарок» лично для меня: мой срок стал короче на два года. Я был переполнен радостью и решил, что стану работать еще лучше. Начиная с того дня мы впервые начали получать за наш труд деньги. Кроме того, за прошлую работу нам выдали премии — с учетом производственных показателей каждого. Нам с моим соотечественником-немцем заплатили по триста рублей, что соответствовало зарплате за три месяца работы. Другие получили по сто, пятьдесят или двадцать пять рублей.

Затем в течение еще нескольких месяцев мы продолжали трудиться с большим удовольствием и старанием. Затем пришел приказ, к которому прилагался список заключенных, которых переводили в другой лагерь. В этом списке была и моя фамилия. К тому времени я уже успел обжиться в своем новом доме и, конечно, совсем не хотел переезжать в другой лагерь, навстречу новым трудностям и опасностям. Комендант и мой бригадир тоже не были настроены терять меня, но и они оказались бессильны. Приказы должны были выполняться беспрекословно, они не подлежали обсуждению.

Многие считают, что лагеря для заключенных в Сибири были одинаково мрачными и жестокими учреждениями. В свою очередь, я успел убедиться, что здесь, как и во всем другом, нельзя подходить ко всем этим учреждениям с одинаковой меркой. Лагеря были очень разными, и это зависело от того, что управляли ими такие же разные люди в погонах. Доктора и охранники тоже были разными. В администрации моего первого лагеря работали чуткие люди, которые ценили инициативу и привели лагерь к процветанию, применяя исключительно гуманные рычаги управления. До следующего лагеря все просвещенные методы тогда дойти не успели.

В обжигающий холод январского сибирского утра мы отправились в дорогу к новому дому. Это был очень большой лагерь, и по мере приближения к нему все громче становился яростный лай сторожевых собак, доносившийся отовсюду. Сопровождавшие нас собаки (с целью обеспечения надежности сопровождения нашу колонну из тридцати заключенных сопровождали десять охранников и три собаки) залаяли в ответ. Навстречу нам повсюду попадались бледные, похожие на призраков люди. Каждый из них выглядел, как безнадежный больной, в бараках царил такой холод, с каким мне никогда не приходилось сталкиваться прежде.

Почти все заключенные были немцами, всего в лагере было около десяти тысяч человек. Они поделились со мной опытом работы почти во всех окрестных лагерях. Как оказалось, трудно было найти место хуже, чем то, куда я попал. Рабочая смена здесь длилась по шестнадцать часов. Питание было скверным и скудным. Никто не мог выдержать подолгу в местных шахтах, поскольку в них было повышенное содержание свинца и была практически стопроцентной вероятность получить отравление внутренних органов свинцом или ядовитыми газами.

«Перспектива выглядит малообещающей», — сделал я для себя вывод, прежде чем отправиться спать.

Уже на следующий день вновь прибывших отправили на работы. После «сибирского» завтрака, состоявшего из куска хлеба и кружки мутной жидкости, которую громко именовали чаем, мы провели шестнадцать часов в шахтах под пристальным наблюдением охраны, щедро раздававшей зуботычины, как только конвоирам начинало казаться, что мы работаем недостаточно хорошо. Когда нас подняли наверх, я был избит до полусмерти и к тому же слаб, как ребенок. Даже пребывая пока еще в относительно хорошей физической форме, я почти валился с ног. Мне хватило двух недель, чтобы стать похожим на всех остальных обитателей лагеря, бледных, изможденных, со следами кровоподтеков от щедрых ударов охраны.

Старшие смены обычно пытались подгонять меня:

— Ты все еще силен и должен работать в три раза больше, чем остальные.

Но мое желание трудиться совершенно пропало. Я ничего не говорил вслух, но всегда находил способы сэкономить себе силы.

Особенное раздражение вызывала во мне «прекрасная» еда, что ждала нас наверху в конце нескончаемой смены, — миска щей и ничего более.

Было понятно, что в таких условиях никто не сумел бы продержаться больше нескольких месяцев. В лагере постоянно циркулировал поток заключенных между шахтами и госпиталем, причем существовал стабильный процент тех, кому так и не было суждено вернуться с лечения. Когда мы пытались роптать, охранники орали нам:

— А зачем вы пошли с Гитлером? Зачем ввязались в войну против России? Теперь, чертовы фрицы, вы получили то, что заслужили. Вы никогда не вернетесь домой и будете работать здесь до самой смерти.

— Так давай застрели нас прямо сейчас, давай покончим с этим! — крикнул я одному из них. — Прикончи нас, и ты сбережешь себе нервы.

— Он пытается поднять мятеж! — закричал в ответ охранник.

Отовсюду набежали его коллеги, и они били меня, пока я не потерял сознание. Напоследок меня пнули в голову, а потом грубо швырнули на груду камней и острых ледяных глыб. Наверное, меня просто бросили там, потому что когда я пришел в себя, то обнаружил, что двое русских заключенных омыли мне раны, а потом подняли и отнесли в барак. Я пожал им руки и хотел сказать, что не имею ничего против русских как таковых, но так и не смог ничего выговорить.

Утром, когда санитар делал медицинский обход нашего барака, русские заключенные сообщили ему, что у меня жар. Санитар подошел ко мне и измерил температуру, оказалось, что у меня было почти сорок градусов, после чего мне позволили не ходить на работы и перевели в лазарет. Туда отвели меня два других санитара, когда все население нашего барака отправилось на работу. Русский доктор встретил меня ворчанием:

— Ну вот, еще один немец! Подожди, пока я не осмотрю всех остальных. Чтоб вы все перемерли, немецкие собаки! Я бы лучше помог тебе поскорее отправиться в могилу.

После такого эмоционального взрыва, не имевшего отношения к его профессиональной деятельности, и долгого ожидания врач неохотно осмотрел меня и прописал мне лечение в виде нескольких таблеток. Мне разрешили на три дня остаться в бараке, после чего, несмотря на то что я едва мог двигаться, а все мое тело от головы до пяток ныло от боли, мне пришлось снова отправляться вниз, в шахту. Казалось, что назначением нашего лагеря было откровенное уничтожение людей, и в тот момент я жалел лишь о том, что все происходит слишком медленно.

Здесь мне следует быть честным и отметить, что с русскими заключенными обращались не лучше. Все эти люди были заключенные по применяемой к советским «еретикам» 58-й статье, предусматривающей наказание за политические преступления. Большая часть заключенных считалась такими же грешниками, как и немцы; многих из них даже обвиняли в сотрудничестве с германскими властями. Кому-то вменялось в вину, что он служил при немцах на должности бургомистра (хотя часто этот человек не имел возможности отказаться от такой должности), другие были виновны в том, что они в свое время были угнаны в Германию, где использовались на принудительных работах. Большая группа заключенных сидела за грубые слова, произнесенные сгоряча в адрес советских руководителей. Некоторые получили приговор сроком от десяти до двадцати пяти лет за то, что их дети, братья или сестры в 1945 году бежали из Красной армии на Запад. В обвинительных заключениях последних не говорилось напрямую, что они осуждены за проступки родственников, в таких случаях власти давали возможность соседям и сослуживцам удовлетворить чувство личной неприязни, вовремя написав донос.

Эта часть Сибири считалась благополучным районом, и НКВД (в описываемый период (после 1946 г.) МВД СССР. — Ред.) не дал мне почувствовать на себе другие прелести, кроме работы на угольных шахтах и в рудниках. Но зимы здесь были почти невыносимо холодными. Поселения людей редки. Транспортная сеть не развита, повсюду передвигаются на запряженных собаками упряжках (для Южной Сибири подобный способ передвижения не характерен. — Ред.). Местного населения почти нет. Все здешние так называемые «свободные» люди либо находятся в ссылке, либо были эвакуированы сюда во время войны. По большей мере это связано с политикой. Но если у кого-то возникнет желание обсудить с кем-то политический режим, то лучше делать это с хорошо знакомым человеком, а еще лучше — задавить такое желание в зародыше. Ряды заключенных кишат предателями и тайными информаторами, потому что такое предательство даже для политического узника, осужденного по самой суровой статье, принесет доносчику серьезные льготы. Информаторам в качестве награды могут уменьшить срок приговора, а те, на кого был составлен донос, наоборот, получат к имеющемуся сроку серьезный довесок. Кроме того, им могут увеличить рабочий день или норму выработки и, наоборот, урезать паек. В каждом лагере существовала разветвленная сеть профессиональных информаторов, каждый из которых всеми силами стремился вырваться из сибирской ловушки за счет своих соседей. Даже если доносчику не уменьшали срок приговора, он мог постараться продлить себе жизнь, получив более мягкий режим или сделав карьеру и став «бригадиром» — тогда ему самому уже не надо было работать.

В лагере при руднике по добыче свинцовой руды я провел пять месяцев. На поверхности земли бушевали свирепые снежные бураны, когда видимость была ограничена несколькими шагами, поэтому иногда я был даже рад убраться вниз, в свою черную подземную нору. Погодный цикл распределялся так: три дня бурана, а потом три дня ясной погоды, но при еще более суровом морозе, после чего снова начинался снег. Многие заключенные и ссыльные работали в расположенных неподалеку от нас лесных лагерях, что являлось вторым вариантом медленного уничтожения людей. Нам рассказывали, как многие заключенные замерзали на морозе, и тогда их просто оставляли в лесу на съедение волкам и одичавшим собакам. Рабочий день длился от рассвета до заката, питание зависело от выработки, не имело значения то, что человек мог заболеть или просто ослабеть. Помимо урезания пайка для не выполнявших норму применялось еще одно наказание: таких людей заставляли работать на лесозаготовках до одиннадцати часов ночи. При этом на сон оставалось всего около пяти часов. И этот бесчеловечный порочный маховик продолжал наматывать круги: человек слабеет, выдает меньше продукции, получает меньше еды, слабеет еще больше... И так до того момента, пока не придет смерть и не освободит его.

Охрану в таких лагерях меньше всего заботили такие «мелочи», как гибель заключенных. Сюда направляли самый худший человеческий материал. Как нам казалось, охранники специально отбирались по таким критериям, как отсутствие в их душах малейших признаков гуманизма. («У вас что, нет сердца?» — мог взмолиться заключенный. «Почему же? — серьезно отвечал конвоир. — А что же тогда гонит кровь по моим жилам?») Эти охранники были больше похожи на мясников, а не на конвойных, и нашим единственным утешением были случаи, когда некоторые из них находили свой печальный конец от рук уголовников. Более опытные охранники старались не перегибать палку, но их зеленые напарники иногда теряли чувство осторожности и прессовали бандитов до того дня, когда однажды их не находили мертвыми с заточкой (самодельным ножом) в груди. В данных случаях палачи убивали палачей, и, как правило, уголовникам удавалось выходить сухими из воды.

Потрясенный той аурой смерти, до глубины души подавленный последней стычкой с охраной, я снова стал страстно мечтать о побеге. Помимо своих обычных жестоких выходок охранники теперь особенно внимательно следили за мной после того, как мне довелось впервые попасть в их грязные руки. Но среди них было одно исключение. Тот человек был родом с Украины, как и мой бригадир в прежнем лагере. Украинцы отличаются от русских из центральной части европейской России. На Украине сильны националистические настроения, многие мечтают иметь самостоятельное государство, а не Украинскую ССР в составе СССР. И если кто-то из тюремщиков оказывался несколько более человечным и дружелюбным, чем все остальные, можно быть уверенным, что это выходец с Украины. Тот охранник угощал меня сигаретами, которые порой заключенному было неоткуда взять. Однажды, когда я работал на своем участке, он подошел ко мне.

— Что-то говорит мне, что ты здесь не очень счастлив, — начал он с тяжеловесной шутки.

Испугавшись ловушки, я ничего не сказал в ответ.

— Завтра, — продолжал он, — сюда с инспекцией приедет врач, который должен будет осмотреть всех заключенных и освидетельствовать их с точки зрения пригодности к дальнейшим работам. Это твой шанс. Врач — женщина-еврейка, и она говорит по-немецки, можешь попытаться поговорить с ней наедине на своем языке. Спроси ее, может ли она направить тебя на работу в какой-нибудь другой лагерь. Не знаю почему, но она хорошо относится к немцам.

Я решил последовать этому совету и использовать весь свой дар убеждения, но, как оказалось, этого не понадобилось. На следующий день я работал со всем старанием, чтобы избежать придирок со стороны охраны. Одновременно я обдумывал план действий и мечтал об удаче. Я перевыполнил свою норму и еле держался на ногах от усталости. После работы, как обычно, я стал объектом повышенного внимания и «особого отношения» со стороны охраны. Они подняли меня на поверхность, положили на землю рядом с входом в шахту и приказали встать. Когда я не смог этого сделать, меня начали обрабатывать сапогами и прикладами. Я начал уже думать, что на этот раз со мной будет покончено, и начал про себя молить, чтобы это произошло быстро.

Но по какому-то невероятному стечению обстоятельств на месте, где происходила эта сцена, появилась женщина-врач в звании капитана. Увидев происходившее, она строгим голосом приказала конвоирам прекратить избиение и отнести меня в лазарет, где лично осмотрела меня, и на следующий день я вместе с другими истощенными заключенными уже ехал куда-то в товарном вагоне. Мы ехали до госпиталя целый день, преодолев примерно сто тридцать километров. Все еще цеплявшийся за свою несчастную жизнь, как младенец жмется к матери, я навсегда покинул ту страшную шахту.