Глава 12 ЛАГЕРЬ У ВОДОНАПОРНОЙ БАШНИ

Глава 12

ЛАГЕРЬ У ВОДОНАПОРНОЙ БАШНИ

Теперь все свое время мы посвящали тому, чтобы пережить зиму. Дважды в день «бригада» (так это называлось) отправлялась примерно за два-три километра в лес на заготовку дров. Из-за холода часть партии едва могла передвигаться. В сапогах зияли дыры, и для того, чтобы удержать тепло и защитить ноги от ужасных морозов, приходилось обматывать их войлоком. Вскоре половина состава «бригады» отмораживала ноги, руки, носы и уши. Многие теряли пальцы на руках и ногах. Мне повезло в том, что я сумел раздобыть себе пару приличной обуви, которую пришлось снять с одного из моих подопечных мертвецов. Конечно, холод донимал и меня, но я переносил его лучше многих своих товарищей.

Ежедневные походы в лес позволили самым жестоким русским конвоирам проявить свою изобретательность. Каждого, кто падал, били прикладами винтовок, пока он либо поднимался, либо так и оставался лежать в снегу. В последнем случае ему приходилось мерзнуть, пока, наконец, к вечеру санитарам не позволялось забрать его и попытаться вылечить. Я помню, как такое произошло с одним уроженцем Нижней Баварии, который к тому моменту уже успел лишиться почти всех пальцев на ногах и поэтому не поспевал за колонной. К сумеркам, когда пришли санитары, его лицо стало серо-синего цвета, и он умер почти сразу же после того, как его доставили в госпиталь.

Поскольку я был здоров, то относительно легко перенес все доставшиеся на мою долю удары судьбы. К тому же мне иногда удавалось улизнуть из-под бдительных взоров конвоиров в ближайшую деревню, где я проводил время с гораздо большим комфортом, чем если бы я честно собирал коряги в лесу. Может быть, то, что немецкие военнопленные умудрялись выклянчить себе еду, покажется странным, но в деревнях под Смоленском в то время было много приезжих, некоторые из них почти не пострадали во время войны и поэтому были довольно мирно настроены по отношению к нам, немцам.

Рано или поздно такие откровенные набеги на близлежащие населенные пункты раскрывались, но все мы были голодны как волки и справедливо полагали, что в таких случаях стоило рискнуть. К счастью, меня самого поймали в тот момент, когда конвойный был без оружия. Я пробирался в свой барак, пряча под шинелью кое-что из еды, когда из-за угла вдруг показался караульный, который, конечно, заметил меня. Я изо всех сил старался принять невинный вид, но либо мое подозрительное поведение воришки, либо сверток в руке вызвали у солдата подозрение. В лагере при госпитале, где мы все еще числились выздоравливающими, конвойным не разрешалось носить оружие в зоне, где жили пленные. Солдат долго допрашивал меня о том, где мне удалось раздобыть еду, а затем неожиданно, без всяких комментариев, развернулся и зашагал прочь.

На следующий день в ожидании того, что за мной будет организовано специальное наблюдение, я работал особенно старательно и принес назад в лагерь огромную кучу дров. Конвойному это понравилось, и я подумал, что он не стал докладывать о моем поведении своему начальству. Он подозвал меня.

— Расскажи мне еще раз, — потребовал он, — что именно ты просил там, в деревне?

— Что-нибудь, что поможет мне выжить, — ответил я. — Но мне дали только картошку, хлеб и табак.

— А у этих людей много табака?

— Очень много, — заверил я его, — иначе как бы мне удалось выпросить у них хоть немного?

— Ты прав, — признал конвоир. — Если я разрешу тебе и дальше ходить по деревням, ты согласен купить для меня табак?

Когда на следующий день наша партия снова отправилась в лес, он дал мне немного денег и сам проследил, чтобы я смог беспрепятственно скрыться от наблюдения охраны. Я вернулся уже ближе к вечеру и принес ему мешочек с двумя свертками табака. Солдат грелся у огня, а пленные работали в зарослях вокруг. Я показал ему табак, несколько кусочков черствого хлеба, маленький пакет картошки и, чем я особенно гордился, немного лука и чеснока.

— Оставь еду себе, — разрешил конвоир. — И вот еще, возьми, здесь немного табака для тебя. Если тебе еще понадобится отлучиться, достаточно будет только попросить об этом меня.

Так я стал неофициальным агентом по снабжению охранников. Красная армия держала своих солдат в такой суровой узде, по существу запирая их в лагере вместе с пленными, что повсюду, где отношения между охраной и заключенными не были очень напряженными, возникали примеры такого вот странного тайного сговора. Впрочем, такое случалось и там, где охрана относилась к пленным строго. В тот вечер, когда я открыл для себя новый вид деятельности, в моем подвале собрались на «праздник» мои товарищи. Мы все так старательно курили махорку, что вскоре из-за плотного дыма едва могли видеть лица друг друга.

Мы все больше привыкали к этим тайным рейдам по окрестностям. Дисциплина ослабла, но ловили нас редко. Моим частым отлучкам потворствовал всего один охранник, но попадался я редко, поэтому почти не было случаев, чтобы я получал стандартное наказание за это в виде десяти ударов палкой по спине. Краюха хлеба и немного картошки настолько перевешивали страх наказания, что вскоре администрация лагеря сочла его слишком легким. И после этого нас стали наказывать лишением еды на три дня — теперь игра едва ли стоила свеч.

Нужно было срочно искать новые способы прокормиться, и я стал инициатором новой авантюры, а именно кражи картофеля. Поля с остатками картофеля обычно охранялись, но это не останавливало ни пленных немцев, ни местных жителей от воровства. В девять часов вечера, пользуясь относительно свободным режимом (ведь мы жили в лагере при госпитале), двое или трое из нас отправлялись на промысел. С заранее заготовленными мешками мы рыскали по картофельным полям, расположенным на удалении до двух километров, и при удачном дне каждый приносил обратно по тридцать—тридцать пять килограммов картошки, чего хватало на несколько дней.

Иногда удача отворачивалась от нас. Один из моих соседей по бараку, уроженец Гамбурга, оглох из-за плохого обращения, когда еще находился в другом лагере. Он очень переживал из-за своего недостатка, и однажды вечером, когда мы отказались брать его с собой воровать картошку, он заявил, что чуть позже сам выйдет на промысел и добудет картошку только для себя. В тот вечер мы вернулись с хорошим уловом и предложили поделиться с ним едой, но гордость заставила нашего товарища настоять на своем. Я предложил ему отправиться вместе, но он в резкой форме отказался от моей помощи.

К полуночи он все еще не вернулся, не было его на месте и в час ночи. В два часа, как обычно, состоялась поверка, на которой капитану было доложено об отсутствии одного из пленных. В три часа поднялся настоящий переполох. В лагерь прибежала вооруженная винтовкой женщина, которая стала требовать коменданта.

— На поле был кто-то из ваших, — взволнованно сообщила она, — и я застрелила его.

— Вы пытались его как-то предупредить? — спросил кто-то.

— Я кричала ему три раза, — ответила женщина, — но он не обращал на это внимания и продолжал идти на меня. Поэтому я выстрелила. Было слишком темно, чтобы понять, кто это был, русский или немец. Я слышала, как он упал, а потом он долго стонал, но я побоялась подойти к нему, опасаясь ловушки. Когда он затих, я подошла осмотреть тело. Только тогда я поняла, что это был пленный. Он истек кровью. И теперь я пришла, чтобы извиниться за его смерть, хотя он и не имел права ходить туда.

На место происшествия отправились шестеро с носилками, которые вскоре принесли тело нашего товарища в лагерь, где его и похоронили. Было ясно, что тот случай не может остаться безнаказанным. Но пока лагерное начальство приняло новые меры по ужесточению внутреннего распорядка, мы успели еще дважды наведаться на поля. В первый раз нам вообще повезло, и мы не видели там охраны. Во время второго похода мы увидели все ту же женщину, сидящую на посту и наблюдавшую за окрестностями через дыру в стоге сена, где она нашла себе укрытие. Женщина спокойно спала на своем соломенном ложе, оглашая окрестности мерным храпом. Я решил подшутить над сторожем. Мы тихонько вынули затвор из ее ружья, набрали нашу обычную норму картофеля, а потом, перед уходом, положили затвор на некотором расстоянии от женщины, прямо в поле.

Охранники постоянно, впрочем без особого успеха, пытались узнать, где же мы прячем картошку, таинственным образом исчезавшую с поля. Мое собственное хранилище так никто и не нашел: я оборудовал овощной склад там, где никому и в голову не пришло бы устраивать обыск. Свою картошку я высыпал за мертвые тела в морге. Если охране удавалось застать нас за процессом варки картошки, они либо выбрасывали консервные банки, служившие нам посудой, в окно, либо просто затаптывали огонь, а потом то же самое проделывали с картошкой. Иногда, если конвоир был не в настроении, поимка на месте преступления наказывалась несколькими днями заключения в подвале одного из зданий рядом с госпиталем для русских. Но многие охранники пожилого возраста были настроены очень благодушно. Они намеренно отворачивались, увидев костер с варившейся на нем картошкой, не желая подводить нас. Иногда мы могли себе позволить разнообразить свой рацион за счет добычи, на которую мы охотились у русского госпиталя. Правда, такая удача выпадала редко, так как в районе госпитальных корпусов не было жилых построек. Я говорю о кошках и собаках, которых порой нам удавалось выследить и поймать. Мне было жаль бедных животных, к тому же эту еду вряд ли можно было назвать деликатесом, но мы вынуждены были употреблять в пищу все, что давало нам лишние калории.

Во время долгой зимы жизнь в лагере стала очень тяжелой, и я давно попросился бы, чтобы меня вернули в основной лагерь под Смоленском, если бы не подозревал, что там пленным живется еще хуже.

Как только мы немного окрепли, нашей партии приказали освободить барак, где мы жили, и переселиться в пустынное, темное, неотапливаемое помещение прямо над подвалом, где располагался морг. Вернувшись из ежедневного похода в лес за дровами для кухни, мы отдыхали, растянувшись на копнах соломы, и пытались согреться.

Для того чтобы покончить с таким житьем, я при первой же возможности постарался записаться в группу из пяти человек, которых направляли работать в совхоз. До места было чуть больше двадцати километров, и нас отвезли туда на санях, запряженных лошадью. Нас очень хорошо приняли на ферме. Порученная нам работа заключалась в разгребании снега, который замел все вокруг. Нас поселили в удобном домике и хорошо кормили.

Как мы ни пытались растянуть наше пребывание на ферме, через две недели оно закончилось. Когда нас везли обратно через занесенные снегом поля, я ощущал какое-то неприятное чувство внизу желудка, подобно тому что испытывает школьник, которому снова предстоит вернуться на занятия после каникул. И на этот раз это чувство оправдалось. Для меня жизнь в лагере при госпитале стала невыносимой. Режим дня ужесточился, увеличилось количество конвоиров. К тому же наши новые сторожа были, по-видимому, специально отобраны за их злобный, агрессивный характер. Во время первого же моего похода в лес они выбрали меня объектом для своих нападок и устроили показательное избиение.

В ту ночь я поделился своими мыслями с Максом, австрийцем из Штирии, с которым мы вместе были на ферме. Мы решили, что было бы лучше дать себя пристрелить, чем пассивно продолжать наблюдать за тем, что происходит вокруг нас. Мы дошли до той точки, когда оставалось только выбирать между попыткой вырваться на свободу и самоубийством. Мы приняли решение и теперь быстро соображали, как воплотить его в жизнь. Наш третий товарищ отказался присоединиться к нам. Он попросил время на раздумье, но мы решили не дожидаться его решения. По вновь принятому правилу у каждого выхода из помещения дежурил конвоир, выход в уборную разрешался только без верхней одежды и без головных уборов. Нам удалось обойти этот запрет очень просто: мы выбросили свои кителя, шинели и шапки в окно. Потом с самым невинным видом прошли мимо охраны в рубашках и брюках. Повернув за угол, мы подобрали свои вещи и со всех ног бросились наутек.

Охрана самой территории лагеря все еще была очень плохо организована, и нам без труда удалось проскочить через ограду. Теперь нужно было до наступления дня постараться оказаться на как можно большем расстоянии от лагеря, и мы бежали изо всех сил, стремясь максимально использовать темное время суток. В любом случае нам нельзя было останавливаться: для этого было слишком холодно. По утрам, как правило, в лагере перекличек не устраивали, и вряд ли наше отсутствие будет обнаружено до наступления вечера, разве что кому-то из администрации понадобится именно кто-то из нас. До того как о нашем побеге станет известно, я рассчитывал сесть на какой-нибудь поезд, следовавший в западном направлении, а потом менять поезда, спрыгивая с них между станциями.

Но по воле рока именно в то утро во время построения меня назначили старшим рабочей команды и окликнули по имени. Все произошло по несчастному для меня стечению обстоятельств, так как тот, вместо кого меня хотели назначить руководить работами, накануне вечером неожиданно заболел. Меня несколько раз окликнули по списку. Как мне потом рассказали, когда я не отозвался, в воздухе повисла звенящая тишина. Каждый стоял и терпеливо ждал, что же теперь предпримет охрана. Те собрались вокруг переводчика, который затем приказал выйти из строя того, кто знал, куда я мог направиться. В тот раз обязанности переводчика исполнял немец из Силезии, который бегло разговаривал по-русски и по-польски. Именно его мы с Максом пытались сманить вместе с нами в побег. Он же переводил для нас на ферме. Мы понимали, что его знание русского языка может оказаться бесценным. Сами мы с Максом могли лишь поддерживать разговор с местными крестьянами, в то время как тот человек мог сойти за настоящего русского.

Как только охрана перешла к угрозам, он предал нас без малейших колебаний. Он попросил проверить наличие в строю Макса, и когда открылось и его отсутствие, переводчик без зазрения совести рассказал все то, что мы обсуждали прошлой ночью: как еще на ферме мы начали вынашивать планы побега, как собирали информацию о географии окружающей местности и т. д.

Русские немедленно сели кто верхом, кто на сани, и началась погоня. Предателю из Силезии было мало того, что он просто предал и рассказал о возможном маршруте нашего движения; этот иуда решил лично поучаствовать в охоте. На земле лежал полуметровый слой снега, что сильно затрудняло нам движение. К тому же, по понятным причинам, мы старались держаться подальше от дорог. Мы успели очень удачно разжиться хлебом в одной из деревень, и наш трудный путь казался нам немного легче оттого, что в карманах лежали драгоценные куски, когда свора охотников нас настигла. Близился вечер, но мы не собирались останавливаться для того, чтобы поесть, раньше полуночи. Иногда на ходу мы по нескольку раз откусывали хлеб, чтобы заглушить чувство голода. Сначала тремя предупредительными выстрелами нам приказали остановиться. Но мы все равно продолжали идти вперед, впав в ступор от отчаяния. Погоня приблизилась, стрелки рассредоточились и начали стрелять в нас, открыв огонь слева направо. Пули ложились очень близко, и нам пришлось упасть лицом в снег, который разрывался фонтанчиками вокруг. Один из верховых взял нас на прицел винтовки. Нас окружили со всех сторон; нигде поблизости, до самого горизонта, не было ни местечка, которое мы могли бы использовать как укрытие. Мы смирились с неизбежным, с теми ужасными последствиями для нас, которые оно принесет, и сдались на милость победителей.

На обратном пути охранники били нас по голове. Мы брели связанные позади саней. Я был слишком расстроен, чтобы обращать внимание на удары. Но настоящий прием ждал нас в лагере. Тут было все, кроме красного ковра. Сначала нам пришлось выдержать допрос нашего капитана, который отвечал перед русскими за поведение пленных из его команды. Он поносил нас последними словами, но я слишком хорошо знал этого человека, чтобы не понимать, что все это — всего лишь игра, чтобы доставить удовольствие русским. Если бы мы беседовали с ним наедине, он наверняка поздравил бы нас с хорошим замыслом и выразил бы свои сожаления по поводу того, что план не увенчался успехом. Как бы то ни было, вряд ли наш поступок мог расцениваться как дезертирство с поля боя. И хотя он не причинял нам физической боли, русские конвоиры явно находились под впечатлением от того, как он с нами обращался, и я уже начал подумывать о том, что, может быть, нашему капитану поручат самому выбрать для нас наказание.

Наверное, он этого и добивался, но у него ничего не получилось. Как только мы вышли от него, началось настоящее представление. Нас отвели в домик охраны и приказали раздеться до пояса. Потом нас прогнали между шестью русскими конвоирами, вооруженными кочергами, палками и самодельными кнутами. Я бежал первым, и меня осыпали ударами со всех сторон. Было похоже, что эти люди собирались забить нас до смерти. Пропустив несколько смертоносных ударов по лицу и жизненно важным органам, я упал, как куль, на другом конце комнаты, но они пинали меня ногами до тех пор, пока я снова не встал. Потом, после того как и Макс получил свою порцию, нас заставили пробежать сквозь строй теперь уже в противоположном направлении. На этом наказание для австрийца закончилось. Но меня, как старшего по званию и вдохновителя побега, ждал еще один «раунд», ничуть не более милосердный. Меня поставили внутрь круга и осыпали ударами до тех пор, пока все мое тело не стало от кровоподтеков багровым, красным, зеленым и синим. Уже в самом конце, в качестве финального аккорда, самый крупный из моих мучителей, который держал в руке кочергу, нанес мне удар по левой руке, от которого кость сломалась с громким хрустом. Затем меня грубо вышвырнули из комнаты, и, стараясь преодолеть боль, я пополз, как побитая собака, к своей конуре.

Я решил, что наказание на этом закончилось, но это было не так. Меня поставили в небольшой душевой, по колени в холодной воде, где мне предстояло простоять всю ночь. В отчаянии я пытался выбраться наружу, хотя и сознавал, что за это последует еще более суровое наказание. Но стены были скользкими, а окошко слишком маленьким, к тому же оно располагалось слишком высоко. Утром меня — замерзшего, покрытого рубцами, не способного от боли пошевелиться — выволокли оттуда. Меня осмотрел доктор, который наложил на сломанную руку шину. После этого мне дали отлежаться три дня, пока все мои раны, за исключением руки, более или менее не зажили.

Последним пунктом наказания стал специально созданный для нас особо суровый режим. Нас с Максом отправляли в лес за дровами по три раза днем и по три раза ночью. Мою сломанную руку в расчет не принимали, поэтому Макс, которому удалось избежать «водолечения» и «последнего аккорда», предназначенных для «зачинщика», что позволило ему пребывать в лучшей форме, укладывал для меня дрова и вообще помогал мне делать то, что сам я был делать не в состоянии. Такое трудовое расписание было назначено для нас в течение трех дней и ночей, но в последнюю ночь поляк, который наблюдал за нами, пожалел меня и по собственной инициативе отменил последнюю ходку в лес. К тому времени мой организм находился в крайней степени истощения, к тому же доктор распорядился, чтобы я не занимался заготовкой дров до тех пор, пока рука не заживет. Но русские игнорировали его мнение и продолжали посылать меня на лесозаготовки.

— Если не можешь работать, стой рядом и замерзай, — говорил здоровяк, который сломал мне руку. — За то, что ты сделал, мне следовало сломать тебе и вторую руку.

От этих ежедневных издевательств меня спас наш капитан, который заявил, что хотя я и не могу работать, но вполне способен выполнять обязанности старшего команды, которая трудилась на спиртовом заводе, расположенном между городом и госпиталем. Здесь в течение двух месяцев я руководил бригадой из двадцати пяти человек и контролировал разгрузку брикетов торфа из грузовиков.

Однажды рухнули все мои надежды на то, что мне удастся еще какое-то время продержаться в лагере при госпитале: он просто перестал существовать. Здоровых отправили обратно в основной лагерь под Смоленск, а больных поместили в госпиталь в Смоленск. Благодаря последнему наказанию, которому меня подвергли, мне удалось оказаться во второй партии, и я провел целый месяц без забот и тревог в госпитале. Питание, несмотря на то что его было мало, было лучшим из того, что мне довелось попробовать с тех самых пор, как я попал в плен.

Моим главным занятием в госпитале были размышления. Провалившаяся попытка побега подорвала мою стойкость. Мое тело и душа подверглись суровым испытаниям, и мне потребовались все запасы гибкости и оптимизма, чтобы смотреть на будущее без боязни предаться самому глубокому отчаянию.