«Пушкин! Он и в лесах не укроется»

«Пушкин! Он и в лесах не укроется»

Через несколько месяцев после того, как Державин на публичном экзамене с волнением слушал «Воспоминания в Царском Селе», в журнале «Российский Музеум» появились стихи под названием «Пушкину». В них никому не известный воспитанник Царскосельского Лицея Пушкин объявлялся бессмертным поэтом.

Пушкин! Он и в лесах не укроется;

Лира выдаст его громким пением.

И от смертных восхитит бессмертного

Аполлон на Олимп торжествующий.

Под стихами стояла подпись «Д». Кто скрывался за этой буквой? Державин? Ничуть не бывало. Дельвиг. Это он первый поведал читающей публике о необычайном даровании друга.

Пушкин был смущен и растроган. Он ответил Дельвигу:

Спасибо за посланье,

Но что мне пользы в том?

На грешника потом

Ведь станут в посмеянье

Указывать перстом!..

О, Дельвиг! начертали

Мне Музы мой удел;

Но ты ль мои печали

Умножить захотел?

Вслед за Дельвигом и другие лицейские поэты высоко оценили Пушкина. «Дай бог ему успеха, — писал Илличевский. — Лучи славы его будут отсвечиваться и в его товарищах».

Слух о том, что в Царскосельском Лицее подрастает невиданный талант, быстро распространился за пределами Царского Села.

Осенью 1816 года член тайного общества офицер Лунин говорил французскому писателю Ипполиту Оже:

«Русский язык должен быть первым, когда он наконец установится… Карамзин, Батюшков, Жуковский, также и наше восходящее светило юноша Пушкин уже сделали некоторые попытки для обработки его».

В Москве Василий Львович Пушкин в собрании «Общества любителей российской словесности» читал стихи племянника. Вяземский писал Батюшкову: «Что скажешь о сыне Сергея Львовича? чудо и все тут. Его Воспоминания вскружили нам голову с Жуковским. Какая сила, точность в выражении, какая твердая и мастерская кисть в картинах. Дай бог ему здоровия и учения и в нём прок и горе нам. Задавит, каналья!»

Жуковский прислал Пушкину в Лицей стихи с надписью: «Поэту-товарищу Ал. Серг. Пушкину от сочинителя». Это было всерьез и с полнейшим уважением.

Пушкин знал, сколь большие надежды возлагают на него. Это волновало и радовало.

Чем же ознаменовать ему свое вступление в жизнь? Он начал большую комедию «Философ» и, перебирая тетради со стихами, вдруг подумал, что неплохо бы издать свои лицейские стихотворения.

Он взял лист, на котором записан был конец стихотворения «Пирующие студенты», и набросал на обороте план сборника: «Послания», «Лирическое и Пьески», «Элегии», «Эпиграммы и надписи»… Он наметил включить в сборник больше сорока стихотворений и начал их переписывать в тетрадь, озаглавленную «Стихотворения Александра Пушкина». Переписывать помогали товарищи: Пущин, Илличевский, Матюшкин, Яковлев, Корсаков, Есаков. Даже Мясоедов переписал одно. Он хотел идти в гусары, и стихотворение «Усы» — о гусарских усах — пришлось ему особенно по сердцу.

В плане будущего сборника стояло: «XV элегий». В 1816 году Пушкин с особым увлечением писал унылые элегии, где воспевалась несчастная любовь, разлука с милой, увядающая молодость, страдания, печали, слезы.

Унылые элегии… Как непохожи они были на его прежние стихи, беззаботные и веселые. Что же с ним произошло? Он был подростком, а стал юношей. Многое понял, узнал. И переоценил и себя, и свои стихи.

Не вечно нежиться в прелестном ослепленьи:

Уж хладной истины докучный вижу свет.

По доброте души я верил в упоеньи

Волшебнице-мечте, шепнувшей: ты поэт, —

И, пре?зря мудрые угрозы и советы,

С небрежной легкостью нанизывал куплеты,

Игрушкою себя невинной веселил;

Угодник Бахуса, с веселыми друзьями,

Бывало, пел вино водяными стихами,

В дурных стихах дурных писателей бранил,

Иль дружбе плел венок, и дружество зевало

И сонные стихи впросонках величало.

Так думал он теперь. Что же вывело его из «прелестного ослепленья»? Он считал, что открыл ему глаза «строгий опыт». Жизненный опыт его действительно увеличился. Лицейский мирок раздвинулся. Собственные наблюдения, чтение, беседы с товарищами и новыми друзьями, политические уроки Чаадаева, рассказы гусар… Этот «строгий опыт» изменил его взгляды на жизнь, на себя, на то, что писал он ранее. Нет, жизнь не праздник. Сколько в ней тяжкого. Даже любовь — «веселье жизни хладной» — и та таит в себе горести.

Как понимал он теперь Жуковского, его задушевные, грустные, меланхолические элегии, эти поэтические жалобы на жизнь.

И он стал писать элегии. В них учился показывать внутренний мир человека, его тревоги и горести, его сокровенные чувства. И, учась, делал удивительные успехи.

Медлительно влекутся дни мои,

И каждый миг в унылом сердце множит

Все горести несчастливой любви

И все мечты безумия тревожит.

Но я молчу; не слышен ропот мой;

Я слезы лью; мне слезы утешенье;

Моя душа, плененная тоской,

В них горькое находит наслажденье.

О жизни час! лети, не жаль тебя,

Исчезни в тьме, пустое привиденье;

Мне дорого любви моей мученье —

Пускай умру, но пусть умру любя.

Да, Жуковский уже имел полное основание называть юного лицеиста «поэтом-товарищем».