В ПОСЛЕДНИЙ РАЗ
В ПОСЛЕДНИЙ РАЗ
Спустя пять-шесть дней я опять был у Мессинга. В последний раз. Людей тут оказалось много. Присутствовал Симанайтис, заместитель начальника отряда. Паэгле, — это я уже знал, — в те дни болел. Из Москвы, вспоминается, были Пилляр и еще несколько чекистов. Все они, москвичи, в штатской одежде.
Меня встретили приветливо, но в их поведении улавливалась какая-то настораживающая мягкость, какая-то особенная доброта, может быть, сочувствие. Говорил Мессинг. Иногда вмешивался в разговор энергичный и порывистый Пилляр.
Мессинг вначале сказал, что Феликс Эдмундович Дзержинский благодарит меня именем революции и что решен вопрос о моем награждении орденом Красного Знамени — единственной в те годы высшей правительственной наградой. Я, разумеется, был сильно взволнован такой высокой оценкой моей работы и, конечно, благодарен, но чувство настороженности не исчезало. Почему здесь так много чекистов? Что они решали без меня? И почему здесь присутствует Симанайтис?
Потом мне объяснили, что последний «гость», которого я доставил, это Сидней Джордж Рейли — начальник восточноевропейского отдела разведки Великобритании, личное доверенное лицо злейшего врага нашей страны Уинстона Черчилля и других активных антисоветских сил в западном мире. В его руках — все нити антисоветских планов заговоров и комбинаций, и все это он нам выложит. Важно только, чтобы англичане не помешали нам довести следствие до конца. А помешать они могут. Надо помнить хотя бы «ноту Керзона» и высказанные в ней угрозы. Потеря Рейли для них — горькая пилюля, но главное все же в ином — в том, чтобы доверенные ему тайны не стали нашим достоянием. Надо убедительно доказать английской разведке, что Рейли умер, что эти тайны ушли с ним в могилу. В интересах следствия также надо показать и самому Рейли его собственную смерть. Вот мы и решили на границе, в пределах видимости с финской стороны, именно в то время и там, где финны ждут возвращения Рейли от нас, разыграть его фиктивное убийство.
Меня спросили, где, по моему мнению, лучше всего устроить эту сцену? Я предложил небольшую открытую поляну между центром селения Алакуль и линией границы, до которой еще остается метров 50—100 открытого пространства. Финны, рассчитывал я, услышат голоса и увидят вспышки выстрелов, но выйти на выручку Рейли из-за дальности расстояния не осмелятся. Мое предложение приняли.
Потом меня познакомили с одним из москвичей, высоким, как Рейли, стройным и худощавым. Во всем он был похож на Рейли, разве только помоложе годами, «Вот этого товарища повезете, — сказали мне и предупредили: — Все должно быть, как всегда! Точно, как всегда. На границе вас встретят чекисты и там разыграют сцену «убийства» этого товарища. Руководить операцией будет Шаров».
С этого времени началось очень тяжелое для меня испытание. Чтобы придать убийству Рейли больше убедительности, потребовался еще и мой арест. Фиктивный, конечно, но — арест! Значит, первому эту пилюлю всунули в рот мне! Не сладкая пилюля, горькая. Проглотил я ее: сажайте! Просил только, чтобы меня, арестованного, не показывали моим товарищам, знакомым и подчиненным. Мессинг умолк. Он ничего не сказал. Не хотел, по-видимому, Станислав Адамович высказать мне этой тяжелой необходимости. Не хотел и обмануть. Остальные же торопливо и почти в один голос заверили: «Ну, конечно, зачем же»…
Понимал я, что все-таки покажут, всем покажут. Фиктивный арест не может быть тайным. Фиктивный арест — показной, он и делается, «с широким показом».
«Убийство» Рейли разыграли как по нотам. В условленном месте меня с двойником Рейли встретила группа чекистов во главе с Шаровым. Покричали мы тут, поругались на трех языках — на русском, финском и английском. Постреляли поверх голов друг друга. Потом «Рейли» слег на обочине. Землю около его головы обрызгали кровью, запасенной Шаровым, а мне связали руки. Тут же на выстрелы прибежал председатель местного сельсовета, молодой парень, коммунист, толковый человек и добрый товарищ: «Не нужна ли помощь актива?»
Шаров поблагодарил его за быструю явку, похвалил. «Помощи пока не надо, — сказал он. — Вот этого мерзавца, — и на меня указал пальцем, — мы захватили, а вот того, на обочине, — прикончили. Только уж вы никому об этом ни слова — секрет!» Не в шутку напуганный предсельсовета удалился довольно резво. Шаров был в добром настроении: «Логически рассуждая, он еще до утра по всему поселку раззвонит. Как пить дать, раззвонит». Я большой радости не ощущал. Поругивал эту самую логику.
Подали машину Шарова. Вместительную старую развалину «бьюик»; разворачиваясь, она фарами осветила и меня, стоявшего со связанными руками, и «покойника» на обочине. Его подняли за руки и за ноги, втиснули в машину. Длинный он был, не уместился, ноги остались висеть на подножке. Меня взяли за воротник и тоже в машину, и — довольно энергично. Кобуру моего мазера оставили в кустах около дороги: приметная, узнают ее местные жителя, и особенно пограничники!
Машина пошла. Не в Ленинград прямо, как я еще надеялся. Остановилась в Белоострове, в управлении пограничной комендатуры. Меня повели на второй этаж, легкими толчками ускоряя шаг. «Покойник» остался в машине с торчащими на подножке ногами.
В помещении комендатуры, якобы на какое-то совещание, важное и срочное, собрались почти все командиры пограничного участка. Меня выставили здесь со связанными руками в роли пойманного предателя. Трудно было пережить эти минуты. Мне тогда показалось, что более тяжкого уже ничего не может быть в жизни.
Как хотел я обнять этих столь дорогих мне людей и сказать: «Не верьте, товарищи! Я для вас всегда был верным другом. Вас спасал, страну нашу, и в этой борьбе не жалел ни сил, ни самой жизни». Но этого сказать нельзя было, и я плакал, просил пощады и наговаривал на себя всякие пакости. Ты помнишь, товарищ, этот вечер? Я его не забыл…
Недолго меня тут «допрашивали». Кричали больше. Потом выехали в Ленинград. «Покойник» поднялся и давай ругаться: «По мне сапогами ходили и нос разбили». Нос его действительно вырос размерами и куда-то вбок глядел. Мне развязали руки. Я сидел молча. Видимых повреждений не имел…
В пути, в районе Новой Деревни, меня одели в штатскую одежду и дали какой-то паспорт. Липу, наверное. Поместили в гостинице Европейской и тут же прочли наставление: «Кормить и поить будем. Из номера не высовываться и без нашего звонка никому дверей не открывать. Все ясно?»
Да, более чем ясно.
Номер в гостинице великолепный. Со всеми удобствами, с ванной. Достаточно еды и питья вдоволь. Ночь уже была на исходу. Но не спалось, и я еще не прикоснулся к еде. Только тут стал понимать, насколько горька та пилюля… Завтра, даже сегодня утром у меня не будет никакого прошлого. Никаких друзей не будет. Никаких знакомых. Если кто и вспомнит меня, так с проклятием. Я любил людей, верил в людей. И они любили меня и верили мне. А тут одним ударом все разрушено. Навсегда все забыто…
Утром раздался звонок. Говорил Салынь: «Никуда не выходите, никуда! Не открывайте дверей! К вам сейчас придет товарищ и все расскажет». Тут он и явился. Помнится, это приходил Борисов. Несколько раз я видел его мимоходом и знал: он один из старших сотрудников полпредства. Сказал, что явился ко мне по поручению Станислава Адамовича: «Есть предположение, что из Финляндии прорвался к нам ваш старый знакомый Радкевич. Их волнует судьба Рейли, но ищут вас. Понимают, что Рейли найти трудно — он в больнице или в могиле. Но если вы на свободе, значит, у них еще не все нити к Рейли оборваны. Отсюда требование: «Из комнаты никуда не отлучаться. Дверей не открывать. Ночным поездом поедете в Москву».
— Что передать Станиславу Адамовичу? — спросил он меня перед уходом.
— Скажите, что я все понял.
В этой гостинице провел я двое суток, в ночь на третьи меня отправили в Москву. Посадили в поезд на товарной станции, там, где сейчас пригородные кассы. Посадка еще не начиналась, и меня всунули в отдельное двухместное купе, у входа в вагон. В этих купе обычно фельдъегеря с почтой путешествовали. И тоже предупредили: «Из купе не выходить. Еда и питье у вас есть». Поезда ходили медленно. Из Петрограда до Москвы почти сутки езды. Как тут из купе не выйдешь?!
Первым в Москве я встретил Владимира Андреевича Стырне, того чудесного чекиста-ювелира, которого Л. В. Никулин в своей книге «Мертвая зыбь» показал под двумя фамилиями — Старова и Козлова. Много внимания мне уделил незабвенный Артур Христианович Артузов, чекист с большой буквы. Я встретился и с другими крупными работниками центрального аппарата ОГПУ того времени, в частности с Пилляром, Кацнельсоном — начальником главного управления пограничной охраны и был представлен В. Р. Менжинскому. Разговаривал со мной и Медведь, член коллегии, полномочный представитель по Дальнему Востоку.
Стырне и Артузов мне рассказывали, как вел себя С. Дж. Рейли до ареста и в первые дни заключения.
В Ленинграде его встретил Стырне. Представился Козловым, активным монархистом, с большими связями и возможностями в советской среде. Этот Козлов чрезвычайно понравился Рейли убежденностью и широкой эрудицией. И мое «окно» Рейли понравилось — «близко, удобно и безопасно».
В Москве Рейли встречался со многими «активными деятелями белого подполья». Даже два совещания с ними провел. Учил и наставлял их. Ему и в голову не приходило, что разговаривал-то он не со «своими», а преимущественно с руководящими работниками центрального аппарата ОГПУ, в том числе и с заместителем начальника Иностранного отдела Владимиром Андреевичем Стырне. Можно утверждать, что столь унизительного поражения могущественная разведка Великобритании не знала за всю свою историю. И кто нанес этот не джентльменский удар? Те дилетанты, равных которым, по мнению Герберта Уэллса, мир не знал со времени раннего мусульманства. Прискорбный случай!
В первые часы после ареста Рейли обнаруживал завидное самообладание. Шутил даже: «И на старуху бывает…» Он твердо верил в силу Британской империи, которая, как полагал Рейли, не оставит его с доверенными ему тайнами во власти большевиков. Правящие круги Англии любыми способами будут спасать свои тайны. А тут и его, Рейли, спасение. Известие же о фиктивном убийстве, о собственной смерти, подавило Рейли. Такого «хода конем» он не ожидал. Рейли сдался и начал искать собственных путей к спасению. Был только один путь, и Рейли ухватился за него. Он выдал все тайны своих могущественных руководителей, злейших врагов нашей страны. Выдал все, все до конца. Сотрудничество свое предлагал на вечные времена. Наметки возвращения Рейли в Англию нашим агентом возникали. Иметь там такого агента — идея заманчивая. И он поработал бы на нас. Рейли уже понимал силу чекистов, их хватку. Такая возможность возникала, и потому я ждал «движения груза в обратном направлений».
С. Дж. Рейли знаком советским людям и по кинофильму «Заговор послов». Помнят, наверное, иностранного дипломата, вручавшего одному бородатому командиру миллион двести тысяч валютой для подкупа охраны Кремля? Деньги вручал С. Дж. Рейли, получателем был Берзин. Старшие товарищи помнят его — начальника административно-хозяйственных управлений органов госбезопасности.
Реакционные силы Запада, высоко оценивали силу и умение Рейли и тяжело переживали его гибель. Года два тому назад в Англии вышла книга Р. Брюсса-Локкарта, сына одного из главных организаторов реакционных заговоров, бывшего английского посла в России Р. Локкарта, решением нашего трибунала от 28 ноября 1918 года объявленного врагом трудящегося народа. Сын этого достопочтенного джентльмена свою книгу о Рейли назвал «Ас среди шпионов». Не без гордости он приводит слова покойного Флеминга о том, что даже его детище, вымышленный Джеймс Бонд — ничто по сравнению с реальным Сиднеем Рейли. В связи с выходом этой книги собственный корреспондент «Известий» в Лондоне М. Стуруа писал:
«Имелся разветвленный заговор империалистических держав против молодого советского государства… Нити этого заговора тянулись за океан, опутывали Западную Европу и Балканы, свертывались клубком в кулуарах Версаля и расправлялись взрывной пружиной на улицах Москвы и Петрограда».
Да, Рейли имел что показать, и он все выложил. Его показания имели настолько большое государственное значение, что о них Ф. Э. Дзержинский незамедлительно сообщил Политбюро ЦК партии. Эти показания учитывались нами в течение ряда лет.
С «арестом» заканчивается мое участие в «Тресте». Я получил новую фамилию, новые служебные и партийные документы. Тойво Вяхя стал Иваном Петровым. В Ленинграде пустили слух, что меня, как предателя, расстреляли. Выплыл я в бухте Дюрсо на Черном море.
Получил и обещанный орден Красного Знамени. Орденов, по-видимому, еще было мало и номер моего — 1990. Приказ о награждении подписал Михаил Васильевич Фрунзе.
В процессе проверки партийных документов, — кажется, это было в 1934 году, — возник вопрос: почему я, финн, имею русскую фамилию? Выручили чекисты. Они удостоверили, что моя старая фамилия пока под запретом и новая узаконена. И еще любезность добавляли: «Человек очень преданный и очень храбрый».
Еще в течение нескольких лет В. А. Стырне и А. Х. Артузов не забывали меня. Проезжая через Москву, я изредка бывал у них. От них я узнал о поездке Шульгина по стране под опекой ОГПУ и дальнейшую судьбу деятелей белого подполья.
Много хорошего о деятельности Артузова я услышал от командарма I ранга Уборевича осенью 1936 года. На каком-то вечере после полевых учений Уборевич в разговоре со мной и полковником Шаховым рассказал, в частности, следующее. В Москве на совещании командующих ближайшими округами и руководящих командиров наркомата обороны выявилось, что немцы ввели в строй новый танк, какой-то из серии «Т». Этот танк, как говорили, обладал более высокими боевыми качествами, чем наши старые танки.
Сталин, руководивший совещанием, предложил начальнику разведуправления комкору Урицкому приобрести чертежи или хотя бы достоверное описание этого нового немецкого танка. Урицкий усомнился в возможности сделать это.
Вызвали А. Х. Артузова. У него было только два вопроса:
— Что требуется? Танк в натуре или только его чертежи? И второй вопрос — сколько времени будет выделено на выполнение этого задания?
На ироническое замечание Сталина о том, что немцы — фашисты и хорошо оберегают свои тайны, Артузов ответил:
— Не совсем так, по-видимому. Немцы прежде всего капиталисты и как капиталисты — они фашисты. Какой же капиталист отказывается от выгодных торговых сделок?
Не устояли охранные меры немцев против Артузова! Вскоре, значительно раньше истечения срока, немецкий чудо-танк был осмотрен, испытан и… забракован.
— Не понимают немцы требований будущей войны, — говорил Уборевич. — Не таким должен быть танк будущего. Танк будущего — это наш танк и появится он скоро…
И у нас появились такие танки. Немцы хорошо помнят их удары. Но Артузов и Уборевич этого не увидели. Их мы не уберегли…
Однажды в Москве я встретил Паэгле, бывшего начальника Сестрорецкого пограничного отряда, работавшего уже в центральном аппарате. Только теперь от него я узнал о той буре, которую в пограничной среде вызвал мой «арест». Особенно яростно реагировал Бомов. У него, положим, для этого были основания — он предупреждал! Но мой вечно сонный помощник! Он тоже возмущался, на Кольцова наскакивал: «Я бы такого начальника поймал, но он был другом Кольцова. Что я мог. Они бы меня убили».
Для видимости Кольцова «наказали». Отстранили от должности и перевели в город Остров на эстонской границе, тоже комендантом участка. «Сняли» и Паэгле. Он был назначен начальником Особого отдела Балтийского флота.
Поговорили и посмеялись, но веселья я не ощущал. Не такие следы я хотел оставить в той дорогой мне среде… Неужели это действительно навсегда?
Но я ошибался. Не навсегда. Тридцать восемь лет на это понадобилось…
…Началось все с молодежной газеты «Калининградский комсомолец». Эта газета перепечатывала выдержки из отдельных глав романа-хроники Л. В. Никулина «Мертвая зыбь». Поскольку мне показалось, что некоторые эпизоды изложены автором не совсем точно — при общем несомненном знании существа дела, — я не выдержал и вмешался. А. Авдеев, редактор газеты, отозвался чрезвычайно тепло и дружески, и вскоре у меня завязалась переписка с Л. В. Никулиным, которая впоследствии превратилась в истинную дружбу. Лев Вениаминович жаловался, что хотя в его распоряжении были огромные архивные материалы, он не знал многих деталей, известных мне.
Может быть, читатель найдет в моих записках некоторые из тех деталей, о которых говорил Никулин…