Глава 14 Рочестер, 1960

Глава 14

Рочестер, 1960

Я вернулся в Нью-Йорк из Лондона 22 октября 1960 года. Дома меня уже ждала телеграмма от Эрнеста. Там было сказано, что Уолд очень хочет ставить фильм о Нике Адамсе, и я должен проинформировать «наших гостей, если они появятся, что у них не будет никаких трудностей и финансовых проблем».

Тогда я не мог догадаться, что слово «гости» относится к Онор, которая собиралась жить в Нью-Йорке. Уже на Кубе Онор заговорила о Нью-Йорке, и именно Мэри предложила, что, поскольку Онор еще в Глазго интересовалась театром, ей стоит поучиться в какой-нибудь театральной школе. Эрнест обещал платить за обучение.

Я позвонил в Кетчум и сообщил Эрнесту, что с Купером все в порядке и мы скоро подпишем пару контрактов с Голливудом. Только я собрался сказать, что Онор еще не приехала, как он прервал меня, заявив, что по телефону лучше не произносить никаких имен.

— Уже выслал тебе чек на полторы тысячи долларов для оплаты обучения нашей гостьи в театральной академии и на жизнь в Нью-Йорке в течение первого семестра. Я хочу, чтобы она ехала в Нью-Йорк, зная, что может рассчитывать на помощь. Нью-Йорк — ужасный город. Все безумно дорого — и жилье, и питание.

Он проговорил это как-то неестественно, словно делал официальное заявление. Я спросил его об охоте. Эрнест ответил, что еще не выбирался из дома, но, как только я приеду, мы обязательно поохотимся. Я заметил, что, скорее всего, мне не удастся с ним поохотиться — я много времени провел в разъездах, и у меня накопилось огромное количество работы. Мои слова его сильно огорчили. Он принялся уговаривать меня и так разволновался, что пришлось пообещать — как только смогу, тут же приеду в Кетчум. Кроме того, я обещал Эрнесту сообщить, когда наш гость прибудет в Нью-Йорк.

Онор прилетела из Мадрида спустя несколько дней. Я сразу позвонил Эрнесту и рассказал, что она поступила в Барбизонскую школу и уже встречалась с людьми из Академии драматических искусств. Наш разговор прервался. Когда я вновь дозвонился до Эрнеста, то понял, что он очень взволнован. Мы не должны больше говорить, заявил он, но мне необходимо приехать в Кетчум, и чем скорее, тем лучше.

— Телеграфируй, когда приедешь, — попросил он. — И перестань пользоваться телефоном.

Позже я получил от него письмо с просьбой выяснить, расспрашивал ли кто-нибудь Онор о том, что она собирается делать в Нью-Йорке, кто дал ей деньги на дорогу и так далее. У Эрнеста изменился почерк — буквы стали шире, их очертания — менее четки, у буквы «t» не было черточки, а «i» выглядела как петля.

Поезд прибыл на перрон на несколько минут раньше, чем по расписанию, — в девять часов вечера. Я зашел в бар у станции, где мы обычно опрокидывали стаканчик перед долгой дорогой в Кетчум. Я знал, что Эрнест там меня обязательно найдет.

Так и случилось. С ним был Дюк Мак-Муллен. Но вместо того чтобы присоединиться ко мне и тоже выпить чего-нибудь, он попросил меня поскорее допить свой стакан и выйти на улицу. Говоря со мной, он нервно поглядывал на мужчин, стоявших у стойки, и на людей, сидевших за столиками. Я поставил стакан, расплатился и пошел за ними к машине Дюка. Дюк — замечательный, жизнерадостный парень, но в тот момент он выглядел подавленным. Он поздоровался со мной так, как встречают друзей на похоронах.

В пути я старался нарушить воцарившуюся в машине тяжелую тишину, рассказывая о том, как хорошо идут дела с проектом Купера, а также о том, что больше ста двадцати пяти тысяч от студии «XX век — Фокс» получить не удается. Вдруг Эрнест меня резко прервал:

— Вернон Лорд хочет приехать, но я не приму его.

— Почему?

— ФБР.

— Что?

— ФБР. Они все время шпионят за нами. Спроси Дюка.

— Э-э… От Хейли за нами ехала машина…

— Вот почему я вытащил тебя из бара. Боялся, что они нас схватят.

— Но, Эрнест, послушай, та машина свернула у Пикабо, — сказал Дюк.

— Наверное, решили ехать кругом. У них это займет больше времени, поэтому я так стремился уехать из Шошона до их появления.

— Но, Папа, — я пытался собраться с мыслями, — зачем ты нужен агентам ФБР?

— В этом-то все и дело. Они прослушивают мои разговоры. Поэтому мы пользуемся машиной Дюка. Нельзя говорить по телефону. Почту мою вскрывают. Знаешь, что меня насторожило? Помнишь, как тогда прервали наш с тобой разговор? Это из-за них. Их почерк.

— Но междугородние разговоры часто прерываются. Почему ты думаешь, что это означает…

— У меня есть приятель, он работает в телефонной фирме в Хейли. По моей просьбе он проследил, как было в тот раз. Разговор прервали здесь, а не в Нью-Йорке.

— Ну и что?

— Боже мой, Хотч, ну не будь же таким дураком. Ты заказал разговор, так? И логично было бы, если бы нас прервали на твоей линии. Но это сделали здесь, в Хейли. Это означает, что ФБР отслеживает мои разговоры.

Он был очень возбужден. Я сидел в полумраке машины. Дорога была абсолютно пустая, и мы ехали довольно быстро. Мне хотелось задать Эрнесту множество вопросов: почему он решил, что за ним следят, что его прослушивают и почему Вернону нельзя приехать, но я молчал, сидя на заднем сиденье и глядя на полосу дороги, освещенную фарами. На душе было очень тоскливо.

Так мы ехали в полном молчании. Я думал, что Эрнест заснул, но вдруг услышал:

— Что говорит наша гостья? Кто-нибудь с ней общался? Задавали какие-нибудь вопросы?

— Нет, никто.

— Никто не спрашивал ее насчет паспорта?

— Нет.

— И из иммиграционной службы никто не звонил и не встречался с ней?

— Нет.

— Голову даю на отсечение, они ее завербовали.

— Ты о чем?

— Она врет. Она им продалась.

— Нет, это невозможно! Уверен, никто…

— Она стала шпионкой. Давай вычеркнем ее из нашей жизни и забудем об этом деле. Я больше не хочу даже слышать о ней.

Мы выехали на главную дорогу к Кетчуму. Была середина ноября. Улицы городка были пусты — Кетчум, словно просыпаясь после долгой спячки, оживал зимой, когда земля покрывалась снегом, приезжали любители лыж, и в Сан-Вэлли начинали работать подъемники. Теперь же везде было темно и тихо — работал только один бар, и в маленьком ресторанчике сидели несколько человек.

Когда Дюк свернул на улицу, Эрнест прошептал: «Притуши фары», открыл окно и уставился на здание банка, ярко освещенное огнями, так что можно было хорошо видеть внутри двух мужчин, работавших с бумагами. Эрнест, разглядывая их, почти весь вылез в окно. Затем он изучил улицу и темные витрины магазина рядом с банком, закрыл окно и разрешил Дюку снова включить фары.

— Что это?

— Аудиторы. Их заставляют проверять мой счет. Если уж им надо тебя поймать, они это непременно сделают.

— Но откуда ты знаешь, чем занимаются эти люди?

— Ну а что еще среди ночи могут делать в банке два аудитора? Конечно, возятся с моим счетом.

— Но что такого ты сделал? Что они могут обнаружить?

— Хотч, когда они хотят тебя достать, они тебя достанут.

Мы подъехали к отелю «Кристиана», рядом с супермаркетом Чака Аткинсона. Дюк помог мне нести вещи, а Эрнест остался в машине.

— Хотч, ты обязан что-то сделать. — В интонациях Дюка звучало неподдельное отчаяние. — Никто им не занимается, и, честное слово, хоть кто-то должен взять дело в свои руки.

— Но я-то что могу?

— Ты видишь, что с ним происходит. Все уже шепчутся об этом, но… Боже мой!

Когда мы вернулись к машине, Эрнест попросил меня прийти к ним завтра утром на завтрак, и как можно раньше:

— Буду ждать тебя.

— Приду рано, — сказал я.

Все первые дни после приезда меня осаждали близкие друзья Эрнеста. Один за другим они делились со мной своими тревогами и страхами. Он страшно изменился. Похоже, у него глубокая депрессия. Эрнест отказывается от охоты. Он придирается к старым друзьям и больше не собирает их по пятницам вечером смотреть соревнования по боксу. Он отвратительно выглядит.

Поначалу я попытался обсудить ситуацию прямо с Эрнестом, как делал это всего месяц назад, когда мы в Мадриде решали вопросы с багажом. Но я оказался слишком наивен. Прежде всего, он не хотел ни о чем говорить ни в своем доме, ни в моем номере — везде якобы стояли жучки и нас прослушивали. Поэтому нам пришлось одеться и прогуляться по берегу Вуд-Ривер. Найдя толстое бревно, мы уселись, и Эрнест принялся повторять весь тот бред, который я уже слышал. ФБР следит за ним из-за Онор. Эти парни — из службы иммиграции, и они собирают против него улики. За что? За развращение малолетних. На его тирады я возразил, что он никогда не был с Онор в Штатах — только на Кубе и в Испании, поэтому американские службы иммиграции не могут ни в чем его обвинять, даже если это правда. Тут он вскочил и принялся ходить вокруг бревна, крича, что она была только его секретаршей и что во всех такого рода обвинениях нет ни грамма правды, но им проще его арестовать, чем выяснить истину. Я пытался показать абсурдность его подозрений, но чем больше говорил, тем больше его раздражали мои слова — я не верил в опасность, которая ему угрожала! В конце концов, я понял, что эта фраза — «развращение малолетних» — сидит в его голове не потому, что она имеет для него какой-то определенный смысл, а просто из-за ее зловещего звучания. Вместо нее с таким же успехом могли фигурировать и другие формулировки — «покушение на жизнь», «преднамеренное убийство» — все, что угодно, лишь бы это смогло стать той дьявольской петлей, которую агенты ФБР собирались накинуть ему на шею.

Эрнесту не терпелось узнать, говорили ли со мной агенты службы иммиграции об Онор и о нем, а когда я ответил, что никто меня ни о чем не спрашивал, он так посмотрел на меня, что было ясно — он мне не верит ни на йоту. И тут мне стало совсем плохо. Я понял, что теперь Эрнест считает и меня участником заговора.

Он снова опустился на бревно. Сейчас он хотел узнать, велел ли я его адвокату, как он меня просил, задекларировать его выигрыш, когда он ставил на Йоханссона — четыре тысячи долларов. Я ответил, что выполнил его просьбу, и все будет сделано, как надо.

— Уже слишком поздно, — мрачно проговорил он. — Ты видел тех аудиторов в банке? Они как раз этим и занимаются.

Нет, возражал я, это невозможно, ведь декларировать выигрыш разрешается в течение года, и у него было много времени в запасе, и наверняка те люди в банке были заняты совсем другими делами. На это Эрнест заявил, что я абсолютно не прав — выигрыши в азартные игры надо декларировать сразу после получения денег, он явно нарушил закон, и теперь ФБР за ним охотится. Затем он предупредил меня, что Вернон Лорд ничего не знает — он отличный парень и всегда к нему, Эрнесту, хорошо относился, и поэтому Хемингуэй не хочет, чтобы Лорд был втянут в это дело. Вот почему Эрнест не позволил Лорду встречать меня.

— Но, Папа, Вернон — твой врач. И вас связывают особые отношения. Ты не должен волноваться о нем.

— Нет, я должен волноваться, — сказал он, — ведь у врачей нет никаких преимуществ в суде.

Тут я решил поспорить с ним. Эрнест знал, что некоторое время я был практикующим юристом, поэтому я попытался убедить его, что хотя бы здесь он ошибается. И чем больше я доказывал ему, что у докторов есть особые права в суде, как, впрочем, и везде, тем меньше Эрнест хотел слушать меня, утверждая, что я абсолютно не знаю законов. В конце концов он заявил, что и я его предал. Этого я уже не мог так оставить. Мы, крича друг на друга, нервно ходили вокруг бревна, и я даже не старался его успокоить. Вдруг Эрнест повернулся ко мне, посмотрел прямо в глаза и с горечью в голосе произнес:

— Давай откровенно, Хотч. Скажи, по-твоему, я кто — лгун или сумасшедший?

Его подбородок трясся, а лицо страшно побледнело.

— Прости, — сказал я. — Забудем об этом разговоре. — И мы медленно направились обратно к дому.

Я пытался уговорить Эрнеста пойти на охоту, но каждый раз он отказывался, уверяя меня, что должен закончить кое-какие дела — иногда это была правда, иногда — нет. Поводом для того, чтобы остаться дома, могло послужить все, что угодно, вплоть до необходимости написать какое-нибудь письмо — адвокату или издателю. Мне казалось, что, если я смогу вытащить Эрнеста на природу, увести из дома, от его тревог и волнений, если заставлю делать то, что он так всегда любил, его душевное состояние улучшится, а настроение поднимется. Я надеялся, что красота осеннего леса и охотничий азарт, который в нем, старом охотнике, непременно должен был возникнуть вновь при виде летящей птицы, поможет ему, и он освободится от своих навязчивых идей, от этой напряженности, сковавшей все его существо. И как-то раз мне все-таки удалось уговорить его пойти на фазанью охоту. Однако все тогда закончилось столь мрачно, что я решил — больше никогда не буду этого делать.

Я собрал всех самых близких приятелей Эрнеста, которые всегда ходили с нами на охоту — Бада Пурди, Пэппи Арнольда, Дога Андерсона и Чака Аткинсона. Чтобы охотиться на фазанов в открытом поле, нужно иметь, по крайней мере, четыре винтовки. В ту осень было мало фазанов, и нам пришлось ехать в Пикабо. Там жил друг Бада Пурди, фермер, который разрешил нам поохотиться на своих землях — огромном пространстве с кукурузными полями, где еще оставались высохшие стебли, лакомая добыча для фазанов — мы уже хорошо это знали.

И вот когда мы добрались до места, когда все было приготовлено для охоты, ружья заряжены и мы уже стали перелезать через проволоку, огораживающую поле, Эрнест вдруг заартачился. Он заявил, что мы нарушаем закон, вторгаемся на территорию, принадлежащую частному лицу, и он совсем не хочет, чтобы его тут пристрелили. Кроме того что Бад знал владельца и договорился с ним, по законам штата не запрещается охотиться в полях, которые не охраняются специально, а вокруг того поля, куда мы приехали, не было никаких постов. На все наши уверения Эрнест сказал, что категорически не хочет предоставлять ФБР никаких дополнительных поводов для его ареста, и предложил нам поохотиться, в то время как он подождет нас в машине. Мы уговаривали его не меньше получаса. Наконец он пошел с нами, но практически не участвовал в охоте.

Пэппи Арнольд сделал первые выстрелы, но промахнулся. Эрнест продолжал настаивать на том, что нужно подождать — вдруг нас захотят арестовать. И снова пришлось его уговаривать идти вперед. Мы выстроились полукругом примерно на тридцать ярдов, Эрнест шел на левом фланге. Так продолжалось около трех часов, когда вдруг перед нами возникли три прекрасных фазана, они были не более чем в десяти ярдах от Эрнеста. Охотник может только мечтать о таком. Эрнест, с его способностью быстро перезаряжать ружье, мог бы легко пристрелить всех троих. Тут он снял ружье с предохранителя и прицелился в птиц.

И вот когда уже надо было стрелять, он этого не сделал. Птицы быстро взлетели и исчезли из поля зрения. Изумленные до предела, мы все окружили Эрнеста.

— Я был бы полным идиотом, если бы позволил пристрелить себя из-за пары фазанов, — сказал он, вытаскивая патроны из стволов.

На несколько минут мы потеряли дар речи. Очухавшись, Бад предложил зайти к самому фермеру, дом которого виднелся на горизонте, и проверить разрешение на охоту. Эрнест согласился. По дороге мы не видели никаких птиц, но даже если бы перед нами появились фазаны, уверен, никто из нас не мог бы сделать ни одного выстрела.

Бад постучался в дверь, и вот уже жена его друга гостеприимно встречала нас. Бад представил ей Эрнеста и всех остальных. Она сказала, что ее муж уехал на рынок в Твин-Фоллс, но она абсолютно уверена, что мы смело можем охотиться на их землях. Кстати, сказала она, совсем недалеко от дома — старое кукурузное поле.

И вот мы снова охотимся. Когда мы шли по полю, один фазан появился перед Чаком, и он подстрелил птицу. Эрнест подошел посмотреть. При этом он заметил, что все-таки не очень уверен в том, что мы можем охотиться здесь: одно дело — слова жены, а другое — разрешение от официального собственника земли. Что будет, если фермер по дороге домой увидит их здесь, стреляющих в его фазанов? Он запросто может пристрелить их как нарушителей права частной собственности! Мы должны вернуться в дом фермера и ждать его возвращения, сказал он, явно сильно нервничая.

Я чувствовал себя совершенно разбитым. Все мои надежды оказались напрасными. И дело было не только в сегодняшнем дне — я понимал, все началось еще раньше, прошлой осенью, прошлым летом. Я оказался перед необходимостью прямо посмотреть фактам в лицо — с Эрнестом происходило что-то серьезное. Я не хотел, чтобы он почувствовал мою тревогу, поэтому опустил голову и уставился в землю. Остальные тоже замолчали, не зная, что и сказать. И только Бад, замечательный парень, посмотрел вокруг и заметил:

— Сказать по правде, Эрнест, здесь так мало птиц, что нам даже не стоит морочить себе голову. Давай-ка лучше поедем ко мне и выпьем сидра.

В тот вечер Эрнест согласился пойти со мной поужинать в только что открытый ресторан в отеле «Кристиана». Первый раз за долгое время он вечером вышел из дома. Но все кончилось почти так же грустно, как и тогда, в Испании.

Эрнест заказал один коктейль и один бокал вина — он строго придерживался своей диеты. Казалось, ему было хорошо. Он рассказывал забавные истории о прошлом Кетчума, о том, как здесь жили раньше, играли в азартные игры, и народу было так много, как во времена золотой лихорадки. Вдруг он замолчал, даже не закончив предложение, и заявил, что мы должны оплатить счет и быстро уходить из ресторана. Бедная Мэри, которая так радовалась этому вечеру, спросила его, что случилось.

Эрнест кивнул в сторону бара:

— У стойки сидят два агента ФБР, вот что случилось.

Тогда Мэри задала другой вопрос — откуда он знает, что эти люди из ФБР? Эрнест велел ей говорить шепотом:

— Ты что, думаешь, я не могу узнать фэбээровца? Нам нужно срочно уходить отсюда, Хотч.

Я пошел искать официанта и по пути прошел мимо столика, за которым сидел Чак Аткинсон с женой. Я спросил его, — может, он знает, кто эти двое у стойки.

— Конечно, знаю. Торговцы. Они приезжают в Кетчум каждый месяц уже на протяжении пяти лет. Только не говори мне, что Эрнест нервничает из-за них. — И он горестно покачал головой.

Когда я сообщил Эрнесту, что эти люди — торговцы, он поднял меня на смех.

— Ну да, торговцы. Агенты ФБР славятся своей неуклюжей маскировкой. Думаешь, они будут тебе изображать скрипачей? Пошли, Мэри. Ты можешь выпить кофе и дома.

С тех пор как я приехал, Мэри все время хотела поговорить со мной, но Эрнест не давал нам никаких возможностей пообщаться наедине. Он стал очень чувствителен к любой критике и, когда видел, что его друзья о чем-то беседуют с Мэри, проникался уверенностью, что они наверняка обсуждают его. На самом деле так и было. Тут он был прав. Мэри очень нервничала и была совершенно растеряна. С самого приезда из Испании он все время чего-то боялся. В тот вечер по дороге домой она шепнула мне, что завтра в 11 часов собирается пойти в магазин, и там мы сможем поговорить.

Наш разговор состоялся у полок с крупой. Мэри сказала, что она в отчаянии. Она показала мне письмо, которое нашла накануне на столе Эрнеста. На конверте был адрес его банка в Нью-Йорке. Вначале все шло, как полагается, но потом слова уже было трудно разобрать, казалось, что он выдумывает какой-то новый язык.

Работоспособность Эрнеста упала до такой степени, что он мог часами сидеть над рукописью парижских воспоминаний, не написав ни одной строки. Это очень его расстраивало, кроме того, он страшно переживал из-за потери финки. И никакие предложения Мэри купить квартиру в Париже или Венеции или же новую яхту, на которой они могли бы совершать морские путешествия, не могли его успокоить, вывести из состояния депрессии, отвлечь от постоянно мучивших его галлюцинаций и страхов. Он снова заговорил о самоубийстве, и иногда его можно было увидеть у шкафа с оружием. Порой он брал в руки ружье и целился, глядя куда-то далеко в горы.

Я сказал Мэри, что абсолютно уверен — Эрнесту срочно нужен психиатр, может быть, его следует положить в клинику Меннингера. Но Мэри смущало, что об этом станет известно широкой публике, и еще не ясно, как все скажется на состоянии Эрнеста. Тогда я предложил немедленно вернуться в Нью-Йорк и договориться со своим знакомым, очень хорошим психиатром. Она умоляла меня поспешить, опасаясь, что слова Эрнеста о самоубийстве могут стать страшной реальностью.

Перед отъездом я встретился с Верноном Лордом. Я знал, что Эрнест будет лечиться, только если сам этого захочет, и в этой ситуации роль Вернона могла стать очень важной, а может, ключевой. Вернон сказал мне, что Эрнест дал ему записку, которую тот должен был прочесть после ареста Эрнеста. Доктор, конечно, уже прочел письмо — там были просьба позаботиться о Мэри, а также безумные заверения в том, что Эрнест не имел ничего общего с доктором — это должно было защитить Лорда от возможных преследований со стороны властей. Некоторые места в письме казались полной абракадаброй. Состояние Эрнеста по-настоящему пугало Лорда, так же как и Мэри.

— Я просто сельский врач, — сказал он мне, — и не очень опытный. Но я точно знаю, что Эрнесту нужна немедленная помощь, которую я ему предоставить, при всем моем желании, не могу. Да, я выписывал ему разные транквилизаторы и даже несколько новых препаратов, о которых недавно вычитал в медицинском журнале, но состояние Эрнеста слишком серьезно, а психиатрия — совсем не мой профиль, и я не могу поставить ему диагноз. К сожалению, последние несколько недель с каждым днем ему становится все хуже и хуже. Его нужно срочно везти в Нью-Йорк и показать хорошему психиатру.

Я спросил Лорда, когда он в последний раз Мерил Эрнесту давление. Может, у него приступ гипертонии?

— Ты хочешь сказать, скачок давления может его напугать?

— Ну да, нам же надо убедить Эрнеста в необходимости обследования. Я просто размышляю, как нам уговорить его ехать в Нью-Йорк.

— Да, пожалуй, это может сработать. Давление — то, что его действительно сильно волнует. Я с ним встречаюсь сегодня. Сделаю все, что от меня зависит. Так обидно! Физическое состояние Эрнеста стало гораздо лучше и почти пришло в норму — по-видимому, помогла строгая диета и отказ от алкоголя, — так теперь возникли проблемы с его душевным здоровьем. Ирония судьбы…

Нью-йоркский психиатр — назовем его доктор Знаменитость — быстро во всем разобрался. Он определил состояние Эрнеста как маниакально-депрессивный синдром и в разговоре с Лордом порекомендовал несколько новых препаратов, которые, как он надеялся, поддержат Эрнеста до госпитализации. Сначала доктор порекомендовал клинику Меннингера, но Вернон решил, что Эрнест никогда не согласится лечь в эту больницу. Да и Мэри будет протестовать против этой клиники из-за страха, что состояние Эрнеста станет достоянием публики, заметил я.

Стало ясно, что единственный приемлемый для всех вариант — больница, где лечат как соматические, так и психические заболевания. Туда Эрнест мог бы лечь в связи с каким-то физическим недугом, и это бы замаскировало истинную причину госпитализации. Тогда доктор Знаменитость порекомендовал клинику Мэйо. Вернон сообщил, что Эрнест, как мы и ожидали, испугался, увидев, что его давление поползло вверх. Лорд думал, что теперь сможет уговорить Эрнеста лечь на обследование в Мэйо, и доктор Знаменитость договорился о госпитализации, предварительно обсудив с врачами клиники состояние Эрнеста.

И вот 30 ноября, в сопровождении Вернона чартерным рейсом на маленьком самолете Эрнест прилетел в Рочестер, штат Миннесота, и в тот же день стал пациентом клиники Мэйо. Его зарегистрировали как Вернона Лорда и поселили в палату больницы Святой Марии.

Эрнесту не разрешили пользоваться телефоном, поэтому он писал всем письма. В декабре я часто разговаривал с Мэри, которая жила недалеко от больницы, в отеле «Калер», и ежедневно навещала Эрнеста. Она чувствовала себя в этом городе очень одинокой, и на Рождество, чтобы хоть как-то ее порадовать, моя дочь послала ей целый ящик подарков.

За тот месяц Эрнеста одиннадцать раз подвергли электрошоку. По словам Мэри, он очень тяжело переносил эту процедуру, страдая даже больше физически, чем душевно. Но ему становится лучше, с надеждой говорила она, да и с врачами сложились хорошие отношения. Но, добавляла Мэри, у них был один недостаток — они знали его хуже, чем она.

Электрошок отменили в начале января. Вскоре после этого Эрнест попросил врачей разрешить ему позвонить мне, и они согласились. С тех пор как Эрнест поступил в больницу, он первый раз звонил по телефону, и для него этот звонок был необыкновенно важен. Я проконсультировался с врачами, есть ли темы, которые мне не следует затрагивать в разговоре, но они сказали, что никаких ограничений нет. Итак, звонок был назначен на определенный день и определенное время.

И вот в моем доме зазвонил телефон, и оператор сообщил мне, что сейчас со мной будет разговаривать мистер Лорд. После приветствий Эрнест сказал:

— Просто кошмар — лежать под фамилией «Лорд»[25] в католической больнице, и это мне, человеку, давно забывшему о католичестве!

Его голос звучал мощно и радостно, казалось, он полностью владел собой, только вот в интонациях появилась мягкость, какая-то сердечность, которой раньше не было. Он рассказывал, что несколько дней назад начал читать. Что он читает? Новую книгу нашего друга Джорджа Плимтона «Вне лиги». Она ему очень нравится, и он получает от чтения большое удовольствие.

— Правда, трудно получать удовольствие от чего-либо, когда лежишь в комнате, где за тобой следят, запирают дверь и ведут себя столь неприлично, что даже не доверяют тебе тупую бритву.

Было так странно слышать его слова! Я не очень представлял себе, как он живет в клинике. Разрешат ли его врачи навестить мистера Лорда? Он спросит, но, честное слово, Рочестер так далеко, что ему просто неудобно просить друзей приехать сюда.

— Но я не отрицаю такой возможности. И мне чертовски приятно было бы тебя увидеть.

Наш разговор продолжался пятнадцать минут, и он ни разу не упомянул о своих прежних страхах. Эрнест довольно много говорил о парижских воспоминаниях, о том, что ему надо продолжить работу над ними, поскольку он хочет, чтобы книга вышла уже осенью. И тут мы услышали голос больничного оператора:

— Мистер Лорд, пора заканчивать.

И Эрнест, быстро попрощавшись, повесил трубку.

Весь городок Рочестер — это клиника Мэйо. Он расположен на плоской равнине. Рочестер напоминает иглу, окруженную наперстками. Игла — это небоскреб, здание самой больницы, а наперстки — отели, в которых останавливаются приезжающие сюда со всего мира пациенты и их родные. От отелей все пути ведут к больнице, которая похожа на пчелиный улей, разделенный на отдельные соты. В лифтах отелей в сопровождении родных непрестанно поднимаются и спускаются люди в каталках и креслах на колесах, их же вы видите и на дорогах к больнице.

В самой клинике Мэйо больные не лежат. Их размещают в больнице Святой Марии, и там за ними ухаживают монахини, а врачи из Мэйо консультируют и назначают лечение.

Я должен был вылететь в Рочестер 13 января 1961 года, но 10 января получил телеграмму от Эрнеста, в которой он писал: авиакомпания «Нортуэст» бастует, и лучше, если я полечу на «Кэпитол» в Миннеаполис, а затем рейсом «Браниф» или «Озарк» — прямо в Рочестер. Или же сяду на машину компании «Джефферсон транспортейшн» и через полтора часа буду в городе. Машины уходят каждые четыре часа, а билет стоит восемь долларов. Он добавил, что весит теперь сто семьдесят три фунта с четвертью и все эти фунты будут счастливы меня видеть.

Так похоже на него прежнего — эта забота о друзьях и внимание к малейшим деталям! Я купил большую банку белужьей икры и взял билет на рейс компании «Кэпитол». К сожалению, кухня самолета вместе с холодильником, в котором стояла моя банка с икрой, осталась в Чикаго. Я ее так никогда больше и не видел, а мне так хотелось подарить икру Мэри.

Получив номер в «Калере», я сразу отправился в больницу. Эрнест выглядел страшно похудевшим — сто семьдесят три фунта в одежде вместо его обычных двухсот десяти — двухсот двадцати. У него как-то изменились черты лица, и даже манеры стали другими. Он представил меня своей медсестре — крупной симпатичной молодой женщине, которая явно нравилась своему пациенту, а потом — врачам, которых он уже возвел в статус приятелей. Они часто приглашали его в свои дома на обед, а один врач рассказывал мне, что в прошлое воскресенье у него в саду состоялись настоящие соревнования по стрельбе, в которых участвовали его друзья, а потом был накрыт стол, и Эрнест там тоже был. Мы сидели в маленькой, но уютной палате. Эрнест шутил и смеялся, вспоминая разные забавные случаи из прошлого, например наш триумф в Отейле или мое выступление на корриде. Врачи были в восторге. Несмотря на то что Эрнест выглядел не очень хорошо, было очевидно — он выздоравливает. Но в то же время у меня возникло чувство, что врачи относятся к нему не как к пациенту, а скорее как к знаменитости, волею судеб оказавшейся в больнице.

Уходя, доктора заметили, что было бы замечательно, если бы мы с Эрнестом немного погуляли. Медсестра протянула ему одежду, и, одеваясь, Эрнест показал мне гору писем. Он сказал, что всегда аккуратно отвечал людям, и теперь ему неловко, что он не сделал это вовремя. Если бы Нита[26] была здесь, тогда бы он диктовал ей, и они бы вместе быстро справились с этой кучей писем. Но ведь можно попросить стенографистку клиники ежедневно приходить к нему, предложил я, например, после обеда, на пару часов. Такая возможность явно обрадовала его и воодушевила.

— Я бы разделался со всеми этими письмами, и в Кетчуме сразу засел бы за книгу.

А потом он задал мне вопрос, которого я со страхом ждал с самого приезда:

— Что слышно у Купера?

Купер приехал в Нью-Йорк в начале января снимать телевизионный спектакль об американских ковбоях. Он сразу позвонил мне, предложив вместе пообедать:

— Мне надо уточнить наши планы с Папой. После операции врачи сказали, что у меня рак и мне осталось суетиться в этом мире совсем недолго. Надеюсь, они не ошибаются.

Накануне Рождества у Купера начались сильные боли, и он потребовал от врачей сказать правду. Тогда они и сообщили Гэри эту грустную весть. Теперь он, несмотря на целую кучу лекарств, так страдал, что мог выстоять перед камерой не больше часа.

— Как дела у Папы, в этой клинике Мэйо?

Уже не для кого не было секретом, что под именем Лорда в клинике лечится Хемингуэй, и газеты наперебой пытались угадать, какой недуг его туда привел.

— Отлично.

— А что с ним на самом деле, Хотч?

— Гипертония. Но сейчас все нормально.

Будь я проклят, если скажу Куперу правду — ему сейчас и так тяжело.

— Расскажи ему обо мне. Мы всегда были откровенны друг с другом, и я не хочу, чтобы он узнал о том, что со мной происходит, от чужих людей или из газет. Я пытался дозвониться до Эрнеста, но меня с ним не соединяют, а писать о таких вещах как-то не хочется.

И вот теперь я выполнил просьбу Купера. Эрнест не произнес ни слова. Лишь посмотрел на меня, словно я его предал. Затем он взял куртку, медленно надел ее, на голову натянул кепку и побрел из своей тюрьмы.

Мы шли, удаляясь от центра городка, и вскоре оказались на окраине.

— Похоже, твои врачи — отличные парни.

— Потому что они разрешают мне стрелять по тарелочкам?

— Ну, с их стороны так мило приглашать тебя в гости…

— Чего эти специалисты по электрошоку не знают, так это что такое писатель; они не имеют ни малейшего понятия о сострадании и раскаянии. Всех психиатров надо заставить самих заняться литературным трудом, может, тогда они хоть что-то начнут понимать.

— Они уже отменили процедуры?

— Да, но зачем все это было, если в результате им лишь удалось отнять у меня мое главное богатство — мой разум и память. Теперь я не могу писать. Пациента лечили лучшие врачи в мире, но, к сожалению, он скончался. Хотч, все просто ужасно. Я звонил местным властям, просил выдать меня полиции, но они отказались, сказали, не знают за что.

Мое сердце замерло. Я не мог поверить…

— Я проверил ситуацию с судом — ты не прав, в федеральном суде у врачей нет никаких особых прав, и они запросто могут придавить к ногтю Вернона, особенно теперь, когда я скрываюсь, живя под его именем. Вот почему я хочу уже оказаться в руках полиции. Кстати, ты давно видел Онор?

И затем снова последовали эти невероятные измышления об Онор и иммиграционной службе. Его мании, к сожалению, не исчезли и нисколько не изменились. Его комната прослушивалась, прослушивались телефонные разговоры. Он подозревал, что один из врачей на самом деле — замаскированный агент ФБР. Я постарался как можно быстрее вернуться в клинику, но все равно прогулка показалась мне бесконечно долгой.

В тот день я ужинал с Мэри в ресторане отеля. Она заметила, что первый раз за шесть недель в Рочестере ужинает не в одиночестве. Обычно, вернувшись от Эрнеста, Мэри ела одна в своей комнате. Мы говорили о двойственности Эрнеста — в присутствии врачей он ведет себя совсем не так, как с нами. Мэри уже беседовала об этом с врачами, но будет неплохо, сказала она, если они услышат пару слов и от меня.

Врачи сказали мне, что прекрасно знают — некоторые мании Эрнеста его не оставили. Но при этом они видят его все возрастающее желание работать — и для них это главный признак выздоровления. Я высказал сомнения по поводу его веса и спросил, разрешат ли ему больше есть и слегка пить. Я спросил, не может ли от абсолютного запрета на алкоголь нарушиться психика человека, если он, как Эрнест, всю свою жизнь чертовски много пил? Путь даже при этом его физическое состояние резко улучшится? На это они ответили мне так: им бы хотелось, чтобы его вес не менялся, и Эрнесту позволяется в день выпивать пару бокалов вина, но не больше. Конечно, я все понимал, я лишь хотел сказать, что Эрнест — столь неординарная личность, что к нему нельзя относиться как к обычному пациенту, и нужно сто раз подумать, как на нем отразится любая из назначенных процедур, будь то электрошок или что-нибудь другое. Конечно, я извинился за свои слова, но я считал необходимым их произнести.

На следующий день я снова пришел к Эрнесту. Мэри уже была с ним. Его то смертельно раздражали ее любовь, забота и внимание, то он, стараясь сдерживаться, благодарил ее за все, что она для него делала. И вот после одного из таких взрывов раздражения Мэри, извинившись, вышла из палаты. Когда она снова появилась в комнате, ее глаза были красными от слез. Вскоре Эрнеста пришли проведать два доктора, и я снова стал свидетелем поразительного превращения, которое уже наблюдал раньше.

В нем явно ощущался интерес к работе. Казалось, к Эрнесту вернулась способность писать. В ожидании стенографистки, которая должна была прийти после полудня, он рассортировал все письма. Ему не терпелось начать. Он даже успел написать вполне связный текст на обложку книги Джорджа Плимптона:

«Тонкие наблюдения, глубоко прочувствованные и осознанные. Эти воспоминания о суровом испытании, которому герой подвергается добровольно, пугают, как ночной кошмар. Вы заглянете в темные глубины души Уолтера Митти».

Так больное и здоровое начала боролись в сознании Эрнеста, и никто не мог предсказать исход этого поединка.

В то утро Эрнест и Мэри получили приглашение на церемонию инаугурации Кеннеди. Эрнест был очень растроган, и мы вместе сочиняли вежливый отказ.

И вот мне уже пора ехать в аэропорт. Эрнест проводил меня до лифта и некоторое время держал двери, не давая мне зайти в кабину:

— Весной мы поедем в Отейль. Цвета «Хемхотча» наведут там шороху и заставят всех трепетать. Помнишь парня, который выдавал наш выигрыш? Он тогда сказал: «Да, мсье определенно — настоящий мэтр». — Он слегка ударил меня по плечу. — Ну что, старина Хотч? Совсем тебя замучил, мой мальчик?

— Ну что ты, Папа! С тобой я пережил самые лучшие минуты в моей жизни.

— И все?

— Черт возьми, ты же сам как-то сказал, что, если отправляешься в дальней путь, надо быть готовым, что обязательно получишь пару ударов по заднице. Ты ведь тоже бывал в нокдауне.

— Конечно! И не раз. Но на счет «три» уже был готов вскочить.

— Слегка шатаясь.

— Ну да. Сейчас встаю на счет «шесть». Может, на «семь».

— Но сейчас у нас другие правила — считаем до «восьми».

— Черт возьми, как бы мне хотелось поехать на скачки! Но в Отейле и правда лучше весной. Напишу Джорджу, путь уже начинает работать над списками лошадей. Береги деньги, Хотч, будем ставить на дух Батаклана.

Я почувствовал, что медсестра уже ждет Эрнеста, и вошел в лифт.

— Спасибо, что приехал, — услышал я его последние слова.