Глава 9 Ки-Уэст, 1955

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 9

Ки-Уэст, 1955

И вот утром 3 июля 1955 года я уже летел в Майами. Там я пересел на маленький самолет и довольно скоро оказался в Ки-Уэсте, взял такси и попросил шофера подвезти меня на Оливия-стрит к дому 414 — именно такой адрес мне дал Эрнест.

Когда машина остановилась, я подумал, что шофер что-то напутал. По обеим сторонам улицы стояли грязные домишки, огороженные покосившимися заборами. Все вокруг поросло сорняком. В тридцатых годах, когда Эрнест купил здесь дом, у него было совсем мало соседей, и те немногие дома, которые были в округе, вполне соответствовали его вкусам. (На самом деле у Эрнеста было два дома — один большой, а второй, поменьше, более современный по дизайну и архитектуре, был построен за бассейном.) Однако годы оказались безжалостны по отношению к его соседям. Теперь их стало больше, все жилища выглядели убого и обветшало, и поместье Эрнеста казалось настоящим оазисом среди этой нищеты и запустенья. Эрнест не появлялся здесь с 1940 года, когда развелся с Полин. По решению суда эта земля и дома перешли в ее собственность, и она жила в Ки-Уэсте вместе с детьми. Теперь, после недавней кончины Полин, дом принадлежал детям, но они не хотели ни жить здесь, ни следить за состоянием усадьбы. И вот это все свалилось на Эрнеста — ему приходилось сдавать дом и иногда бывать в Ки-Уэсте, чтобы решать возникающие проблемы. В доме у бассейна никто не жил, и Эрнесту, страстно желавшему уехать отсюда как можно скорее, пришлось искать агента, чтобы найти кого-нибудь, кто снял бы это помещение.

Выяснилось, что адрес, который мне дал Эрнест, как раз принадлежал дому у бассейна, но, когда я постучал в дверь, никто мне не ответил. Дверь была не заперта, я зашел, занес вещи и громко закричал: «Здравствуйте!» — однако никто не откликнулся. В доме оказалось два этажа. На первом этаже была кухня, маленькая спальня и большая гостиная с высоким потолком, обставленная с большим вкусом и фантазией. Полки, набитые книгами, возвышались до самого потолка. На полу — великолепный паркет. Комната переходила в террасу с видом на бассейн, вокруг которого росли экзотические тропические растения совершенно немыслимых цветов.

На второй этаж вела металлическая винтовая лестница, располагавшаяся с внешней стороны дома. Там, как я полагал, была хозяйская спальня. Уже наступил полдень, было очень жарко, но приятная прохлада гостиной с ее паркетом и плетеной мебелью спасала от зноя. Я подумал, что наверняка у Эрнеста и Мэри сейчас время сиесты, и оказался прав. Действительно, около пяти часов я услышал, что кто-то спускается по винтовой лестнице, и через секунду увидел Эрнеста в плавках, входящего в комнату.

Он явно прибавил в весе, причем в основном — в поясе. Шевелюра и борода стали реже. Как обычно, кожа на лице шелушилась — это всегда раздражало его. Конечно, тут не было ничего серьезного, но иногда с его лица просто сползали слои кожи — казалась, что он сильно обгорел на солнце. Кстати, отчасти и из-за этого Эрнест когда-то решил отрастить бороду — во-первых, чтобы не было видно шелушения, а во-вторых, чтобы не раздражать кожу при бритье. Иногда Эрнест говорил, что у него рак кожи, но никто из медиков, конечно, так не думал.

Он выглядел старым. На лице появились морщины, которых я раньше не видел, глубокие вертикальные линии прорезались у глаз. Раньше Эрнест всегда легко двигался на своих крепких мускулистых ногах, но теперь он шел, неловко переставляя ноги и немного припадая на правую.

Он сказал, что я буду жить в маленькой спальне, я оставил там вещи, а затем мы вместе пошли плавать. В бассейне была теплая, чуть соленая вода, производящая эффект, подобный серной бане. Эрнест осторожно зашел в бассейн, останавливаясь несколько раз на ступеньках, чтобы побрызгать грудь водой. Плавал он очень медленно, не погружая голову под воду и делая вялые гребки руками. Каждый раз, доплывая до бортика бассейна, он несколько минут отдыхал. Мэри тоже поплавала немного вместе с нами.

Потом мы, переодевшись в сухую одежду, сидели на террасе, пили и наслаждались блаженством сиесты.

Мэри собиралась пойти забрать пакет, присланный из Нью-Йорка. Эрнест все время спрашивал, как она себя чувствует и не забыла ли принять лекарства.

— Бедная Мэри, — сказал он, — ей не сладко пришлось; это сумасшествие с Нобелевской премией, а потом ее отец в Галфпорте, который был совсем плох, и она должна была ездить туда и обратно из Гаваны. А когда он наконец умер, ей нужно было позаботиться о матери. Все очень непросто. Я старался помочь ей прийти в норму, следил за нашими налогами — в тот год это было очень трудное и запутанное дело.

Мэри вернулась, неся в руках несколько огромных картонных коробок. Там были вещи, которые она заказала по каталогу «Аберкромби энд Фитч». Если бы она заказала их на Кубе, пришлось бы платить огромные налоги, поэтому, живя в Ки-Уэсте, она пользовалась возможностью приобрести что-нибудь у своей любимой фирмы без дополнительных затрат. Раскрыв одну из больших коробок, Мэри достала коробку поменьше и протянула ее Эрнесту. Там оказался транзисторный приемник. Эрнест был приятно удивлен. Он очень обрадовался, поцеловал Мэри и сказал, что это — его первая удачная игрушка за многие годы. Мы взяли приемник и вышли из дома, чтобы обеспечить лучшие условия для приема сигнала. А через минуту к нам присоединилась и Мэри, которая несла целую кучу шорт, рубашек, носков, маек, ремней и еще много разной всячины. Она протянула Эрнесту все это богатство, подобно тому, как прихожане приносят пожертвования к алтарю. Однако Эрнест стал рассматривать эти дары весьма подозрительно.

— Чувствую себя так, будто меня продают, для чего одевают в новый костюм, — сказал он.

Он изучил одежду очень внимательно и выбрал шесть рубашек, пару шорт и ремень. Все остальное было возвращено Мэри.

— Любимая, — обратился он к ней, голос его звучал ровно и очень серьезно, — мой немецкий ремень куда-то делся. Я точно знаю, он был со мной, когда мы сюда приехали.

— Я поищу его, дорогой, — сказала Мэри, — я уверена, он где-то здесь.

Вечером Эрнест решил позвонить на Кубу, чтобы узнать, как там обстоят дела. Он долго собирался с силами, чтобы подойти к телефону, словно человек, идущий на расстрел. Когда он мне звонил с финки, всегда кто-то набирал телефон за него, обычно ему помогал Роберто. Так что процедура установления телефонной связи была для Эрнеста абсолютно новым делом, а ни для кого не было секретом, что вообще-то он телефон терпеть не мог.

Для начала Эрнест забыл номер, и ему пришлось спрашивать Мэри, а потом, говоря с оператором, просто пришел в ужас. Когда же Эрнест наконец услышал голос Рене, то стал говорить слишком громко, стараясь проговаривать слова особенно четко и ясно, подобно тому, как некоторые ораторы, забыв о микрофонах, выступают перед публикой. Эрнесту очень нужно было позвонить на финку — он волновался о своем Черном Псе и одной из кошек. Когда он уезжал, они болели. Рене сообщил, что животные вполне здоровы, и счастливый Эрнест повесил трубку.

— Этот парень — моя гордость, — сказал он. — После восьми лет работы у меня Рене научился отвечать на звонки и на прекрасном английском говорить: «Мистера Хемингуэя нет дома».

На следующее утро, когда я завтракал на кухне, Эрнест достал из холодильника водку и отпил несколько глотков прямо из бутылки. Он все время пил, пил больше, чем раньше. По-видимому, он все еще страдал от болей, и спиртное слегка заглушало их. При этом, наряду с постоянными возлияниями, он принимал огромное количество лекарств.

— Хотчнер, — обратился он ко мне с видом заговорщика, — я сделал открытие, которое превратит нас в миллионеров! Смотри!

Он взял два стакана, налили немного виски в каждый, добавил воды и поставил бокалы в самое холодное отделение холодильника.

— Ждем d?nouement[18], а пока я тебе покажу дом.

Мы поднялись по винтовой лестнице на второй этаж и вошли в спальню — просторную, прекрасно обставленную комнату, из больших окон которой открывался восхитительный вид на тропический сад.

Потом мы снова спустились на первый этаж, и Эрнест повел меня в комнату, где хранились ранние издания его книг, рукописи, письма и неопубликованные материалы. Он вытащил первое издание своего первого романа «Вешние воды», ставшее уже раритетом, и старая обложка выпала из его рук. В маленькой картонной коробке лежала рукопись «Иметь и не иметь». Бумага так высохла и пожухла, что от одного прикосновения листочки превращались в труху. Годы, плесень и жучки превратили этот бесценный архив в настоящий хаос.

— Только представь себе, — проговорил Эрнест, рассматривая жалкие останки рукописи одного из своих первых рассказов, — что было бы, если бы мы работали для библиотеки Конгресса. Впрочем, жизнь продолжается. Большую часть первых изданий украли непрошеные гости и Бог знает еще кто, ведь часто здесь жили наши друзья, причем совершенно бесплатно. Действительно, для того, чтобы стащить самые редкие, первые издания, не требовалось никаких усилий — это были маленькие книжки, и они легко помещались в кармане или в сумочке. Много журналов и газет пропало во время уборки. Я забирал рукописи из издательств и хранил их в картонных коробках, которые становились прекрасным убежищем для мышей и крыс и пищей для огромных ки-уэстских тараканов. Все это, а также гниение, плесень и годы привело к полному уничтожению рукописей и картонных коробок, в которых они лежали. Многие стихи прошли этот путь.

Ну и конечно, тот случай, о котором я до сих пор вспоминаю с болью в сердце. Это произошло, когда меня еще нигде не печатали. Я тогда оставил Хэдли все, что написал к тому времени, — там были рукописи и их копии. Она сложила бумаги в чемодан и решила привезти мне. Дело происходило в рождественские дни, и я в качестве репортера «Торонто Стар» работал на Лозанской конференции. Она ехала ко мне на поезде и, когда он сделал остановку в Лионе, вышла из вагона купить бутылку воды. Когда же Хэдли вернулась в вагон, чемодана уже не было. У меня не осталось ни одной рукописи — ни моих первых рассказов, ни первого варианта романа. Потом ничего не удалось восстановить. Бедная Хэдли была так расстроена, что я больше переживал за нее, чем из-за потерянных рукописей. Единственный рассказ, который остался у меня, — «Старик»; Линкольн Стеффенс послал рукопись в какой-то журнал, и они его мне не вернули. Потом мы называли его «Das Kapital» — мой единственный литературный капитал. Я никогда не винил в происшедшем Хэдли. Ведь никто не нанимал ее выполнять функции хранителя рукописей, а то, что она действительно должна была делать — выполнять обязанности жены, — она делала чертовски здорово.

Тогда, единственный раз в жизни, я уже почти был готов рассказать Эрнесту, как чуть не потерял рукопись «За рекой, в тени деревьев» в Восточном экспрессе.

Эрнест открыл одну из книг, и оказалось, что почти все страницы изъедены жучками.

— Знаешь, куча моих бумаг хранится в «Слопи Джо», и там все наверняка в таком же состоянии.

«Слопи Джо» — один из самых известных салунов Ки-Уэста.

— Раньше я был совладельцем салуна, — продолжал Эрнест, — «молчаливый партнер», так они звали меня. Мы играли там в азартные игры, и именно там, в задних комнатах, можно было увидеть настоящие, большие деньги. Заполучить мастера, который хорошо подменял кости, дело нелегкое — если он делал это так, что ты сам не мог заметить, то он и тебя обманет. Правда, единственный заметный расход был связан с подкупом полиции. Отдали семь тысяч пятьсот долларов, чтобы выбрать нужного нам шерифа, а он, негодяй этакий, всего лишь через год после выборов прикрыл нас, зато мы, в свою очередь, на следующих выборах скинули его.

Мэри и Эрнеста пригласили на пышный прием по поводу Четвертого июля, но Эрнест в самый последний момент отказался, и Мэри была вынуждена идти одна. Эрнест успокоил ее, сказав, что мы вполне в состоянии справиться со всеми делами в доме. Посмотрев на часы, он заметил:

— Уже полдень. Можно опрокинуть по стаканчику.

Он достал два стакана виски из холодильника, а на их место поставил два других.

Вода в бокалах замерзла, а виски — нет, и, когда ты начинал пить, холодное виски ручейком текло по льду и все-таки попадало в рот. Казалось, пьешь из горной реки, вода которой совершенно непонятным образом превратилась в виски. Я выразил Эрнесту свое восхищение этим гениальным изобретением.

Мы положили куски черепашьего мяса, которое Мэри готовила просто потрясающе, на грубый ржаной хлеб и щедро помазали его свежим хреном. У нас получился по-истине фантастический стол — сандвичи с черепашьим мясом и виски из высокогорной реки.

А потом мы слушали запись, которую я привез Эрнесту из Национальной вещательной компании. Передача была посвящена его Нобелевской премии. Там были и славословия, и рассказы, и воспоминания Джона Мэйсона Брауна, Леонарда Лайонса, Сидни Франклина, Марлона Брандо, Макса Истмана, Леона Пирсона и Корнелии Отис Скиннер. Эрнест слушал очень внимательно, а через час заметил:

— Все это похоже на документальную биографию, написанную Ирвином Стоуном под названием «Жизнь и время Эрнеста Хемингуэя с примечаниями Фрэнка Йерби».

А когда стало темнеть и в небе появились первые всплески фейерверка, мы с Эрнестом расположились на террасе. Пиротехники демонстрировали свое мастерство, и мы с удовольствием наблюдали, как в ночном небе на фоне неподвижных звезд зажигаются яркие сполохи.

— Думал, с удовольствием уеду с финки, — сказал Эрнест, глядя в небо. — Они там все разрушили, и мне казалось, что будет приятно вернуться сюда, в то место, которое я когда-то так любил, вернуться в прошлое и обрести мир и одиночество. Но и здесь меня снова настигла депрессия — Полин умерла, а этот дом полон воспоминаний о прекрасных временах, о детях, когда они еще были совсем маленькими, о том, как мне хорошо работалось здесь в спальне — ведь это кусок моей жизни.

Именно здесь на втором этаже я написал «Снега Килиманджаро». Мы с Полин только что вернулись из Африки. Когда мы приехали в Нью — Йорк, все эти парни из газет принялись расспрашивать меня о творческих планах. Я отвечал — собираюсь напряженно работать и получить достаточно денег, чтобы иметь возможность вернуться в Африку. Так это и попало в газеты. Одна женщина, прочитав статью, связалась со мной и предложила выпить с ней. Потрясающая женщина, очень богатая и чертовски привлекательная. У нас был замечательный разговор под мартини. Она сказала, что если я так жажду снова попасть в Африку, то не надо отказываться от этого только из-за денег — она была бы счастлива поехать с нами и оплатить все путешествие. Она мне очень понравилась, я поблагодарил за столь милое предложение, но отказался принять ее помощь.

И мы приехали в Ки-Уэст, а я непрерывно думал о ней и о том, как было бы здорово, если бы я принял ее предложение. Что случилось бы с человеком, похожим на меня, чьи недостатки мне были так хорошо знакомы? Я никогда не писал так прямо, так откровенно о себе, как тогда, в этом рассказе. Герой умирает, и я сделал все как надо, потому что сам не раз дышал тем воздухом и мог писать обо всем как бы изнутри.

— Но есть ли в «Снегах Килиманджаро» что-нибудь, что действительно взято из ваших с Полин африканских сафари? — спросил я.

— Все и ничего. Может, амебная дизентерия. Посещала тебя когда-нибудь эта весьма неласковая амеба?

— Когда я был в армии.

— Ну, тогда ты имеешь представление о ней. Скорее всего, я подхватил дизентерию по дороге в Африку, когда мы плыли на прогнившем французском корабле — это было долгое путешествие через Красное море и Индийский океан. Почувствовал себя плохо уже сразу после начала сафари, но мне удавалось как-то справляться с этим и сидеть на горшке не весь день напролет. Но потом амеба усилила свои атаки и окончательно свалила меня с ног. В это время мы жили в лагере в Серенгети, и мое состояние, на которое я старался не обращать внимания, вдруг так ухудшилось, что, пока нам не удалось попасть в Найроби, мне пришлось довольно худо. Специально за мной прилетел маленький двухместный самолет. До Найроби было четыреста миль. Мы пролетали кратер Нгоронгоро и Рифт Эскарпмент, сделав посадку в Аруше. И, снова поднявшись в небо, полетели дальше, мимо громады Килиманджаро. Вот тебе связь с рассказом. Конечно, таких связей, общего между жизнью и вымыслом, было чертовски много. В «Снега Килиманджаро» я вложил столько, что этого материала хватило бы на четыре романа, но я ничего не оставил про запас, потому что очень хотел тогда победить. Потом мне потребовалось долгое время, чтобы собраться с силами и написать следующий рассказ, — я хорошо понимал, что, возможно, больше никогда не смогу написать рассказ такого же уровня. И сейчас не уверен, что у меня это все-таки получилось.

— Ты еще что-нибудь написал здесь?

— Конечно. Во-первых, «Какими вы не будете». Я начал писать этот рассказ еще давно, в двадцатые годы, но что-то не получалось, и я несколько раз бросал его. Уже решил о нем забыть, но в один прекрасный день, здесь, пятнадцать лет назад, после всех событий, произошедших со мной в блиндаже у Форначи, вдруг как-то все сошлось, и я закончил рассказ. Именно здесь, в Ки-Уэсте. Знаешь, я уже довольно стар, но меня и сейчас, как прежде, поражают внезапность и неожиданность появления цветущих нарциссов и новых сюжетов.

Я приехал к Эрнесту обговорить инсценировку для театра нескольких его рассказов. Он прочитал те, что я уже написал — «Белые слоны», «Сегодня пятница», «Кошка под дождем» и другие, — и мы их обсудили, но большую часть времени посвятили тем рассказам, к которым я еще не приступал.

— Знаешь, в чем проблема? — объяснял я Эрнесту. — То, что придает силу твоему рассказу, осложняет его инсценировку. Помнишь, ты еще давно говорил мне, что основное оставляешь недосказанным, за рамками рассказа, но для человека, адаптирующего твою прозу для сцены, это недосказанное становится источником мучений и причиной провала, ведь он должен догадываться, что имел в виду и что недоговорил писатель.

Эрнест заметил, что если эта недосказанность связана с тем, что автор не знает, о чем пишет, то такому рассказу грош цена. И лишь самое важное и хорошо известное писателю, но не включенное им в повествование, способно сделать рассказ еще сильнее, усилить впечатление от него. Но Эрнест понимал, что для инсценировщика все это создает дополнительные трудности. Он привел в качестве примера рассказ «Убийцы». В этой истории швед должен был по договоренности проиграть бой, но не сделал этого. Весь день накануне он упражнялся в гимнастическом зале, чтобы суметь в нужный момент поддаться. Однако, выйдя на ринг, он совершенно инстинктивно нанес удар, чего совсем не собирался делать, и нокаутировал соперника. Вот почему его должны были убить.

— Мистер Джин Тунни, известный боксер, однажды спросил меня, а не был ли швед из рассказа Карлом Андерсоном, — продолжал рассказ Эрнест. — Да, ответил я, и город назывался Саммитом, только он находится не в Нью-Джерси, а в Иллинойсе. Но это все, что я сообщил ему, ведь чикагские гангстеры, пославшие убийц, насколько я знаю, все еще были в силе и отнюдь не потеряли своего влияния. «Убийцы» — это еще один рассказ, к которому я возвращался несколько раз, и, знаешь, концовка пришла ко мне в Мадриде, когда однажды из-за сильной метели отменили бой быков. Пожалуй, в этом рассказе я опустил больше, чем в большинстве других. Весь город Чикаго.

Однако, думаю, что чемпионом по части недоговоренного стал другой мой рассказ — «Там, где чисто, светло». Там я все оставил за пределами повествования. Но ты ведь не собираешься его инсценировать, хотя мне бы хотелось. Наверное, это мой любимый рассказ. Этот и «Свет Мира», хотя, похоже, он нравится только мне. В нем я выразил единственную конструктивную мысль о женщинах: не важно, что с ними случилось в жизни и как они вели себя в той или иной ситуации — запомни их такими, какими они были в свои самые лучшие дни.

Эрнест перечислял рассказы и говорил о том, что послужило их основой. Он поведал во всех подробностях о настоящей ведьме, прототипе Маргот Макомбер, о женщине, чьей единственной добродетелью была готовность лечь в постель; о скачках в Сан-Сиро, недалеко от Милана, где Эрнест лежал в госпитале — в этих местах происходит действие в рассказе «Мой старик», — и о жокее, ставшем его близким другом и героем рассказа. Он просмотрел рукопись «Снегов Килиманджаро» и сказал, как на самом деле звали некоторых персонажей.

«Богатые — скучный народ, все они слишком много пьют или слишком много играют в трик-трак. Скучные и все на один лад. Он вспомнил беднягу Джулиана и его восторженное благоговение перед ними и как он написал однажды рассказ, который начинался так: „Богатые не похожи на нас с вами“. И кто-то сказал Джулиану: „Правильно, у них денег больше“. Но Джулиан не понял шутки. Он считал их особой расой, окутанной дымкой таинственности, а когда он убедился, что они совсем не такие, это согнуло его не меньше, чем что-либо другое».

(пер. Н. Волжиной)

В этом абзаце Эрнест заменил имя «Джулиан» на «Скотт Фитцджеральд» и сказал:

— В первом издании я назвал этот персонаж Скоттом, но потом, когда Фитцджеральд стал жаловаться Максу Перкинсу, я изменил имя. Теперь пришло время поставить все на свои места.

К концу третьего дня моего пребывания в доме я понял, что Ки-Уэст не идет Эрнесту на пользу. На теле у него появилась сыпь, а под мышкой распухла лимфатическая железа.

— Если эти шары раздуются еще больше, нам придется отсюда быстро сваливать, — сказал он Мэри. — Я скорее стану есть обезьянье дерьмо, чем соглашусь помереть в Ки-Уэсте.

Но железы вдруг опали, и Эрнест снова поверил, что будет жить.

До моего отъезда в Нью-Йорк у нас с Мэри был разговор с глазу на глаз. Она потрясающе ухаживала за Эрнестом, не реагировала на его капризы и дурное настроение и очень ценила те моменты, когда он бывал мил и приятен. Эрнест во всем зависел от Мэри и постоянно от нее что-то требовал, а она отвечала на его тирады с юмором и пониманием. Он же, в свою очередь, был очень озабочен ее делами, ее самочувствием, следил, чтобы она принимала все свои лекарства, всегда восхищался приготовленными ею блюдами и тем, как она вела дом (в этом ей никто не помогал). По утрам, чтобы ничто не могло потревожить ее сон, он охранял тишину, как на финке оборонялся бы от атак саблезубых любителей автографов. Мэри и Эрнест действительно очень сблизились в то время, они любили друг друга и зависели друг от друга.

После беседы с Мэри я понял, что мы оба крепко надеялись на мощные потенциальные силы Эрнеста, верили, что он обязательно выздоровеет. Конечно, жаркое кубинское солнце было не для него, и в Гаване ему было бы плохо. Он всегда следил за своим весом и давлением, и каждый день ему приходилось заглатывать по нескольку таблеток, которые он запивал текилой, но никто, да и сам Эрнест, никогда не принимал сей ритуал всерьез. Теперь вдруг все стало действительно очень серьезно. И отношение к алкоголю изменилось. Да и Нобелевская премия, пришедшая после авиакатастрофы, оказалась как бы следующим ударом.

Я полагал, что для Эрнеста лучше уехать с Кубы и вернуться в Испанию или Францию, к хорошо знакомым и любимым местам. Ему не следовало продолжать писать книгу с таким напряжением. Он походил на скаковую лошадь, которая выиграла заезд и, уже миновав финишную линию, никак не может замедлить бег и остыть перед новыми скачками. Эрнесту были необходимы покой и свобода, которыми он всегда мудро пользовался в качестве лекарства от стресса. По каким-то причинам сейчас он противился этому состоянию. Но однажды он соберется с силами и уедет и снова станет прежним. Теперь же ему было трудно даже думать о переезде. И я понял: когда Эрнест говорил, что всегда с неохотой покидал места, где жил, он был предельно искренен.