МАЙ 1825 — АВГУСТ 1825
МАЙ 1825 — АВГУСТ 1825
Поймут ли, оценят ли грядущие люди весь ужас, всю трагическую сторону нашего существования?
Герцен.
28 мая Бестужев с заставы проехал на Васильевский остров, переоделся среди восклицаний и любопытных вопросов сестер, затем отправился на Мойку, где крепко обнял Конрада и приветствовал недавно приехавшую в Петербург Наталью Михайловну, и, наконец, на Торговую к Одоевскому, где и ночевал.
За месяц отсутствия накопилось в Петербурге немало новостей, каждая из которых должна была его очень интересовать. Брат Мишель уже являл на своих плечах первые результаты перевода в гвардию — в полк, покровительствуемый великим князем Михаилом, — он был произведен в штабс-капитаны. Рылеев придавал этому серьезное значение с точки зрения дел тайного общества. Что касается общества, самым примечательным там были постоянные споры, которые Рылеев непрерывно вел с Каховским. Споры шли вокруг вопроса, страшно интересовавшего Каховского, — о роли Думы после восстания. Как-то Рылеев сказал, что Дума должна будет и после восстания на некоторое время удержать в своих руках власть. Каховский возмутился. Он полагал, напротив, что общество обязано сделать все для блага отечества, но власти на себя ни в каком случае не брать.
Разномыслие эго жестоко раздражало обоих спорщиков. Чем старательнее заслонялся Рылеев Думой, тем упрямей желал Каховский узнать ее состав и даже требовал, чтобы Рылеев его представил
Думе. Рылеев обещал, оттягивал и, конечно, никогда не решился бы показать Каховскому Думу: себя, Никиту Муравьева, Оболенского, Бестужева. Он понимал, что величественная тайна, раскрытая в такой картине, потоком холодной воды затушит горевшее в Каховском пламя. А он хотел, чтобы пламя не тухло, и для этого предпочитал обманывать русского Занда. Бестужев заметил эту ложь. Она неприятно поразила его. Он видел, как натягиваются нервы Каховского, как растет его подозрительность, хотел поговорить с Рылеевым, но махнул рукой. «Пусть сами разбираются».
Бестужев жил у Одоевского. Грибоедова не было в Петербурге — он уехал 26 мая в Киев, чтобы оттуда через Крым отправиться на Кавказ к Ермолову, при котором назначен был состоять чем-то вроде чиновника для дипломатических сношений с закавказскими странами и народами. Грибоедова не было, но дух его наполнял все восемь комнат квартиры Одоевского: по вечерам в них собирались молодые гвардейские офицеры и в десяток рук списывали «Горе от ума» для распространения.
Рылеев сказал Бестужеву:
— Любезный Александр, ты член общества, член Думы, но дела общества тебя вовсе не трогают. Друг мой, ты всегда не с нами…
Бестужев попытался отделаться шуткой:
— Кроме тех случаев, когда с вами.
Но Рылеев упрекал всерьез, говорил долго и горячо. Подъехавший Оболенский к нему присоединился. В бестужевском характере было не терпеть упреков. Бестужев вспыхнул.
— Чего вы хотите от меня? Я приготовил Одоевского. Прими его, Конрад. Прими брата Петрушу, и с ним я говорил об обществе. Вот вам сразу два новых члена, разве мало?
Он принялся рассказывать о Якубовиче, которого знал много лет и недавно встретил в Москве. Уверял, что Якубович будет славным членом общества: обижен царем, пылает местью, ненавидит деспотизм. Рылеев решил поговорить с Якубовичем. Разговор состоялся на Гороховой, где жил капитан и куда Бестужев привез Рылеева знакомиться. Наружность искалеченного кавказца совершенно соответствовала ходившим по Петербургу слухам о его решительном характере. Рылеев без предупреждений открылся Якубовичу. Тот громко откашлялся и зачем-то крепко пожал руку Бестужеву. Потом сказал:
— Господа! Признаюсь, я не люблю никаких тайных обществ. Быть в обществе — плясать под чужую дудку. По мнению моему, один решительный человек полезнее всех карбонаров и масонов. Я знаю, с кем я говорю, и потому не буду таиться. Я жестоко оскорблен царем! Вы, может, слышали, Кондратий Федорович?
Тут повторил он все проделки, которыми поразил Бестужева в Москве, — вынул из бокового кармана полуистлевший приказ об исключении из гвардии и сорвал с головы шелковую повязку так, что кровь выступила. Затем заревел с яростью, тыча приказ под нос Рылееву:
— Вот пилюля, которую я восемь лет ношу у ретивого. Восемь лет жажду мщения. Эту рану можно было залечить и на Кавказе без ваших Арендтов и Буяльских [43]. Но я этого не захотел и обрадовался случаю, хоть с гнилым черепом, добраться до оскорбителя. И вот, наконец, я здесь! И уверен, что ему не ускользнуть от меня. Тогда пользуйтесь случаем: делайте что хотите, дурачьтесь досыта!
Рылеев сидел бледный. Слова, голос, бешеные движения, рана Якубовича — все это больно ударило и высекло из сердца быстрый огонь. Боже, чего нельзя сделать с таким человеком! Но Якубович и слышать не хочет об обществе. Он сам по себе; убьет царя, общество не готово к действию, какой драгоценный случай пропадет невозвратно!..
— Успокойтесь, капитан, — говорил Рылеев и маленькой своей рукой гладил коричневые желваки крепко сжатых кулаков Якубовича, — послушайтесь голоса благоразумного. С вашими дарованиями, уже сделав себе имя в армии, вы поступком своим только обесславите себя. А между тем вы могли бы отечеству своему быть полезны, вместе с тем и удовлетворить страсти свои…
Якубович страшно засмеялся.
— Я знаю только две страсти, которые движут мир. Это благодарность и мщение. Все другое — не страсти, а страстишки. Нет уж, как хотите, а я слов своих на ветер не пускаю и дело свое совершу непременно. Для сего два срока назначил я себе: праздник петергофский и маневры.
Вошел слуга Якубовича и доложил о ком-то. Бестужев с Рылеевым простились и вышли.
Что делать? Как остановить его?
Бестужев считал, что надо остановить всеми средствами и для этого пытаться уговорить. Рылеев кинулся объезжать Оболенского, Никиту Муравьева и других, чтобы оповестить всех о неожиданной угрозе. Все были одного мнения: Якубовича необходимо посадить на цепь.
На следующий день Бестужев и Рылеев снова были на Гороховой, с ними пошел и Одоевский. Капитан выглядел грустным и мрачным, ходил по комнатам широкими шагами и говорил, что раны на теле и пуля в голове сулят ему близкий конец и что одно у него впереди — показать миру, чего заслуживают цари, не умеющие быть благодарными.
Вспомнив о царе, он заскрипел зубами и вскрикнул, яростно хватаясь за саблю:
— Ах, жаль мне, что могу убить его только однажды!
Рылеев сказал взволнованным голосом:
— Но вы тем лишь обесславите себя, капитан!
Якубович как будто ждал возражения.
— Решено! — ревел он, швыряя свое громадное тело в разные углы комнаты. — Решено! Я восемь лет носил в груди и лелеял это намерение. Я убью его на параде, при всех, увидите! Я буду в черном платье и на черном коне, как черкес-наездник… Разовью знамя свободы, а то истреблюсь сам. Мне наскучила жизнь…
Прошло не менее двух часов бешеных криков и робких убеждений. Наконец Рылеев вскочил, взял шляпу и, не прощаясь, вышел. Бестужев и Одоевский — за ним. Они остановились у ворот в тесном кружке.
— Он сумасшедший болтун, — сказал Одоевский.
— Нет, — возразил Рылеев, — он — опасный человек, враг общества и родины. Я решился на все, господа. Его завтра же вышлют из Петербурга…
И он быстро пошел к Невскому. Ветер дул ему в лицо. Рылеев придерживал шляпу рукой и наклонялся вперед всем корпусом. Фигура его несла в своих хрупких чертах ожесточение и смелость.
Рано утром Бестужев с Одоевским были у Рылеева. Они обдумали за ночь положение, и Бестужев сказал Кондратию Федоровичу, еще лежавшему в постели:
— Рылеев, на что ты решаешься? Подумай, любезный. Ты опозоришь себя. Уж чем доносить на него, лучше взять другие меры. Например, лучше драться нам всем по очереди с Якубовичем.
Рылеев покачал головой.
— Я не хочу губить его. Сегодня я попытаюсь еще раз его остановить, но в случае неудачи готов на все. Хотя бы отложил он покушение свое на время.
После чая отправились на Гороховую. Якубович собирался уходить, был уже в шляпе и с перчатками в руках.
— Еду в клинику, — сказал он весело, — будут резать и жечь.
Потом, будто сообразив что-то, скороговоркой добавил:
— Боюсь, что вышлют меня из столицы и не удастся мне видеть «его».
Рылеев выступил вперед.
— Якубович! Хочешь, я встану перед тобой на колени и на коленях буду просить тебя отложить это дело на месяц или два? Хочешь? А то или сам я убью тебя, или донесу правительству нынче же.
И он поднял руку вверх, как это делают при присяге.
Якубович посмотрел на бронзовые часы в углу, надел перчатку и усмехнулся.
— Вы все об этом… Хорошо, я согласен, господа! Для Бестужева согласен, ибо он старый из всех приятель мой…
Он произнес это без всякой аффектации, легкомысленно насвистывая модный марш из «Оберона».
Среди этих удивительных приключений, доставивших Рылееву немало бессонных ночей, Бестужев находил время работать, забывая и об Якубовиче и об обществе. В это самое время он писал Пушкину в Михайловское, что весь погружен в английскую литературу. С увлечением читая Байрона в подлиннике и возмущаясь его русскими подражателями, Бестужев вместе с тем трудился над небольшой исторической повестью из ливонской жизни под названием «Кровь за кровь». Год подходил к середине. Поездка в Москву, запутанные дела тайного общества, служба, наконец сложные любовные дела — все вело к тому, что «Полярную звезду» на 1826 год составить не удастся. Бестужев, однако, не хотел вовсе отказаться от мысли выпустить альманах. Ему пришла в голову идея ограничиться изданием маленькой «Полярной звезды» и назвать ее «Звездочкой». Так как это было лучше, чем ничего, Рылеев согласился с охотой. «Кровь за кровь» Бестужев писал именно для «Звездочки». Это был рассказ о свирепом бароне, мучителе собственных крестьян, который вздумал отнять у племянника невесту и жениться на ней. Племянник мстит старику смертью, а брат убитого барона смертью отмщает молодому и несчастному Регинальду. Опять множество интересных бытовых подробностей, характеры смелые и доведенные до крайних черт выражения, язык яркий и живописный; опять все это бесконечно далеко от действительности настоящего, уводит из нее прочь и, не смотря на это, переплетается с настоящим основной мыслью: преступления не проходят даром решительно никому, и гибель от руки мстителя грозит нарушителю законов человечности независимо от того, кто он.
Мысль как нравоучение очень полезная. Но как мало общего в этой лояльнейшей морали с тем кипятком реальных интересов, который окружал Бестужева! Одно из двух: или порывы воображения отрывали его творчество от впечатлений практической жизни, и он не в силах был совладать с игрой своих необузданных фантазий, или, наоборот, он сознательно стремился уйти сам и увести своих читателей от действительности, в которой не находил никакого удовлетворения.
Тайное общество не подсказало ему мотивов творчества и не раскрыло реальных характеров. Один только характер из всех, с которыми он встретился в обществе, будет им разрабатываться впоследствии: это характер Якубовича. Но образ кавказского капитана шагал тогда по России в тысяче знакомых лиц. Так или иначе, в Бестужеве, несомненно, было нечто, мешавшее ему, романтическому писателю, смело перейти на реалистический путь.
12 августа герцог уехал смотреть дороги. Велел было и Бестужеву собираться и, когда тот явился через полчаса, рассмеялся, потер шишку и сказал милостиво:
— Так и надобно быть военному. Впрочем, останьтесь в Петербурге. Я велю вам приехать к себе позже.
Этим он приковал Бестужева к Петербургу, но зато снял с него цепи дежурств. Александр Александрович, которому теперь не надо было ждать герцогских вызовов в любой час дня или ночи, переехал жить к Булгарину на дачу — сытные булгаринские обеды, лень, долгий сон утром и после обеда, Ленхен, нежная, пышная, белая, — словом, жизнь у Булгарина была похожа на готтентотский рай — так по крайней мере находил сам Бестужев.
Каховский часто бывал у Вильгельма Кюхельбекера, которого приютил Греч. Дерзким своим видом и мрачностью Каховский наводил Николая Ивановича на нехорошие мысли. Однажды к Гречу зашел Мишель Бестужев и встретился в дверях с выходившим Каховским. Они раскланялись и разошлись, не сказав друг другу ни слова. Но самая эта разобщенность Каховского и Мишеля показалась подозрительной Гречу.
После обеда, когда Мишель возился в столовой с маленькой Сусанной, Николай Иванович позвал его в кабинет. Усадив гостя в широкое кресло, придвинув к нему коробку с какими-то необыкновенными сигарами и выждав, когда два благовонных облака обнялись под высоким потолком, Греч вдруг спросил:
— Скажи, Мишель, ведь ты принадлежишь к тайному обществу — в чем его цель и какие намерения?
Дым от сигары обжег горло Мишеля. Он вскочил с кресла и бросил сигару под стол. В короткое мгновение множество мыслей сверкнуло в его голове, и он ответил, прямо смотря в лицо Греча:
— Вы — не сыщик, а я — не доносчик… Но если я ошибаюсь в первом, то я еще и не Иуда и за несколько серебряных рублей не предам неповинных.
Он вышел от Греча в душном угаре, с больной головой, и, только сидя в коляске, по дороге на Мойку, несколько собрался с духом и подтянулся.
Вообще со времени переселения в Петербург жизнь готовила для Мишеля сюрприз за сюрпризом. Произведенный в штабс-капитаны, он был вскоре назначен командиром 3-й фузилерной роты; отболев и отлежавшись на диване в рылеевской квартире, перебрался на казенную, в казармы, и сразу окунулся в океан служебных мелочей и неприятностей. Рота, которую он получил, была исполосована шомполами и палками. Предшественник Мишеля, старый капитан, не жалел солдатской шкуры, и она летела клочьями. Мишель начал с того, что перестал применять телесные наказания. Солдаты сперва увидели в этом командирскую слабость и начали пить и проказничать. Однако несколько вечеров, проведенных Мишелем в роте, устранили все недоразумения. Хотя и вскользь, но к месту упомянув о язвах отечества — о закоснелости народа, о крепостном его состоянии, о тяготах солдатской службы, — он объяснил усачам причины и цель своей гуманности. Солдаты слушали его, жадно раскрывая сердца. Сила свободного и простого языка совершала чудо. Мишель преображался в эти часы, какое-то особое значение вдруг получал в собственных глазах и с радостным удивлением следил за собой и слушателями. Солдаты полюбили своего молодого командира и начали относиться к нему с редкой доверчивостью.
Александр Бестужев жил главным образом на булгаринской даче, бездельничал, гулял по саду, философствуя до обеда как стоик, после обеда как Эпикур. Ленхен по-прежнему обожала Бестужева, боялась Фаддея и ненавидела танту. Все было превосходно, и вдруг в августе Булгарин женился на Ленхен. Он пышно отпраздновал свою свадьбу, много пил, еще больше поил других, толкаясь в своем сером кунтуше со шнурами на груди посреди кадрили, бешено топал подошвами и кричал хриплым, прерывавшимся от одышки голосом:
— Что это у вас за танцы? То ли дело, бывало, у нас… про семениху не слышали?
Ой, ерши, ерши, ерши, —
Ой, держи, держи, держи!
И при этом выделывал неуклюжие повороты туловищем и бил об пол толстыми, как бревна, ногами. Словом, Булгарин женился. Рассказывая своим знакомым об этом происшествии, Греч приговаривал:
— Да не подумайте, что он дурак, ничего подобного, умнейший человек, но уродец, нравственный уродец…
Эта странная история отозвалась и на вполне устроенных делах Бестужева. Танта не спускала зоркого взгляда с Ленхен. Приятели Булгарина, всегда звавшие ее этим ласковым и милым именем, позорно изгонялись тантой с дачи.
— Мой племянниц есть никакая Ленхен, — кричала она вслед, размахивая недовязанным чулком, — он есть Frau Kapit?nin fon Bulgarin [44].
Неизвестно, что именно сумела танта сказать Булгарину такого, отчего тот пришел в бешенство. Собственно, никакая правда не могла быть для него новостью, и он всегда даже несколько покровительственно относился к нежной дружбе Бестужева и Ленхен. А тут вдруг все переменилось, и слуга принес в комнату Бестужева письмо от хозяина, нервное и ядовитое, в котором Булгарин требовал, чтобы и Александр Александрович не смел называть его жену — Ленхен. Были в письме и еще какие-то намеки, ссылки на всеведение танты и прочее. Бестужев сейчас же отослал Булгарину ответ:
«Мне у тебя становится неловко; я привык к твоему дому, как к родному, животная привычка трех лет укрепила это чувство. Но теперь, когда мне кажется, что за мной глядят, как за вором, а самому мне пришлось не только быть, но и казаться честным, то, признаться, тяжело».
Булгарин тотчас прибежал с извинениями, бил, себя в грудь и клялся. Были объяснения — вдвоем и даже втроем. К вечеру Александр Александрович съехал с булгаринской дачи и устроился на Мойке у Сомова.
Через неделю Булгарин уже не просил, а требовал прощения. По-видимому, ссора с Бестужевым никак не входила в его деловые планы. Александр Александрович снизошел до прежней дружбы и на прежних условиях, но на дачу уже не вернулся.
В конце августа Бестужев и Рылеев получили приятные подарки. Правление Российско-Американской компании наградило своего секретаря енотовой шубой, оцененной в семьсот рублей. А Якубович, довольный успехом своих ходатайств об обратном переводе в гвардию, презентовал Бестужеву славную горскую саблю.