* * *

* * *

Незадолго до Октябрьского праздника бойцы нашего полка принимали военную присягу. Едва закончилось это торжество, как за решетчатым забором, окаймляющим двор Литературного института, послышался лязг гусениц. К площади Пушкина двигались танки. Прямо с фронта пришли они на ночную тренировку перед парадом. Несколько ночей подряд ходил на такую же тренировку и сводный полк нашей бригады под командованием майора Иванова.

Мы не знали точно, состоится ли парад. Дело в том, что воздушные налеты на Москву участились. Отдельные самолеты противника прорывались к городу, бомбили жилые дома и сбрасывали листовки с угрозами, что утром 7 ноября по Красной площади будет нанесен удар с воздуха. Но все мы страстно хотели, чтобы парад состоялся. [52] Сергей Трофимович Стехов заявил, что он будет равнозначен подвигу, что на торжественную Красную площадь будет смотреть весь мир.

Вечером накануне праздника бойцы собрались у репродукторов. Во всех комнатах института и в коридорах, где висели динамики, установилась тишина. Слушали трансляцию торжественного заседания, посвященного двадцать четвертой годовщине Октябрьской революции. Казалось, оно происходит совсем близко, в одной из соседних комнат. Доклад товарища Сталина выслушали от начала до конца, не пропустив ни слова.

А поздней ночью, после тренировки на Красной площади, батальон, несмотря на воздушную тревогу, не ушел в убежище. Бойцы и командиры чистили оружие, пуговицы и пряжки на ремнях. В третьем часу утра неожиданно раздалась команда:

— Отбой! Ложиться спать! Парада завтра не будет.

Все, разочарованные, разошлись по своим местам. Но часа через три раздались громкие команды старшин:

— Подъем!

Поправляя ремни на шинелях, бойцы строились и чуть слышно переговаривались:

— Может, на парад?

— Сказали же — отменен!

Я уже знал, что парад состоится. За полчаса до подъема меня разбудил Шестаков и позвал к военкому на инструктаж. Петр Петрович объявил:

— Должен, товарищи, сообщить приятную новость. — Он сделал умышленно долгую паузу, обводя собравшихся улыбающимися глазами. — Парад на Красной площади состоится.

Все мы облегченно вздохнули.

— Вы знаете, как сложна обстановка на фронте, да и в Москве, — продолжал Шаров. — Во время парада, возможно, будут налеты вражеской авиации... Возможно, вражеские лазутчики попытаются спровоцировать в городе панику и беспорядки. Будьте начеку и предупредите красноармейцев.

...Батальон двинулся к площади Пушкина, когда бледный, влажный рассвет уже просочился в столицу. К нам пристроились другие подразделения сводного полка. Одна из главных магистралей Москвы, убегая за город, связывала [53] Красную площадь непосредственно с фронтом. И по ней, насколько хватало глаз, двигались войска — танки, пехота, артиллерия, кавалерия. Встретились нам подразделения 16-й армии. Ее бойцы недавно вели тяжелые бои за Смоленск, а сегодня, всего несколько часов назад, сражались в районах Волоколамска и Истры. У солдат были мужественные, но усталые лица.

С трудом лавируя в сплошном потоке войск, наш сводный полк шел по установленному «кружному» маршруту: от площади Пушкина к Петровским воротам, далее к Ильинке. Оттуда по улице Разина, мимо полуразрушенного здания ЦК мы направились к Красной площади.

Подразделение бойцов-спортсменов шагало уверенно и четко. За ним, иногда сбивая шаг, двигались смуглые испанцы, потом рослые светловолосые латыши, немцы и другие интернациональные группы.

Остановились напротив Мавзолея В. И. Ленина. Над площадью — мутная снежная пелена. Мокрый снег оседал на шапках и шинелях. Трудно было рассмотреть лица людей, поднявшихся на Мавзолей. Все же товарища Сталина и Георгия Димитрова я узнал без труда. Вспомнил, что Стелле Благоевой так и не смог позвонить...

В перезвон кремлевских курантов вплелись певучие голоса фанфар:

«Слушайте все!»

Над площадью пронеслось раскатистое «ура!», стихло, а потом с новой силой взметнулось в воздух. Люди вкладывали в этот боевой клич всю силу легких, все свое волнение. Хотелось кричать как можно громче, чтобы голос твой услышали все, кто прильнул к репродукторам, и в нашей стране и во всем мире!

Мне и раньше приходилось участвовать в демонстрациях на Красной площади. Но в этот раз, казалось, не было большего счастья, чем идти торжественным маршем мимо трибун, мимо Мавзолея великого Ленина.

После парада поток войск начал быстро иссякать, оставляя на гололеде следы гусениц и сапог. Большая часть следов вела с Кремлевской набережной и с улицы Разина к Ленинградскому шоссе, а по нему — к фронту.

Наш сводный полк снова пошел к своим казармам. Попросив разрешения отлучиться, я забежал в Дом Союзов навестить товарищей. [54]

...С бойцами интернациональных подразделений мы крепко подружились, и, скажу без преувеличения, даже учились у них ненависти к фашизму. Особенно у испанцев. Эти смуглые люди с ослепительными улыбками мгновенно преображались, как только речь заходила о фашистах. Более других запомнились мне партийные работники и бывшие командиры подразделений испанской республиканской армии Анфель Эррайс, Паулино Гонсалес, Фелипс Артуньо, Рональд Эскрибано, неугомонный шутник Хесус Ривас, большеглазая курчавая девушка Хуанита Прот, высокая стройная Мария Фернандес.

Несколько позже, после возвращения с задания, к ним присоединился молодой астурнец Хосе Виеска. Сын шахтовладельца совсем юным вступил в ряды Коммунистической партии Испании и был активным участником астурийского восстания в 1934 году. Ему тогда исполнилось лишь девятнадцать лет. Осужденный к смертной казни, замененной затем тридцатью годами тюрьмы, он получил свободу благодаря установлению республиканской власти. Когда начался фашистский мятеж, Хосе был комиссаром батальона, а потом командовал бригадой... У нас в Союзе Виеска вместе с другими товарищами, вырвавшимися из когтей Франко, работал на Харьковском тракторном заводе.

Мужественными, закаленными были и остальные знакомые мне сыны и дочери испанского народа.

Мария Фернандес, например, трудовую жизнь начала очень рано. Ребенком она работала прислугой, затем поступила в пошивочное ателье. Там пятнадцатилетняя девушка вступила в комсомол. А через три года огонь фашистского мятежа опалил ее любимую Сарагосу.

Во время войны Фернандес вступила в Коммунистическую партию и вскоре стала секретарем партийной ячейки. Затем, спасаясь от полиции Франко, бежала через границу во французский город Колон и там попала в тюрьму. Лишь после решительных выступлений французских женщин, в течение нескольких месяцев блокировавших тюрьму, Марию и других девушек перевели в... концентрационный лагерь, где содержались республиканцы.

Много мытарств перенесла мужественная патриотка. С трудом ей удалось пробраться в Советский Союз. И только в нашей стране Мария испытала истинную радость [55] труда. Она работала у станка на московском автозаводе, вечерами училась в школе медицинских сестер. Готовилась к новым боям за свободу своей страны.

Неразлучной подругой Марии была Санчес, носившая партийную кличку Африка — в память о своем деде-мавре. Она очень плохо объяснялась по-русски, но отлично понимала все, что ей говорили. Запомнившиеся немногие русские слова произносила твердо и темпераментно.

Однажды мы сидели с группой интеровцев на лестнице Колонного зала и, ожидая начала митинга, беседовали. Каждый делился своими мыслями. Африка молча слушала. Один из бойцов спросил девушку, что она собирается делать в ближайшее время. Африка ответила не задумываясь:

— Воевать.

— Нет, я спрашиваю, что будешь делать, когда мы победим, — объяснил боец.

— Воевать в Испании.

— А когда победим фашистов в Испании?

— Воевать там, где другие фашисты.

— Всю жизнь?

— Всю жизнь, пока не будет фашистов, — твердо сказала Африка и опять замолчала, слушая, о чем говорят другие. Сидела, уютно обхватив руками колени, маленькая, красивая, юная. За эту твердую убежденность мы особенно любили наших товарищей по оружию, по совместной борьбе с фашизмом.

Вместе с интеровцами в Доме Союзов жили спортсмены. Все люди — как на подбор: сильные, хорошо обученные, готовые в любую минуту ринуться на врага. Именно поэтому они все чаще задерживались в вестибюле возле большого стенда с крупным многообещающим заголовком:» «Боевые действия подразделений бригады».

Фотографий и заметок на стенде было немного. Но и они ясно говорили о том, что бригада, несмотря на молодость, действует. Около тысячи наших добровольцев составили сводный заградительный отряд и уже выполняли задания штаба обороны Москвы и Главного инженерного управления Красной Армии. Отрядом командовал начальник инженерной службы бригады майор Шперов — опытный военный специалист и хороший организатор.

Михаил Никифорович Шперов казался нам пожилым, хотя ему было не более тридцати трех лет. Бойцы полюбили [56] его еще в те дни, когда он обучал их на полигоне премудростям военно-инженерного дела. И особым уважением к нему прониклись, узнав о пройденной им «боевой стажировке» в боях на Карельском перешейке и 1939 году. Преподавал он очень понятно, к каждому бойцу относился душевно.

Перед отправкой на фронт Шперов разделил своих питомцев на одиннадцать заградительных групп и каждой определил боевую задачу. Эти группы действовали в районах Можайского, Пятницкого, Варшавского, Калужского, Остаповского, Волоколамского и Ленинградского шоссе, а также у канала Москва — Волга и Химок. Судя по заметке на стенде, боевые задания они выполняли отлично.

Обращала на себя внимание лаконичная заметка «Красноармеец-изобретатель». Младший политрук А. Рожнов писал: «Красноармеец И. И. Ивашин из части тов. Орлова изобрел предохранитель, гарантирующий безопасность при зарядке противотанковых мин. Предохранитель показал блестящие результаты и пущен в массовое производство».

Читая заметки, бойцы завидовали своим товарищам. Увидев меня, сержант Ивлиев кивнул на стенд и хмуро произнес:

— Счастливцы, воюют... А тут...

Я знал Евгения Ивлиева. После окончания института физкультуры он работал в ЦК профсоюза коммунальных предприятий. Когда началась война, райком утвердил его комиссаром батальона народного ополчения Свердловского района столицы. Но ему, человеку богатырского телосложения, стало не по себе: значительную часть ополченцев составляли невоеннообязанные. Не терпелось поехать на фронт. Это привело Ивлиева на стадион «Динамо», а затем он явился в райком в военной форме. Бюро райкома решало не долго: «В связи с уходом на фронт...» Но Ивлиев не ушел на фронт. Началась учеба в бригаде. Его назначили помощником командира пулеметного взвода. Один из расчетов подразделения занимал теперь огневую позицию на тринадцатом этаже Госплана.

— Когда формировали бригаду, обещали направить в тыл врага или на фронт! — жаловался сержант. — А до сих пор сижу на мели!

Я молчал. [57]

— Отряды Медведева, Флегонтова, Галковского и Зуенко уже за линией фронта, — горячо продолжал Ивлиев. — Избранных, что ли, посылают?

Может, потому, что я был врачом, ко мне обращались с «жалобами» и братья-близнецы Калашниковы — Борис и Юрий. Их подразделение по тревоге отправилось на задание, когда они находились в наряде. Но вот подошли еще два брата — Серафим и Георгий Знаменские. У моих однокашников — прославленных бегунов — та же, как и у всех, печаль: почему не посылают на фронт?

Что я мог ответить? Все прекрасно понимали, что насчет «избранных» Евгений не прав. Вряд ли стоило объяснять им. Стало как-то не по себе. Ведь я тоже, как и они, оставался «на мели».

Мне что-то хотелось сказать в утешение, но я не успел. Откуда-то донеслись обрывки команд. Отчетливо послышалось: «...По тревоге!»

Красноармейцы, гремя оружием, побежали строиться.

Когда я влетел во двор Литературного института, там уже стояли автомобили. Наша «санитарка» тоже подкатила к флигелю. Помощники грузили в нее медицинское имущество. [58]