* * *
* * *
Батальон готовил позиции. Леша из Кимр работал в одной гимнастерке. Засучив рукава, он со всего размаху всаживал в мостовую лом и выковыривал булыжник. Леша Усачев так увлекся, что не заметил, как я подошел к нему. От него шел пар. Влажный огненно-рыжий чуб [44] наползал на глаза, и Леша движением головы отмахивал его назад. Парень был явно доволен, что наконец дорвался до «настоящего дела» и старшина не усаживает его за сапожный столик.
Доволен был и слесарь-водопроводчик Кувшинников: для него тоже нашлась работа по душе. Автогенным аппаратом он резал рельсы и сваривал из кусков крестовины — противотанковые ежи. Бойцы, кряхтя, растаскивали их по переулкам.
На углу Третьей Тверской-Ямской, возле Миусской площади, яростно копал землю Николай Худолеев. Боксер с кондитерской фабрики «Большевичка» устраивал возле дома окоп для гранатомета. Над его головой в оконном проеме боец Михаил Соловьев укладывал мешки с песком — оборудовал снайперское гнездо.
По соседству окапывались Женя Дешин, Лазарь Паперник и Валерий Москаленко. Работа у Лазаря спорилась лучше, чем у других. Сказывалась рабочая хватка. Но и студент Валерий не подкачал. Трудился с упорством и яростью солдата, готового до последнего вздоха защищать столицу.
Чуть в стороне от них, часто поплевывая на руки, копал землю заместитель политрука Василий Юдичев, взводный запевала. Когда мы стояли в Зеленоградской, взвод, в котором он служил, неизменно занимал первое место по исполнению строевых песен.
В первые дни войны Юдичева, как и некоторых других студентов ИФЛИ, направили строить какой-то военный объект в районе Семеновской заставы. Там его, неизвестно по каким соображениям, назначили бригадиром землекопов. Вася с жаром взялся за дело и в первый же день, натерев до крови ладони, перевыполнил норму. Но работа его не удовлетворяла. Ему хотелось на фронт, и он добился назначения в нашу бригаду. Теперь выпускник факультета истории искусств Василий Юдичев оборудовал окоп полного профиля.
Все бойцы работали старательно, каждый хорошо понимал исключительную напряженность обстановки. 19 октября Государственный Комитет Обороны объявил столицу на осадном положении.
Прудников, Шестаков и Шаров осматривали позиции батальона. Я пошел с ними, чтобы по дороге выяснить у начальника штаба некоторые вопросы, связанные с медицинским [45] обслуживанием личного состава. На площади перед Белорусским вокзалом мы вошли в угловой дом, где помещался магазин.
— Как идут дела, орелики? — спросил Шестаков у бойцов.
Он любил называть так красноармейцев, и это им нравилось.
Орелики с продавцами снимали с полок товары. Окна закрывали мешками с песком, превращая их в бойницы.
Шестаков установил в одном из окон пулемет, изготовился к стрельбе и сказал:
— Сектор обстрела сузили. Вот этот мешок надо чуток отодвинуть в сторону.
Проверив готовность огневых точек и обозначив ориентиры, Шестаков начал осматривать верхние этажи здания. Опустевшие квартиры тоже приспосабливались к обороне. После осмотра дома старший лейтенант подозвал командира взвода и распорядился:
— В стене восьмой квартиры надо сделать проем для подноса боеприпасов. Этим же путем будем эвакуировать раненых.
Командир взвода лейтенант Петр Слауцкий, мельком взглянув на бойцов, ответил:
— Тут у нас состоялось небольшое комсомольское собрание. Бойцы приняли решение сражаться до последнего дыхания и просили не намечать путей отхода.
— Я буду оказывать помощь на месте, — добавила Петрушина.
Военком согласно кивнул головой, одобряя решение комсомольцев.
Мне было приятно смотреть на суровые и возбужденные лица бойцов. Я даже представить не мог этих людей ранеными или убитыми. Все они готовились к жестокой схватке с врагом, и, может быть, потому их приветливые юные лица с каждым днем становились все более суровыми. И все-таки в восприятии войны у бойцов еще было много романтики.
Однажды я встретил на улице Горького отделение Семена Гудзенко. У бойцов за плечами были карабины, у Семена ручной пулемет. Они патрулировали по городу. Чем-то хорошо знакомым повеяло от них. «Почему больше десяти?» — подумал я, пересчитав бойцов. Но тут же понял: ну конечно же, как у Блока! Наверное, даже уговаривали [46] командира, чтобы он разрешил составить патруль именно из двенадцати человек.
Патрулировал Семен с неохотой.
— Конечно, — сказал он, — отрадно чувствовать себя стражем города, но иногда неловко становится перед москвичами. Остановишь прохожего, проверишь документы, а он, оказывается, рабочий, спешит на смену.
— Но ведь Москва на осадном положении! — сказал я, хотя вполне разделял его чувства.
Гудзенко не возражал: проверка документов необходима. Он знал, что патрули уже задержали несколько действительно сомнительных лиц. Но ему хотелось стрелять по врагу, которого видишь. Ради этого он и добивался приема в бригаду, несмотря на противодействие врачей. Ведь у него было слабое зрение.
В те трудные для страны дни не было юноши, не мечтавшего получить оружие!
На второй или третий день после нашего возвращения в Москву батальон из школы перевели на Тверской бульвар в здание Литературного института имени Горького. Под медицинский пункт отвели флигель, где жили раньше семьи профессорско-преподавательского состава. Я пошел осмотреть институт, ставший казармой первого батальона.
Вот он — храм литературной науки, о котором я мечтал даже тогда, когда уже изучал медицину! Бойцы-ифлийцы расхаживали здесь с таким видом, словно опять стали студентами.
Осмотрев казарму, я спустился в неглубокий подвал. Там встретил группу бойцов-ифлийцев — Юдичева, Вербина, Мачерета, Гудзенко, Шершунова, Лукьянченко...
— У нас оказался хороший нюх, — улыбнулся Семен Гудзенко! — Посмотрите, какое богатство! Можно сказать, неизданная сокровищница советской литературы.
Книжные шкафы были забиты папками с контрольными и дипломными работами студентов-горьковцев, рецензиями и стенограммами выступлений видных писателей и критиков. Погребок, как мы окрестили эту своеобразную библиотеку, притягивал меня. По ночам я приходил сюда и выбирал наугад папки со стихами и прозой. Читал рукописи, хорошие и слабые, холодноватые и вдохновенные. Читал и думал об авторах: наверное, они тоже теперь в военной форме где-нибудь на фронтах. К сожалению, времени для таких визитов было мало. [47]
Познакомились мы и с большим подвалом недостроенного здания театра имени Немировича-Данченко на Тверском бульваре, напротив Литературного института. Туда уходили, как только завоет сирена.
Это убежище приходилось посещать часто. Вражеская авиация наглела, налетала на город не только ночью, но и днем.
Фронт неумолимо приближался к столице. Наша бригада уже участвовала в боях, выделив несколько отрядов заграждения. В лазарет поступали раненые. От них мы узнавали о тяжелых боях под Москвой. Острой болью в сердце отдалась тяжелая весть о занятии немцами Волоколамска.
Полковая столовая находилась в переулке вблизи Центрального телеграфа. Ходили туда по улице Горького или по улице Герцена. Бойцы всякий раз старательно держали равнение, ловя на себе испытующие взгляды москвичей и иностранных корреспондентов, которые всегда толклись на лестнице телеграфа. Шли так, чтобы ни у кого не возникало сомнения в нашей решимости сражаться насмерть.
Утром 30 октября воздушной тревоги не было. Позавтракав, бойцы, как всегда, с песней отправились в казарму. С ними шел и я. Проходя мимо Кисловского переулка, вспомнил о Стелле Благоевой. Она жила здесь, рядом.
Возле большого серого дома я увидел ее, подошел и поздоровался.
— А где Вера? — спросила Стелла.
Что я мог сказать? После телефонного разговора со сторожихой какой-то школы, сказавшей, что все уехали, я потерял связь с женой. Пытался узнать у комбрига, но полковник Орлов тоже ответил уклончиво: «Идет война, понимаете?» Такая сверхосторожность огорчила меня. Это я и выложил Благоевой.
— Вот как! — задумчиво произнесла Стелла Димитровна. — Мужу и не сказать. Я как раз еду к товарищу Димитрову и поинтересуюсь этим. А может поедешь со мной? Есть у тебя немного времени?
— До обеда. Часов до двух...
— Тогда поедем. [48]
Я сел, не спросив, куда мы отправляемся. По дороге Стелла расспрашивала об интернациональных группах антифашистов нашей бригады. Получив наглядный урок конспирации от Орлова, я смущался. Может ли военный человек говорить об этом, хотя бы и со Стеллой Благоевой? Но я не предполагал тогда, что Стелла знает об интернациональных группах гораздо больше, чем многие из нас.
Автомобиль остановился у большого красного здания на Ярославском шоссе, за Сельскохозяйственной выставкой. Там размещался тогда Коминтерн.
В приемной из-за стола поднялся мужчина и, поздоровавшись с Благоевой, дружески протянул мне руку:
— Гуляев. Значит, все-таки вы на фронте!
И тут я вспомнил, что он беседовал со мной и Верой в ЦК партии.
Здесь же находился капитан Кухиев — невысокого роста, с черными усиками на смуглом лице. Я знал его хорошо. Он дружески поздоровался со мной. Однако по лицу помощника Георгия Михайловича Димитрова я понял, что он чем-то очень озабочен. А вскоре стало ясно, чем именно — эвакуацией Коминтерна из Москвы. Значительная часть сотрудников и имущества были уже вывезены, но в приемной еще лежало немало упакованных ящиков с документами...
Через несколько минут после того, как Стелла скрылась за дверью, раздался звонок. Гуляев сразу исчез, но быстро вернулся.
— Вас просят, — сказал он.
В кабинете кроме Георгия Михайловича я увидел Васила Коларова и Хосе Диаса. Были здесь и другие видные люди. Поэтому мне стало как-то неловко.
Извинившись перед товарищами, Георгий Михайлович Димитров стал расспрашивать меня о болгарах и других интеровцах из нашей бригады. Лишь в конце беседы как бы мимоходом спросил:
— Значит, не знаешь где Вера?
Я ответил то же, что и Стелле. После короткой паузы Георгий Михайлович хмуро заметил: [49]
— Странно. А мы имели в виду включить ее в болгарскую группу для работы на родине.
Димитров снял телефонную трубку. Говорил он тихо. Но я и не вникал в суть разговора, а просто смотрел на его мужественное и доброе лицо. Лишь несколько фраз явственно дошли до меня. Георгий Михайлович мягко, но настойчиво сказал:
— Прошу уточнить и поставить меня в известность! И еще прошу — о болгарских товарищах не решать без консультации с нами. Очень прошу!
Встретив мой встревоженный взгляд, он сказал:
— Полагаю, ничего с Верой не случилось. Завтра позвоните товарищу Благоевой. Она уже будет знать.
Завыла сирена. Георгий Димитров встал:
— Всех прошу в убежище.
В Коминтерне была строгая дисциплина. Василь Коларов, Стелла, Хосе Диас и стройная Пассионария вышли. Димитров бросил взгляд на письменный стол, на телефонные аппараты, на меня.
— Тебе тоже надо спуститься в убежище, — сказал он.
Позабыв, что на мне военная форма, я, как школьник, сказал:
— Мне надо к комбату...
Выдавив эту нескладную фразу, я испугался: что обо мне подумает Георгий Михайлович! Но он даже не улыбнулся. Выйдя со мной в приемную, сказал:
— Пусть отвезут товарища, не ожидая отбоя. Военным нельзя опаздывать.
Пока мы шли по длинному широкому коридору, Димитров открывал одну за другой двери комнат, желая убедиться, все ли ушли в убежище. Возле одной двери он нахмурился: из комнаты слышался дробный стук пишущей машинки. Георгий Михайлович укоризненно посмотрел на секретаря:
— Еще раз проверьте каждую комнату! Ни один человек не должен оставаться в помещении во время тревоги. Пустой героизм ни к чему.
Внизу меня ожидал смуглый подтянутый капитан. Димитров сказал ему с доброй иронией: [50]
— Это военный доктор. Ему некогда ждать отбоя. К тому же он обещал комбату! — Затем повернулся ко мне, улыбнулся и добавил: — Ну, желаю успехов!
Машина с пропуском на ветровом стекле птицей летела по улицам. Милиционеры в железных касках и военные патрули ее не задерживали.
И все же я опоздал. Бойцы уже пообедали и с песней возвращались в казарму.
— Опаздываешь? — крикнул Шестаков. — Ну ладно, поди поешь, а я в парикмахерскую.
В пустой столовой я торопливо проглотил застывшую свинину с чечевицей и вышел во двор. Среди тишины послышался нудный прерывистый гул. Странно: ведь диктор оповестил, что угроза воздушного нападения миновала. Я посмотрел вверх на хмурые низкие облака. Вдруг над зданием телеграфа из них вывалился большой и темный силуэт самолета. А через секунду раздался оглушительный взрыв. Мостовая вздрогнула, из окон посыпались стекла.
— Скорее, доктор! — крикнул подбежавший Саша Казицкий. — Павел Савосьевич... — Саша потащил меня за рукав на улицу. Губы у него дрожали.
Я знал, что заместитель командира второго батальона Захаров пошел вместе с Шестаковым в парикмахерскую. Сразу понял, что с ним случилось несчастье. И верно. На лестнице телеграфа, прижимая ладонь к боку, лежал капитан Захаров. Рядом валялась пробитая осколком полевая сумка. Над раненым уже склонился военврач Стрельников.
— Сумка спасла, а то бы... — сквозь зубы сказал Захаров растерянно и виновато. — Больно...
На улице Горького творилось невероятное. На проезжей части стояло несколько легковых автомобилей со опущенными скатами и побитыми стеклами. Возле диетического магазина, где недавно была длинная очередь, ползали и кричали десятки людей. На мостовой виднелись красные пятна.
К месту взрыва бежали люди и останавливались там, не зная, что предпринять. Около нас взвизгнула тормозами полуторка. С нее торопливо соскочили командир полка Иванов, военком Стехов, командир батальона Прудников, медицинские работники. Девушки-сестры были с сумками.
— Командуйте, доктор! — крикнул мне майор Иванов и посмотрел вдоль улицы. — Сейчас еще машины подъедут. [51]
Стехов посоветовал:
— Не устраивайте здесь перевязочных пунктов. Всех — на машины и в больницы... Перевязывать только тех, у кого сильное кровотечение. И тоже — на машины!
Автомобилей наехало много, грузовых и легковых. Милиционеры и бойцы останавливали их на соседних улицах и направляли к месту происшествия. Милиционерами и шоферами командовала невысокая женщина с большими выразительными глазами. Это была жена майора Иванова, начальник районной госавтоинспекции Елена Давыдовна Сагирашвили. Так на забрызганной кровью улице неожиданно встретились муж и жена.
Через несколько минут все убитые и раненые были подобраны и отправлены в больницу. Из подъездов вышли дворники и стали приводить в порядок мостовую. Прудников и Шестаков, разделив бойцов и медработников на группы, приказали обойти телеграф и квартиры ближайших домов.
Взрыв тяжелой бомбы вызвал много жертв. В течение часа мы обходили квартиры и делали перевязки раненым. Позже узнали, что такие же фугаски немецкий самолет сбросил на Большой театр, на трамвайную остановку у Ильинских ворот и на угловое здание Центрального Комитета партии. И оттуда автомашины увезли десятки пострадавших.