* * *

* * *

Дней через десять мне удалось вырваться в город. Я ехал на автомашине вместе с командиром и военкомом полка. Их срочно вызвали в штаб бригады, который перебрался в Москву. Слева и справа проносились обагренные осенью подмосковные леса. Огненно-красные клены казались мне солдатами, вышедшими из тяжелого боя за родную столицу.

Не доезжая Мытищ нам повстречалась колонна людей. С лопатами и кирками они шли копать противотанковые рвы. Нас все чаще и чаще стали останавливать на контрольно-пропускных пунктах. Хмурые красноармейцы придирчиво проверяли документы, пытливо всматривались в лица. Наш боевой и веселый командир полка на этот раз не шутил, он почти всю дорогу молчал, нетерпеливо поглядывая на часы.

Мне невольно вспомнилась биография майора Иванова, [28] которую я узнал совсем недавно. Я никак не предполагал, что у этого никогда не унывающего человека были безрадостное детство и по-спартански суровая юность. Вырастая без отца, он уже одиннадцати лет начал работать «мальчиком» в воронежской булочной. Но вскоре, восстав против тумаков подвыпивших хлебопеков, сбежал оттуда и устроился разнорабочим на железной дороге. Потом трудился шахтером в Донбассе...

Возвратившись после Великого Октября в родной Воронеж, Иванов добровольно вступил в кавалерийский дивизион и почти два года не расставался с шашкой: контрреволюция то и дело поднимала голову. В 1925 году Сергей Вячеславович стал курсантом Московского пехотного училища.

А затем снова учеба: будучи преподавателем Себежского пограничного училища, он заочно окончил Военную академию имени Фрунзе. Великая Отечественная война застала его на должности инспектора боевой подготовки Главного управления московской противовоздушной обороны.

Майор Иванов был любимцем полка. Так, как к нему, бойцы относились, пожалуй, только еще к одному человеку — военкому Сергею Трофимовичу Стехову.

...Побывав в штабе, я подробнее узнал историю нашего соединения. Она интересна и необычна.

В начале войны из Особой группы войск была выделена Отдельная мотострелковая бригада особого назначения. Формировал ее генерал Павел Михайлович Богданов, а когда он получил новое назначение, командиром стал полковник Орлов.

Бригада комплектовалась из пограничников, чекистов, но главным образом — из добровольцев: рабочих, студентов, спортсменов Москвы и Московской области. Сюда по призыву ЦК комсомола пришли лучшие представители молодежи.

Полковник Михаил Федорович Орлов тоже был славным воспитанником Ленинского комсомола. После Октябрьской революции он работал в Белевском комитете коммунистической молодежи Тульской губернии. В 1920 году М. Ф. Орлов вступил в рабочий отряд, который превратился потом в 1-й Коммунистический полк.

Интересен и дальнейший жизненный путь патриота: партизан Лебяжского отряда, кремлевский курсант, борьба [29] с басмачеством, служба в погранвойсках, преподавательская работа. В мае 1941 года полковник Орлов прибыл в Военную академию имени Фрунзе сдавать экстерном государственные экзамены. А через месяц разразилась война.

Человеком такой же интересной судьбы оказался командир 1-го полка Вячеслав Васильевич Гриднев, пришедший в бригаду из пограничных войск. Кадровым чекистом был его военком С. П. Волокитин.

Многое узнал я и о других начальниках. Военком бригады Алексей Алексеевич Максимов в прошлом — инженер, а затем чекист. Заместитель комбрига — полковник Иван Максимович Третьяков — бывший батрак, участник гражданской войны, прослужил двадцать три года в пограничных войсках.

Дела в штабе бригады я закончил быстро. Командир разрешил мне заняться личными вопросами. Прежде всего надо было позвонить жене. Из нашего полка через несколько коммутаторов до нее невозможно дозвониться.

И вот я на Центральном телеграфе. С волнением набираю номер телефона, который мне на днях сообщил Георгий Знаменский. Отвечает дежурный. Слышимость плохая. Я кричу и усиленно продуваю трубку. Наконец отвечают:

— Подождите у телефона.

И вот в трубке раздается знакомый женский голос с болгарским акцентом:

— Это я, я! Здравствуй, родной! Слышишь меня?

— Слышу! Но плохо! Где ты?

— Я здесь... под Москвой. Не волнуйся, все в порядке. Постарайся в воскресенье приехать домой, часам к четырем, все объясню... Понял? Напиши письмо дочке! Не забудь, к четырем! Понял?

Конечно, понял: через три дня быть дома. Решил возвращаться в часть электричкой.

Шагая по Москве, я невольно подумал: какой угрюмой и неуютной стала наша столица. На улицах непривычно мало людей. Всюду маскировка: белые и черные квадраты на асфальте, фанерные домики на площадях. Кремлевские звезды закрыты серыми чехлами. На заборах — плакаты, плакаты... Чаще других мелькает изображение суровой женщины с поднятой рукой: «Родина-мать зовет!» [30]

Много заборов. Раньше их было меньше. А может, просто мы не обращали на них внимания.

Когда я подошел к библиотеке имени Ленина, улицы ошпарил пронзительный вой сирены. И сразу вдруг появилось множество людей. К метро бежали женщины с детьми и узелками. Сирена надрывалась, словно подхлестывая.

Милиционер, вскинув руку к каске, предложил мне войти в метро. Заглянув в вестибюль, я с особой остротой и болью ощутил тяжесть войны. В полумраке длинного туннеля стояли и сидели сотни людей. Знакомые и незнакомые, они тесно прижимались друг к другу. Женщины не плакали: видно, уже тогда, в октябре 1941 года, у них не осталось слез. В суровой задумчивости они покачивали на руках плачущих детей, стараясь их успокоить.

Я не стал спускаться с платформы в туннель. Тяжело быть там человеку в военной форме, да еще с оружием. На него люди смотрят с досадой и укором.

Усиленно работая локтями, я протиснулся к выходу. Возле милиционера стоял патруль. Я солгал, сказав, что выполняю срочное задание командира. Меня пропустили.

Зенитки уже молчали, но отбоя пока не было. Решил заглянуть к себе на квартиру, она находилась поблизости.

Старушка вахтерша, увидев меня, заморгала слезящимися глазами.

— А почему вы не в подвале? — спросил я.

Она безразлично махнула рукой.

— Куда мне, старой? В подвале-то скорей задохнусь! Тут хоть пользу принесу. Иные в спешке не запирают квартиры. А ведь люди разные бывают. Есть и такие, которые не прочь нажиться на чужом горе.

Смахнув ладонью слезы, вахтерша спохватилась:

— А тебе письмо! Давно лежит. В тумбочку его спрятала. В клетке-то, гляди, затеряется...

Взял письмо. Тут же, в подъезде, пробежал его глазами. Мать писала: съездить за дочкой не смогла, не отпускают с работы. К тому же надо выслать заверенный документ о том, что мы доверяем ей свою дочь. Причем в двух экземплярах: на работу матери и в детский дом, который находился где-то в Новом Буяне. Все это нужно было сделать срочно. Дальше мать сообщала, что мой [31] старший брат Аркадий уже не служит в райкоме — воюет, политрук батальона. Младший уехал на фронт со своим военным училищем из Балаклеи. Был ранен, подлечился и опять сражается. Третий брат пока дома, в Новосибирске. В армию его не отпускают: завод военный.

Заглянув в квартиру, я нашел на столе записку:

«Родной и хороший! Муж, друг и товарищ! Мы правильно сделали, что пошли. Мы не могли не пойти! Я должна куда-то уехать. Не тревожься. Мы победим и останемся жить. Надеюсь, не посрамим себя: мы — коммунисты. Помни о дочери, пиши ей почаще. Не забывай меня!»

Писала Вера. Она вся — в этой записке.

Рассеянно осмотрев комнату, решил не запирать ее. Пусть ночует кто-нибудь из тех, у кого разбомбило квартиру.

Свою соседку Клавдию Антоновну, которую мы на правах друзей называли просто Клавой, я застал в пальто, с узелком и книгами на коленях. Увидев меня, она вскочила, засуетилась:

— Ты видишь, что происходит? Надо готовить семинар, а тут тревога! Собралась в подвал, да так вот и просидела... Надоело бегать: теперь и днем налетают. Я уже пробую в комнате оставаться. Есть же теория вероятности! Я так рассчитала: на Бабьегородском упала, это еще при вас; у Серпуховки несколько бомб сразу; потом на Зацепский рынок. Наш дом в центре этого треугольника. Сколько же надо бомб, чтобы угадать в него?

Клава засмеялась сухим, нервическим смехом и стала готовить чай, задавая мне разные вопросы — о выпускниках, о положении на фронтах. Чехвоетила Гитлера и фашистов.

— Что творят! Что творят! — восклицала она. А потом спросила с тревогой; — Вот ты военный. Как ты думаешь, не сдадим Москву? Прорвутся немцы в Москву? Говорят, они в Можайске?

— Ни за что! — ответил я.

Мой уверенный тон успокоил Клаву. Разлив по стаканам бледный чай, она придвинула тарелку с двумя тоненькими ломтиками хлеба. Хотя я был страшно голоден, но заявил, что обедал недавно. С удовольствием отхлебывая горячую воду, я искоса поглядывал на этажерку [32] с книгами. Маркс. Ленин. История партии. Клава работает преподавателем в нашем институте, любит свой предмет. «Может быть, подумалось мне, наши книги сюда принести? Жалко, если растащат». Клава тоже о чем-то думала. Вдруг, нервно поставив на стол стакан, она спросила:

— Ты можешь быть до конца откровенным? Скажи, только честно... ну, вот был ты на фронте...

— Не был еще. Нас пока обучают.

— Неважно! В конце концов, ты в армии. Все равно вам лучше известно. Скажи: правда ли все то, что пишут о зверствах немцев?

Я поперхнулся и поставил стакан. Как она смеет!

— Вы что, не верите нашим газетам?

Мое лицо, должно быть, сделалось очень злым. Клава замахала руками.

— Нет, другое имею в виду. У меня просто в голове не укладывается, что так могут поступать люди. Целая нация, давшая миру великие умы... Это непостижимо!

Я сказал, что это, конечно, непостижимо, но воюет против нас не нация, а фашисты и те, кто одурманен ими. Есть много причин, их нельзя упрощать.

— Иногда все кажется настолько нелепым, что в голову лезут дурные мысли, — перебила меня Клава.

Ну нет! Это не растерянность, а нечто худшее!

— С ума ты спятила! — грубо сказал я, поднимаясь со стула. — Если бы тебя услышала Вера! Заходи к нам в воскресенье, она приедет. Уж она тебе скажет!

Продолжать разговор я был не в состоянии. Ушел, даже не поблагодарив за чай.

Заглянул в институт. Там царило непривычное запустение. Но секретарь парткома Мария Утевская оказалась на месте. Она — хирург, так же, как и Клава, наш бывший преподаватель. Здесь же встретил Валентину Васильеву и Валентину Добрынину. Обе они давали мне и Вере рекомендации, когда мы вступали в кандидаты, а потом в члены партии. Женщины обрадовались моему приходу.

— Институт эвакуируют из Москвы, — с горечью произнесла Утевская. — Как не хочется уезжать... Ведь мы ни за что не сдадим Москву! А кое-кто уже паникует.

В сознании вновь всплыл неприятный осадок от разговора с Клавой. Я рассказал о встрече с ней. [33]

— Надо вызвать ее, поговорить, — нахмурилась Утевская. — Валентина, вызови ее.

Утевская вышла меня проводить. Мы шли по длинному гулкому коридору, и я всем существом чувствовал, что этой спокойной женщине, хирургу с твердой рукой и секретарю парткома, не по себе. Она словно хотела, но стеснялась о чем-то спросить. В ее умных глазах блестели слезы.

— Так не хочется из Москвы! — повторила она. — Хотя бы оставили в клинике, ведь хирурги нужны. А секретаря парткома можно снова избрать. Ну скажи, зачем я поеду? Одна. Муж на фронте... — И вдруг не выдержала: — Слушай, Илья! Присматривай за Володей. Он ведь еще ребенок, только десятилетку закончил... А я и не пыталась его удержать. Прошу тебя, он совсем беспомощный мальчик!

Володя? Ах, да! Как же я сразу не рассказал Марии о нем? Есть у нас в батальоне скромный, спокойный юноша... Глаза у него точно такие же, как у матери — секретаря парткома Марии Утевской.

Я медленно побрел по городу. Опять всюду мелькали плакаты «Родина-мать зовет!».

Дорогой секретарь Мария Утевская! Мог ли я знать тогда, какую страшную весть потом принесу тебе о Володе?! Для тебя это будет вторым ударом: к тому времени ты уже потеряешь и мужа.

Чудесный товарищ Валентина Васильева! Знал ли тогда я, что пройдет время — и ты пришлешь моей матери такое хорошее письмо обо мне, пришлешь в самый трудный для нее час, когда погибнет мой старший брат, а я потеряю возможность писать родным...

Я взглянул на часы. Надо было спешить к своим ребятам — солдатам первого батальона. Война!..