2. НАДОРВАННЫЕ СВЯЗИ
2. НАДОРВАННЫЕ СВЯЗИ
Если мы с Джоном целый день проводим вместе, что случается редко, мы читаем в постели, прежде чем потушить свет, и разговариваем. Пока глаза привыкают к темноте, мы пересказываем друг другу кое-какие события, обмениваемся смешными словечками, вспоминаем странные случаи. Некоторые образы сохраняются в памяти особенно ярко. Возможно, сетчатка сохранила больше, чем нам кажется, возможно, некий тайный свет наделяет нас даром прозрения.
Он читает роман южноафриканского писателя, в котором маленькая девочка кладет голову на колени матери, ее мать кладет голову на колени своей матери, а голова бабушки лежит на коленях прабабушки. Непрерывная цепочка тянется до самой Великой Матери.
Эта цепочка вызывает во мне чувство зависти. После моего замужества моя мать два года со мной не разговаривала, я уже ничем не могла ей угодить. Но еще раньше, за много-много лет до этого, мама долго не засыпала, читала до поздней ночи, ждала, когда я, наконец, угомонюсь, чтобы вернуться к своей книге.
Я помню ее в холодной кладовой за кухней, бывшей прачечной, в маленьком домишке, где мы ютились после переезда в Соединенные Штаты в 1950 году.
Узкие окна смотрят на север, в комнате пахнет плесенью. Иногда дверь полуоткрыта, и я вижу ее сидящей совершенно неподвижно, она смотрит в пустоту, не читает. Когда мы приехали в Индианаполис, куда перебрались в надежде на более легкую жизнь, чем в лагерях для перемешенных лиц в Германии, мне было двенадцать лет.
Вдвоем дома мы бываем редко. На неделе я, как всегда, прихожу домой, когда мама молча собирается на работу — мыть посуду в ночном клубе «La Rue». Мы перебрасываемся несколькими словами, обычно она перечисляет, что я должна сделать, что приготовить папе на ужин, что погладить. Вечером по субботам я тоже работаю в ресторане. Соскребаю окурки и остатки картофеля с тарелок, выбрасываю недоеденные стейки и скорлупу омаров в мусорные ведра. Снимая тяжелые подносы с дымящимися тарелками с ленты конвейера, я не спускаю глаз с двери, потому что в любую минуту может появиться полицейский и арестовать меня. Работать разрешается только с четырнадцати лет, а до часу ночи — с восемнадцати. Потом, задыхаясь, я бегу на автобусную остановку, представляя, как меня убивают, бьют, насилуют. Домой я возвращаюсь незадолго до двух, но в маминой комнате очень часто еще горит свет. Она читает или делает вид, что читает. Ночами, когда мама на работе, я склоняюсь над своими тетрадками, пытаюсь проанализировать стихотворение «Ворон» или понять вычурный язык романа «Лишенный подданства». Я очень одинока. Сестра приходит с работы — она убирает квартиры — уже затемно. Обе мы счастливы, что в школе дети не бьют нас.
Как-то в феврале, после обеда, — мы только первый год живем в Америке, — мама мне улыбается.
— У меня для тебя что-то есть, — говорит она. — Америка и вправду удивительная страна. Представляешь, такое среди зимы! Арбуз. Арбуз в феврале!
Она кладет на край стола огромный ломоть.
— Красиво, — говорит она. Темно-красная мякоть, черные семечки, блестящая сочно-зеленая корка. Это было красиво.
Я наклоняюсь, чтобы понюхать его.
— Не трудись, Агата. Он не пахнет, как сибирские арбузы. Лучше попробуй.
Мама отрезает ломоть, тщательно очищает его от семечек. Заглядывает в посудный шкафчик и бракует тарелки одну за другой. В конце концов нарезает арбуз и кладет его на обыкновенное стеклянное блюдце.
— Как хрусталь.
Я жду, что лоб ее прорежет привычная страдальческая морщинка, но она не появляется.
— Правда, красиво? Ну, пробуй же!
И сама тоже пробует. По ее руке течет струйка сока. Она смотрит на меня и опять улыбается.
— Вкусно?
— Да, очень.
— Такой же, как сибирский арбуз. Почти. Почти.
Мама снова в России. Если я закрываю глаза, я ее вижу такой.
Ее зовут Валда, ей двенадцать лет, столько же, сколько и мне. Все окна в доме затянуты шторами, полдень, все спят. Гувернантка Валды, француженка, прилегла на узкой кровати с изящными гнутыми ножками, родители на огромной под балдахином кровати, их головы на одной подушке. Велта, ее любимая младшая сестренка, спит в своей кроватке в детской; оба брата, Густав и Яша, — в своей комнате, где полным-полно игрушек и книг, и географических карт.
Только Валда не спит. Представляет, как в гости к ним приедет ее лучшая подруга Варвара; приедет она в конце лета. Вместе с Варварой Валда брала уроки балета, хороших манер, латыни, французского языка, уроки верховой езды в английском стиле, хотя обе они умеют ездить верхом на неоседланной лошади, и проделывали такое не раз. Нынешним летом они решили совершать по утрам, пока прохладно, дальние верховые прогулки. Иногда и братья Валды поедут с ними. Они помчатся во весь опор, потом остановятся, чтобы напиться из кристально чистой реки, набрать малины и душистых диких арбузов. Валда и Варвара договорились об этой встрече, разгуливая взад и вперед по школьному двору со стопками книг на голове. И теперь походка у них безупречная. Каждое утро они грациозно склоняют головы, опускаясь на колени, чтобы помолиться за благополучие царя и царской семьи.
Родители Валды нет-нет, да и скажут, мол, рады, что их дочь дружит с такой благовоспитанной девочкой из одного из лучших русских семейств Омской губернии. Валда не русская, Валда латышка. Родители говорят, что живут они в чужой стране, и мечтают вернуться в Латвию, но Валда знает и любит только Россию. Она здесь родилась и никогда не хотела бы жить в другом месте. Здесь ее дом.
Родители Валды переселились в Россию еще до ее рождения. Отец политический беженец. После восстания социалистов в Латвии он отправился в Сибирь начинать жизнь сначала. Он человек прогрессивных взглядов, в том числе на женское образование и избирательное право для женщин. И хотя из-за своих взглядов ему пришлось покинуть Латвию, он, человек образованный и трудолюбивый, в России нажил состояние и с подобной иронией судьбы так и не смог примириться, но Лину, мать Валды, это радует и утешает. Дома они разговаривают по-латышски, а не по-русски или по-французски. Лина тоскует по матери и бабушке, которые живут в Латвии. Каждую субботу после обеда она садится писать длинные письма и надеется, что когда-нибудь сможет приехать погостить, вот только подрастут дети, вот только поля кормовой свеклы, лесопильня, молочни и лесные угодья смогут обойтись без ее труда и присмотра.
Валда мается из-за жары. Когда все спят, ей не разрешают играть на пианино. Поболтать не с кем, заданное на сегодня стихотворение она уже переписала в альбом, газету отец унес наверх, чтобы почитать маме вслух перед сном. Валда берет «Анну Каренину». Она уже прочла книгу, но с удовольствием перечитывает полные нежности слова Вронского, обращенные к Анне.
Валда и Варвара боготворят офицеров, их безупречные манеры, выправку, их белые мундиры. Валда изредка позволяет себе помечтать о выходе в свет, о своем первом бале, который обязательно устроит отец в ее честь. За ней будут ухаживать и студенты, и офицеры, но она предпочтет офицеров в белом. Всю ночь она будет кружиться в вальсе то с одним, то с другим, но влюблена будет только в одного, он чуть-чуть похож на Вронского и чуть-чуть на дядю Жаниса, младшего брата отца. Ее белое платье развевается, воздух напоен ароматом гардений, звучит страстная и немного грустная музыка.
Ее мечты прерывает цоканье копыт по белой длинной дороге, которая ведет к дому. Облако пыли все растет. Одинокий всадник мчится галопом, не жалея ни себя, ни лошади. Валда раздвигает тюлевые занавески и прижимается лбом к стеклу. В такой спешке по этой дороге — это что-то необычное, бывает, здесь за целый день вообще никто не появится, лишь иногда нарушит покой неспешная карета, когда кто-то из дальних соседей всей семьей отправляется в гости, или телега, на которой крестьянин едет на мельницу. Может быть, у кого-то из соседей, где-то неподалеку, в часе езды, случился пожар или кто-то заболел, и приехали просить помощи у отца. Он великодушный, всеми уважаемый в округе человек.
Всадник уже во дворе; он так резко осаживает лошадь, что та встает на дыбы и чуть не скидывает его на землю. Облако пыли накрывает переполошившихся голубей. Потревоженные павлины выбегают из тени на солнце. Вид у них рассерженный.
Валда прежде всего обращает внимание на мундир. Всадник — Жанис, ее единственный дядя, младший брат отца, офицер царской дворцовой охраны. Он каждый день видит царя, он отыскал пропавший мяч всеми любимой Анастасии, играл с Алексеем, принцем, страдающим гемофилией. Валда уверена, что при дворе Жаниса все любят. Он представительный, высокий, энергичный. Любой в его присутствии чувствует себя человеком значительным. У Жаниса всегда находится для нее время, бесконечно много времени. Он серьезно расспрашивает обо всем, что касается ее предпочтений в одежде, ее планов на будущее и привычек ее кобылы Ласточки.
Валда спешит вниз по лестнице. Она ждет, что дядя вежливо поклонится, прежде чем поцеловать ее в щеку, и только тогда она бросится ему на шею.
— Огня! — кричит он Федору, крестьянину, который держит его коня. — Разведи большой огонь! Быстро!
Жанис смотрит сквозь нее, словно она часть дома или дерева. Узкая свежая рана пересекает щеку от левого глаза к уголку рта. Глаза опухшие, он не брит. Красивый дядин мундир из белого шерстяного сукна весь в грязи, пуговицы оборваны, видна гладкая, смуглая кожа на груди. Больше всего девочку потрясает вид его голого тела под мундиром.
— Дядя Жанис! — она касается его рукава.
Он узнает племянницу. Вежливо кланяется, после чего девочка бросается его обнимать, обвивает его шею руками. На мгновение она чувствует облегчение, но тут же понимает, что все изменилось. Этот запах пота и пыли вместо аромата его любимой английской лимонной туалетной воды.
Он бросает взгляд на дом, большинство окон которого затянуты шторами, чтобы спрятаться от солнца. Вокруг очень тихо.
— Ты, кажется, одна не спишь?
Он гладит девочку по щеке.
— Да, все спят.
— Царь отрекся.
Слова ужасны, но ничего не говорят. Он, понимая это, добавляет:
— Царя бросили в тюрьму. И всю его семью. Теперь их больше ничто не спасет, поздно.
Из коптильни прибегает Федор. Он падает на колени и пытается поцеловать Жанису руку.
— Я запалил огонь, ваше благородие, — говорит он.
Жанис, смеясь, поднимает его с колен. Потом пытается поздороваться с Федором за руку, но крестьянин, оторопев, пятится назад.
— В великой Российской Социалистической Республике не будет ни господ, ни слуг, никаких благородий и целования рук. С этим покончено.
Жанис берет Валду за руку, вместе они бегут к коптильне. Лошадь легкими медленными шагами следует за ними.
— Кто-то должен быть свидетелем, — говорит он, — это история.
Но Валда видит только рану на его щеке, грязный мундир и голую грудь под белой шерстяной тканью.
— Это ничего, моя дорогая. Я жив, в отличие от многих других. А сейчас, может быть, и царь уже мертв.
Он подзывает Федора.
— Давай свою одежду, рубаху и штаны.
Федор пятится еще дальше.
Жанис бросает молниеносный взгляд через плечо, потом снова обращается к Федору.
— Да, да, да, так надо. А ты можешь взять вот это, бери.
Жанис сует в руку Федору свои золотые часы.
Федор смотрит на него во все глаза, потом медленно принимается стягивать рубаху.
— Туда, за печь! — приказывает Жанис.
Расстегивает подседельную сумку, откладывает в сторону черный револьвер и достает пачку документов.
— Я хочу, чтобы ты это запомнила, — обращается он к Валде.
Он сжигает свое свидетельство о рождении, университетский диплом, офицерское удостоверение, благодарности за отличную службу, орденские ленты, медали, носовые платки с вышитыми монограммами, комплект щеток из слоновой кости.
Он уходит за перегородку, где стоит Федор в исподнем и прижимает к уху часы. Жанис натягивает грубые серые штаны, туго подпоясывается веревкой, натягивает на глаза кучерский картуз. Из своего белого мундира делает сверток, сует его в топку, захлопывает дверцу. Она плотно не закрывается, он еще раз хлопает ею, сильнее. Пытается натянуть сапоги Федора, но они ему малы, и он надевает свои.
— По крайней мере, обувь будет удобная, хоть что-то. Отличные сапоги, — теперь он совсем не похож на себя.
— Ты куда сейчас? Куда пойдешь?
— В леса. В прекрасные необъятные леса матушки России.
У Валды много вопросов к нему, но он спешит.
— Когда ты вернешься?
— О, моя дорогая, не знаю. Может быть, никогда.
Он заметил слезы на глазах у Валды, приподнял ее голову за подбородок, другой рукой вытер щеки.
— Я постараюсь вернуться, но им скажи, чтобы меня не ждали. Пусть спасаются сами, это сейчас самое главное.
— Жанис!
— Все будет хорошо. В лесах замечательно. Глушь, грибов и ягод сколько душе угодно, жить можно вечно, из лесу и выходить не надо.
— Ну, пожалуйста, скажи хотя бы папе! — просит она.
— Нет, время дорого, за мной гонятся.
Рука Жаниса автоматически тянется к кобуре. Неожиданно он коротко смеется.
— Ты думаешь, родные узнали бы меня?
Тут Валда громко заплакала.
— Ну, не плачь, — произносит он. — Я умирать не собираюсь. Приключения, любовь, красивые крестьянские девушки — все у меня будет. А у тебя в лесу появятся маленькие кузены и кузины. Не плачь.
Он целует Валду и вскакивает на коня. Валда смотрит ему вслед, пока он не скрывается в темном лесу за домом.
Я пытаюсь представить, что именно так мама потеряла любимую Россию, но полной ясности так никогда и не добьюсь. Я узнаю, что ее подружку Варвару арестуют, а потом расстреляют. После того, как семья Валды истратила все спрятанные в ее толстых косах золотые монеты, они собирали соль и меняли ее на еду. Пешком они прошли через всю Россию, постоянно опасаясь за свои жизни, и добрались до Латвии.
Отец умер в год их возвращения, и мама так никогда и не получила обещанного университетского образования. «Я позабочусь о том, чтобы ты получила такое же образование, как твои братья, я тебя люблю так же сильно, — всегда говорил ей отец. — Тем более что женщины тоже должны быть образованными, как мужчины».
Мама окончила только Учительский институт, потом работала учительницей в сельской школе. Она посылала деньги матери, которая пересылала их сыновьям, чтобы те смогли получить университетское образование. Она совершала нелегкие поездки в Ригу, откуда привозила баллоны с кислородом для младшей сестры Велты, которая умерла от туберкулеза в тот год, когда старший брат окончил теологический факультет. Дядю Жаниса она так больше никогда и не видела. А потом, в 1940 году, Латвию оккупировали русские, в 1941 году — немцы, в 1944 году — снова русские. Перечислять потери невыносимо, и я радуюсь, что она об этом не заговаривает.
Арбуз мы съели. Мама говорит:
— Я немного устала. Прилягу на полчаса, перед работой.
Она наклоняется, снимает туфли. Ноги у нее чуть припухшие, но не такие, как летом. На левой ступне большой шрам, он похож на родимое пятно размером с двадцатипятицентовик. Летом, до революции, она поранила ногу о камень в одной из ледяных речушек, где они с братьями обычно купались. В рану попала земля, потом рана затянулась. В Латвии папа и дядя Яша, младший мамин брат, хирург, пробовали уговорить ее вычистить землю, но она не захотела. «Это земля матушки России», — обычно говорила она. Сейчас о ране никто и не вспоминает.
Мама ложится на узкую кровать, подсовывает под спину побольше подушек и берет книгу. Читать она не собирается, но берет книгу, потому что снова хочет остаться одна. Мне же хочется, чтобы она меня утешила, помогла бы делать уроки, подсказала бы, как подружиться с другими детьми, купила бы мне другую одежду, в которой я не чувствовала бы себя такой отверженной. Я тоскую по лагерям для перемешенных лиц в Германии, где, по крайней мере, жила среди себе подобных, а не среди чужих, от которых здесь, в Америке, я буду отличаться всегда.
Шорох падающего мокрого снега за окном успокаивает. Засыпая, я думаю о своем сыне Борисе, Бориске, как звала я его маленького. Однажды в Мэдисоне в Валентинов день, когда ему было лет семь, мы шли с ним по Стейт-стрит.
— Ведь у нас все замечательно, правда ведь, у нас все замечательно, мамочка? — приставал он. — Скажи, что замечательно!
— Да, да, конечно, у нас все замечательно, — автоматически ответила я, точно так, как говорила моя мать.
— Улыбнись, пожалуйста!
Он осторожно подергал за полу пальто, не сводя с меня взгляда.
Но я была так глубоко погружена в собственную боль, что искренней улыбки не получилось. Мой мальчик понял, что я притворяюсь, молча отпустил пальто, обогнал меня и пошел, глядя в землю.
Эту картину я так никогда и не смогла забыть. Больше всего на свете я хотела бы вернуться назад, еще раз все пережить снова, а потом и все те годы, когда я воспитывала сына. Если бы я могла быть более счастливой матерью, чтобы не оставить на нем клеймо моей печали. Я долго не могу заснуть.