ЧЕРЕЗ СОРОК ЛЕТ

ЧЕРЕЗ СОРОК ЛЕТ

Всем нам, уцелевшим на войне, а особенно тем, кому суждено дожить до сорокалетия Победы, судьба сделала весьма щедрый подарок — жизнь. Каждый из нас мог остаться где-нибудь на поле боя, где лежат многие наши однополчане. Мы живем, храня святую память о них, не дошедших с нами до рубежа Победы, память о трудном пути, пройденном нами к этому великому рубежу.

Сражение на Курской дуге особенно памятно нам. Ведь незадолго до него был Сталинград, и сталинградская победа сияла настолько величественно, что никто из нас даже и предположить не мог, что в какой-либо другой битве она может быть превзойдена хоть в каком-то отношении.

Но время все проясняет и всему определяет меру. Чтобы точно определить высоту, необходимо отойти на расстояние. Теперь это расстояние пройдено: оно равно четырем десятилетиям. Тщетными оказались попытки некоторых западных историков умалить значение наших побед, и в частности победы на Курской дуге, представить эту победу как малозначительный эпизод второй мировой войны, а то и вовсе замолчать. Думается, что рассуждениям о том, каково же значение этой битвы для исхода всей второй мировой войны, теперь уже подведен итог. Он определен как мнение партии, высказанное в «Правде» словами о том, что этой битве нет равных в истории. Мы, ее участники, гордимся этой высокой и справедливой оценкой: ведь это оценка усилий и наших.

Годы раскидали однополчан, товарищей по боям на Огненной дуге. Разными путями пошли после войны наши дороги. Еще долго служил в армии Берестов и вышел в отставку полковником. Карзов тоже не сразу снял военную форму — дослужился до подполковника, а демобилизовавшись, пошел работать на завод, в цех. Верещагин стал машинистом электропоезда. Рыкун работает в аэрофлоте. Преподает военное дело студентам Сохин. В Черновицах продолжает свою медицинскую деятельность Заборов. В Лубнах обосновался мой незабвенный «комбат-два» Собченко…

Редко видимся мы. Но то, что спаяло нас когда-то в степи меж Орлом и Курском и в других боевых испытаниях, остается нерушимым. И стоит нам встретиться — снова ощущаем мы себя в едином строю. Волшебное «а помнишь?» вновь воскрешает перед нашими глазами жаркие дни лета сорок третьего. И встают рядом с нами те, кто остался там, на обожженной земле… Помню Тарана и три его смерти. Помню Петю Гастева… После того как я сообщил его матери, Софье Абрамовне, о том, что он погиб, я получил от нее письмо с просьбой описать, как он служил, каковы были, в подробностях, обстоятельства его смерти, где похоронен. Я все описал ей, что мог. На этом моя переписка с Софьей Абрамовной прекратилась. Когда, вскоре после войны, я начал писать свою первую книжку повесть о боях под Корсунь-Шевченковским, я решил продлить жизнь Пети хотя бы на страницах книги — ведь каждый писатель, хоть немножко, может быть волшебником? Я сделал его одним из участников этих боев, хотя он не мог бы принять в них участия: Петя был убит несколькими месяцами раньше. Но если бы он остался жив и ему довелось бы в бою под Корсунем лицом к лицу столкнуться с врагом так, как он столкнулся на степной дороге, где мы его нашли, — как вел бы он себя? Мне было ясно: так же отважно, если надо — до последнего патрона. В книге я оставил его живым и позже Корсуня — пусть идет дальше, до самой Победы, пусть живым вернется с войны и сядет на скамью в аудитории физмата… Что еще я мог сделать для него?

Я продлил жизнь Пети в книге еще и потому, что надеялся: не исключено, что книга, когда выйдет, попадет на глаза его матери, и если она увидит, что сын ее и после смерти живет и воюет, хотя бы только в книге, это, может быть, как-то утешит ее, уменьшит душевную боль…

Я послал бы книгу Софье Абрамовне сразу после выхода в свет, но мое письмо, посланное ей по прежнему, еще военного времени адресу, вернулось за ненахождением адресата. А нового адреса я не знал.

Прошло года два после выхода книги. И вдруг я получил письмо от матери Гастева! Она сообщала, что, прочитав книгу, в первый момент чуть не поверила, что ее сын и в самом деле жив, что с извещением о его смерти произошло какое-то недоразумение, но тут же с горечью сказала себе: чудес не бывает. В письме она благодарила меня за память о сыне и просила дать ориентиры, как ей отыскать его могилу.

Напрягая память и сопоставляя все известные мне данные, весьма приблизительно — точных данных я, к великому сожалению, добыть не смог, — написал ей, где примерно в районе Тросны может быть похоронен Петя. Софья Абрамовна поехала в Тросну. После ее возвращения оттуда мы встретились с нею, она рассказала, как приветливо встретили ее в Тросне, узнав, кто она, как помогали разыскивать могилу сына. К сожалению, узнать точное место, где он похоронен, она не смогла.

В семействе Гастевых на книжной полке стоит моя книжка «На поле Корсуньском», в которой продолжена жизнь Пети. На книжной полке у меня стоят две, в недавние годы вновь изданные книги поэта и ученого, очень известного с двадцатых годов как основателя НОТ — научной организации труда, Алексея Константиновича Гастева, отца солдата Великой Отечественной войны Петра Гастева, павшего на Курской дуге.

Фронтовиков всегда тянет туда, где пролегали их военные дороги. Тянуло, да и доныне тянет и меня. И больше всего — на Курскую дугу. Ведь, собственно, с нее началась моя фронтовая жизнь: первый бой, первые пленные, первые потери друзей, первый орден — он у меня за Тросну. После войны каждый раз, проезжая на юг или с юга, когда поезд проходил мимо Понырей, Курска или близкого к нему Куркино, я приникал к вагонному окну, смотрел неотрывно — в прошлое, в то с каждым годом все более удаляющееся лето сорок третьего, старался увидеть вещественные приметы, зримую память его. В первые годы после войны еще явственны были, хотя и порастали травою, воронки и окопы вблизи железнодорожного пути, но с каждой последующей поездкой, с каждым новым годом угадывать их становилось все труднее — раны земли затягивались, время лечило их. Да и сама земля менялась все более неузнаваемо — вставали над былым полем боя, неся на широких плечах тяжесть проводов, железные гиганты на ажурных ногах — мачты электропередач, там, где, казалось бы, еще не так давно черными глазницами окон смотрели остовы выгоревших зданий, поднимались светлые кварталы, улицы, микрорайоны… Все чаще глаз замечал, что там, где тогда, в сорок третьем, тянулись узкие пыльные дороги, степь перепоясали широкие ленты асфальта, наполненные мельканием и моторным гулом разноцветных и разномастных машин, которых с каждым годом становилось все больше.

Давно хотелось посмотреть памятные и дорогие сердцу места не мельком, не из окна вагона, а поближе, вплотную, побывать и в тех местах на бывшей Курской дуге, где мы не проходили, но за боями в которых с волнением следили, — ведь и там решался успех наших общих усилий, где бы ни воевали мы на дуге. И однажды я отправился в автомобильную поездку вдоль всей линии фронта дуги — от Орла до Белгорода. Заехал в Поныри, в Прохоровку, где произошло крупнейшее за всю вторую мировую войну танковое сражение. И конечно, побывал в Тросне, на месте моего боевого крещения. Я помнил Тросну разоренной, с заросшими бурьяном огородами, с покалеченными артиллерийским огнем деревьями садов, почти безлюдную: только своего брата военного и можно было встретить. Но никаких следов разрушений, конечно, уже не мог отыскать глаз. Аккуратно побеленные дома, густая зелень садов, провода над улицами, в центре — оживленная автостанция, возле которой останавливаются рейсовые автобусы, идущие из Москвы в Киев, в Симферополь и в другие дальние и ближние места, да и почти в каждый населенный пункт поблизости. Туда, куда мы шли с боями или походным маршем, теперь ходят рейсовые автобусы — запросто садись и поезжай хоть в Кутафино, хоть в Кромы…

Побродил я возле Тросны по тем полям, которые были полем нашего многодневного боя. Ухоженные, без бурьянных пустошей, до горизонта покрытые золотом высоких хлебов. Где-то тут были наши окопы, землянки — не отыщешь и следа. По приметам рельефа местности, которые подсказала мне память, а скорее всего — по интуиции, порожденной не столько зрительной памятью, сколько памятью сердца, я нашел высотку, на которой был наш последний командный пункт перед тем, как мы вошли в Тросну. Теперь на этой высотке стоит, похожая на лаконичный обелиск, стальная мачта ретрансляционной связи. Что ж, будем считать ее памятником однополчанам нашим, не дошедшим до Тросны. Разве не памятник всем павшим в той великой войне все, что за минувшие четыре десятка лет воздвигнуто на опаленной земле руками оставшихся жить и руками рожденных после Победы?

Когда я начал писать эти записки, я решил послать письмо в Тросну, в местную школу, узнать, действуют ли там юные следопыты, знают ли они, кто, какие соединения и части освобождали их село, чтут ли героев боев в их местности? К тому же приближалось сорокалетие битвы на Курской дуге, которое должно было отмечаться всенародно, везде и уж, конечно, в первую очередь, в тех местах, где битва проходила. В первую очередь меня, естественно, интересовало: что знают ребята о нашей дивизии, о моем полку? Ведь первыми в занятую немцами Тросну проникли люди именно нашего полка — разведчики капитана Сохина.

Ответ меня обескуражил. В нем было сказано, что «по данным военкомата» наша дивизия «не числится» среди воинских соединений, освобождавших Тросну, а поэтому и поиска никакого следопыты не вели. Вот так, по небрежности какого-то военкоматовского работника, сведениям которого доверились ребята, — как, впрочем, и взрослые, — вся наша дивизия, столько жизней положившая за освобождение Тросны, осталась в ней неизвестной, в памяти троснянских жителей как бы не существующей. Конечно, я не смог смириться с этим: как же так? «Никто не забыт, ничто не забыто» — а забыли целую дивизию! Я догадывался, почему это могло произойти: наша дивизия была передана из состава тринадцатой армии, проделав переход из района Малоархангельска к Тросне, в состав семидесятой армии, соединения которой уже стояли на исходных позициях перед Тросной, только в самый последний момент, накануне начала наступления на Тросну, а тот, кто отвечал на запрос троснянских следопытов, этого, очевидно, по невнимательности, не учел.

Надо было исправлять ошибку! Я написал снова в Тросну и в Кромы — в райком партии с просьбой «вспомнить» нашу дивизию.

Теперь справедливость восстановлена. Секретарь Кромского райкома прислал мне письмо с уведомлением, что следопыты троснянской школы начали поиск по нашей дивизии. Это уже четвертая школа, ведущая такой поиск, после школы в леспромхозе в Кневицах на Новгородчине, первой средней школы в Старой Руссе, 341-й школы в Москве. В этих школах мы, ветераны дивизии, встречаемся с ребятами. Надо надеяться, встретимся и с ребятами троснянской школы.

Во многих городах и селах, во время войны захваченных врагом, в последние годы родилась прекрасная традиция — отмечать день освобождения их нашей армией. Может быть, и жители Тросны станут как свой праздник отмечать 21 июля — день освобождения ее, и этот день станет для них Праздником памяти об освободителях, о тех, кто пал смертью храбрых под Тросной и на улицах ее?

Праздники памяти… На многих из них могли бы мы побывать в тех селах, да и городах, куда мы первыми входили освободителями, — только на бывшей Курской дуге найдется немало таких населенных пунктов, которые в военных сводках значатся как освобожденные нашей дивизией.

Каждый год мы, ветераны двести второй, встречаемся где-нибудь в тех местах, где воевали. Одна из таких встреч происходила не так давно в Курске. С радостью смотрели мы, как неузнаваемо изменился и разросся город — совсем не тот Курск, каким предстал он нашим глазам в сорок третьем, когда побывали мы в нем во время нашей стоянки в Куркино. Не изменившимся осталось только памятное нам, красного кирпича, здание театра, где слушали мы тогда доклад об итогах боев и смотрели, как танцуют девушки армейского ансамбля, напомнившие нам, что существует и какая-то другая, невоенная жизнь…

Нас порадовало, что здесь чтут память тех, кто насмерть стоял на подступах к Курску в дни тяжких боев на дуге. На главной площади высится монументальная стела с именами героев. В их честь названы улицы. Битве на Курской дуге в городском музее посвящена большая экспозиция — в ней отведено место и нашей дивизии.

Сразу же, как только приехали в Курск, мне захотелось повидать незабвенное Куркино, так гостеприимно принявшее нас после боев на дуге и похода в Брянские леса. Мое желание разделили еще несколько однополчан. Раздобыв маленький автобус — «рафик», мы поехали туда.

Куркино осталось все тем же — две длинные улицы вдоль тихого Сейма. Тем же, да не тем Процесс отсасывания городом людей из села коснулся и Куркино. В сорок третьем году, когда мы стояли в Куркино, оно было даже более людным — правда, почти не оставалось мужчин, их взяла война, но пустых, заброшенных усадеб не было, в каждом дворе кто-нибудь жил — женщины, ребятишки, старики. А теперь мы увидели не одну заколоченную хату с заросшим двором… Население Куркино поубавилось. Но все же, когда мы появились там, нашлось несколько пожилых женщин, которые помнили нас. Как обрадовались они!

Хорошо, что мы успели побывать в Куркино: ему суждено уйти на дно проектируемого большого водохранилища.

А потом мы отправились туда, куда давно звала нас фронтовая память, — на места давних боев, к однополчанам, лежащим в курской земле, положить к их надгробьям живые цветы, знак памяти и признательности нашей…

В завершение поездки мы посетили Мемориал, воздвигнутый в память Курской битвы. Он сооружен там, где в жаркое лето сорок третьего находился командный пункт Центрального фронта. Теперь здесь большой, ухоженный парк, в котором стоят сурового серого камня, украшенные пятиконечными звездами стелы, с похожими на противотанковые надолбы выступами, на которых обозначены номера армий, принимавших участие в битве. Рядом — на соседних выступах — обозначены две армии, в состав которых входила наша дивизия в дни боев: тринадцатая, в которой мы начали наш боевой путь на дуге, и семидесятая, в которой закончили. Мы внимательно всматривались в мраморные плиты на стелах, где числятся все соединения и части, принимавшие участие в битве. На плитах — сотни наименований, и уже одно это лаконичное перечисление — только номера, номера — дает представление, сколько же человеческих сил, сколько жизней было положено, чтобы выиграть эту битву. Ведь за каждой цифрой, означающей номер дивизии, бригады или полка, — тысячи и тысячи наших воинов. Мы разыскали на плитах и номер своей дивизии, и номера каждого полка, входившего в нее. Увидел я и номер своего полка, вырезанный в мраморе: «645». Никто не забыт и ничто не забыто…

С трепетом душевным спустились мы потом в блиндаж Рокоссовского, нашего тогдашнего командующего фронтом. Пять ступенек вниз — от полуденной жары к подземельной прохладе. И вот мы стоим в «апартаментах» командующего. Всех «апартаментов» — небольшая комната. Письменный стол, на нем — полевой телефон, рядом — простецкая железная койка, застеленная серым солдатским одеялом. Да вешалка в углу — вот и все убранство. Глядя на телефон на столе, я подумал: вот отсюда, разлетаясь по многим телефонным линиям, шли приказы, двигавшие в бой армии. Может быть, по этому аппарату Рокоссовский разговаривал с Сашей Сохиным после взятия Тросны, спрашивая: каким орденом тот хотел быть награжден? Кажется, давно ли все это было?.. А сейчас здесь же стоят пришедшие одновременно с нами уже внуки солдат Отечественной, и все, что слышат они от экскурсовода, — для них чуть ли не древняя история, и смотрят они на нас, на наши награды, надетые по случаю встречи, как на нечто музейное — их деды, наверное, не часто надевают свои ордена и медали.

Поднимаясь из блиндажа командующего, мы слышим бравурные звуки духового оркестра. Встречаемые этой музыкой, возвращаемся в солнечный день и видим — перед стелами с перечнем сражавшихся на Курской дуге соединений и частей выстроены в парадной форме с автоматами на груди молодые солдаты для принятия присяги. Той присяги, повинуясь которой шли в бой на Огненной дуге мы, их деды. Более сорока лет прошло с той поры. В жизнь начинает входить уже третье поколение, рожденное в мирные годы. Многое изменилось за эти десятилетия на нашей земле, в нашей жизни, многое пришло вновь и многое ушло безвозвратно. Гляжу я на этих первогодков, застывших в торжественном строю. Как отличаются они от нас, когда-то вот так же торжественно принимавших воинскую присягу, — отличаются всей предшествующей присяге жизнью, интересами и стремлениями. Совсем не похожи они на нас и внешне: мы принимали присягу в обыденных гимнастерках, с винтовками-трехлинейками. В армии переменилось все — уставы, оружие, форма одежды. Неизменным, пожалуй, осталось только одно — текст присяги. Он остался слово в слово таким же, каким был десятилетия назад, когда принимали присягу мы…

Сейчас, когда дописываю последнюю страницу этих воспоминаний, стоит ночь. Ночь с четвертого на пятое июля восемьдесят третьего года. Такая же темная и теплая, как тогда. Уж так совпало, что заканчиваю эту книгу в столь знаменательную годовщину. День в день — сорок лет. И даже час в час: сейчас три часа тридцать минут утра. Ровно сорок лет от серого рассвета пятого июля сорок третьего года, рассвета, наполненного ураганным гулом только что начавшегося сражения.

Так далеко и так близко…