Глава 10 ОТ КУРСКА ДО ГРАЦА

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 10

ОТ КУРСКА ДО ГРАЦА

Здравствуй, Курск! — Куркино. — Снова на фронт. — Враг жаждет реванша. — А наступаем мы. — До границы и за границу. — В сорок пятом, как в сорок третьем. — До последнего рубежа.

Наш эшелон идет на юг. Идет с короткими остановками, без задержек. Удивляемся: как быстро железнодорожники восстановили движение! По сторонам пути все время видны следы недавних боев: обгоревшие коробки зданий станций и разъездов; сооруженные на скорую руку, светлеющие свежеотесанными бревнами, очевидно — временные мосты через редкие в этих краях речушки; поля, изъязвленные воронками, искромсанные окопами, — сколько ран нанесено земле! Буровато-черные, цвета запекшейся крови, зияют они на фоне желтеющих полей, к концу лета так похожих по окраске на нашу обмундировку, словно вся земля в солдатской одежде.

На одной из остановок, когда мы выпрыгиваем из теплушки, чтоб постоять на твердой земле и размяться, к нам подходит старик с серебристой щетиной на щеках, в засаленной железнодорожной фуражке без кокарды, в замызганной спецовке с тусклыми форменными пуговицами.

— Нет ли закурить, ребята? — спрашивает он, поздоровавшись. — Маета без курева… Вам-то хоть казенную махорочку выдают.

Щедро снабжаем его махрой, спрашиваем:

— Здешний или присланный? — Мы знаем уже, что многих железнодорожников для восстановления движения прислали из тыловых областей.

— Здешний… — отвечает дед. — Как немец шел, в сорок первом, эвакуировали нас, да не смог я: старуха моя слегла, куда ж с ней? Так и перебедовали до сей поры.

— А что же делал при немцах? Работал на них?

— Да что? — старик, затянувшись, вздыхает, выпуская дым. — Куда было деваться? Немец нас, путейских, мобилизовал. Чтоб движение обеспечивали.

— Ну и как, обеспечивал?

— Да не дуже. Так, чтоб только за саботаж не взял. А бывало, как никто не видит, и песочку в буксу горстку сыпану. Сам по себе малость партизан.

— И то молодец, дед!

— Да что я… — смущается старик неожиданной для него похвалой, потом вдруг, исполнившись гордости, добавляет: — А вы что, думаете, я немцу за паек верой и правдой? Держи карман! Не дождался от меня.

Оглядев нас, говорит с улыбочкой:

— Вот теперь я готовый — хоть по-стахановски! А то ведь смотреть тошно было, как немчура мимо едет. — И вспоминает: — Немцы, которые с весны сюда ехали, веселые были, особенно, если выпивши. Один, помню, подошел ко мне, по плечу рукой похлопал — добрый, значит, чтоб ему пусто, скалится: «Курзк — Шталинград, Курзк — Шталинград!», «Курзк — Моска!» — похвалялся, значит. А потом, как бои зачались, пошли мимо нас в Германию эшелоны с ранеными — эшелон за эшелоном, да с каждым днем все более. Тут уж немцу не до веселья…

Гудок паровоза прерывает нашу беседу. Прощаемся с дедом, взбираемся в теплушку, состав трогается…

…Вот уже все реже, реже лес по сторонам пути. Снова справа и слева распахивается до самого горизонта степь — уже желтеющая, сероватая, одевающаяся в неброские цвета осени. Кое-где на полях там, где они засеяны, белеют женские платочки — идет уборка: только вручную, никаких машин не видно, да и лошадей маловато. Все делают руки женщин.

Белые платочки издалека виднеются и у самой насыпи — идут восстановительные работы. Когда наш состав проносится мимо, женщины оставляют лопаты, приветливо машут нам, что-то кричат. Мы машем им в ответ. Кто-то из женщин ухитряется забросить в дверь нашей теплушки палочку, заранее приготовленную, вокруг которой обернута и привязана к ней ниточкой бумажка. Развертываем, читаем: «Молодому неженатому бойцу. Привет тебе, дорогой боец, желаю успешно бить врагов и вернуться с войны невредимым. Как будешь на фронте, напиши мне письмо, а я тебе буду отвечать. Знай, что будет человек, который станет беспокоиться о тебе, — это я», — и в конце — адрес.

Шумно обсуждаем, кому же вручить это послание? Им пытается завладеть писарь Петька Барсуков, донжуанистый парень, который ведет переписку одновременно с несколькими девушками и каждой изъясняется в пламенных чувствах.

— Нет, Барсуков! — говорим мы ему. — Слишком жирно для тебя будет! — И по общему решению отдаем «письмо на палочке» другому парню, скромному и тихому, телефонисту. Наше решение продиктовано еще и тем, что он сам из здешних мест, из Курской области, так что с девушкой этой, коль вновь попадет в родные места, встретиться ему будет несложно. А главное — у него совсем-совсем никого не осталось, немцы убили всех его родных, девушки у него, мы знаем, нет — так пусть теперь будет ему хоть с кем переписываться. Только бы жив остался до конца войны…

Я вспоминаю при этом Тарана. Была у него девушка, писем от нее он никому, даже близким друзьям, не показывал, любил перечитывать их украдкой и постоянно носил в кармане гимнастерки, у самого сердца. В чьи-то руки попали они после его смерти? Посмотрели их да выбросили, наверное… А может быть, в медсанбате нашлась чуткая душа, отослала их той девушке обратно? Едва ли. До того ли медсанбатским, когда раненых навалом… Имей я возможность — забрал бы письма и вернул их девушке. Но даже адреса ее не знаю. Когда мы с Валентином обменивались, на всякий случай, адресами родных, он дал мне только адрес отца. После недавно закончившихся боев скольких товарищей не досчитаемся мы, сколько девушек и женщин не дождутся своих милых… А у многих девушек еще и не было никого, и они заботятся, как устроить свою судьбу после войны, которая не вернет многих их ровесников. Вот и та, что забросила к нам в вагон письмо на палочке, тоже озабочена…

Ясным прохладным утром в один из дней начала сентября наш эшелон останавливается на станции Курск-Товарная. Мы уже знаем — поредевший наш полк, как и вся дивизия, отведен в тыл, на формирование. Быстро выгружаемся, и вот уже наша походная колонна движется по пыльной степной дороге; место нашего назначения — Куркино, что в двенадцати километрах от Курска.

Куркино — длиннющее село, двумя параллельными улицами вытянувшееся вдоль тихой и неширокой, с крутыми, но невысокими берегами речки Сейм. Здесь нам предстоит пополниться людьми и техникой и заниматься боевой подготовкой, пока нас снова не направят на фронт.

Размещаемся. Под казарму для солдат оборудуем пустые помещения молочнотоварной фермы колхоза, в которой давно уже не осталось ни одной коровы. Полковые службы и офицеры расселяются по хатам. Под штаб полка нам отводят здание конторы колхоза.

Начинает прибывать пополнение, поступает новое вооружение, целыми днями в степи за железной дорогой, почти вплотную прилегающей к селу, идут занятия по тактике, и днем на улицах села пустынно.

Но вечером, когда подразделения заканчивают занятия и возвращаются с поля, начинается оживление. Звучит на улице трофейный аккордеон — куркинские гармонисты все на фронте, их заменяют наши полковые мастера, и в первую очередь Миша Заборов. Под аккордеон до поздней ночи — танцы. В дамах недостатка нет.

А когда танцы кончаются, по укромным местам разбредаются парочки. И потом даже в самый поздний час можно услышать где-нибудь в темном палисаднике, за деревьями, сокровенный шепот. Мгновенные знакомства, быстро возникающие привязанности, нетерпеливое взаимное узнавание — жизнь требует своего, и медлить не хочется: недолгий срок отмерен для встреч, все понимают — скоро опять на фронт. И, подгоняемые этой неизбежностью, неизбежностью разлуки, может быть разлуки навсегда, рождаются смелые, а то и отчаянные решения — война торопит сердца.

С каждым днем сводки Совинформбюро радуют и волнуют все более: наши наступают на широком фронте, — значит, скоро и нам… Уже давно освобождены Брянск и Смоленск, наши проходят Донбасс, приближаются к Киеву. Сколько мы еще пробудем здесь, в Куркино, и где будет линия фронта, когда мы снова попадем на него?

Кое-кто из моих товарищей каким-то чудом получил отпуск, — правда, очень короткий, только-только повидать близких и вернуться, но все же отпуск. И мы белой, незлобивой завистью завидуем им. Завидуем Саше Сохину — из штабных офицеров он единственный получил отпуск и уехал домой, в Среднюю Азию, где у него семья. Берестов поехал в Москву — получать орден Кутузова, которым награжден за бои под Тросной.

А мне с другими однополчанами в один из дней выпадает удовольствие съездить в Курск — там состоится что-то вроде собрания актива дивизии. Едем на повозках — набирается целая маленькая колонна. Около красно-кирпичного здания городского театра — целое скопление повозок, стоят и «виллисы» начальников. Съехался народ со всей дивизии.

Входим в зал. Отвыкли мы от простых вещей — пройтись по фойе, занять место в зрительном зале, диковинно нам видеть даже самый обыкновенный свет электрических лампочек — с зимы, пожалуй, не приходилось.

Открывается собрание. Докладчик, плотный, немного даже грузноватый полковник, то ли из штадива, то ли из политотдела, теперь уж не упомню, водрузив на нос очки и склонившись к бумагам, рассказывает об итогах боев на Курской дуге и ставит задачи в подготовке к новым. Мы, конечно, слушаем внимательно, но ждем конца доклада с некоторым нетерпением: говорят, будет концерт.

И вот концерт начинается. В ярких платьях колоколом, похожие на бабочек, пляшут девушки. Партнеры их — парни в ладных, обтягивающих гимнастерочках и до умопомрачения начищенных сапогах — наверное, это какой-то ансамбль. Мы особенно пристально глядим на танцовщиц: давненько не видывали женщин, одетых не в военную форму, а так, как и пристало быть празднично одетой женщине. Нам немножко грустно: мы смотрим на этих красивых танцовщиц, а далеко, в тылу, наши любимые…

После концерта домой отправляемся не сразу: я уговариваю приехавших со мной на одной бричке пройти по улицам пешком, посмотреть, что это за город такой — Курск. Все же и мы его в какой-то степени обороняли.

Но эта экскурсия не радует нас: дома выглядят неприглядно, у многих стекла выбиты во время бомбежек; в городе голодно — встречается немало изможденных лиц, магазины закрыты, рынок нищенский. Мы решаем прервать осмотр города и возвратиться в Куркино.

…Уже холода — последние дни октября. Полк полностью укомплектован, мы готовы к новым боям. Приходит приказ: грузиться в вагоны на ближайшем к Куркино разъезде. Под полк будет подано два состава, я назначен начальником штаба одного из них. Незадолго до этого я приколол на свои погоны третью звездочку: теперь я уже старший лейтенант.

Серым, холодным утром уходим из Куркино на погрузку. Куркинские жительницы стоят у калиток, провожают нас. У некоторых на глазах слезы. Не только у тех, кто расстается с новонайденным другом. Просто жалеют нас — ведь снова отправляемся на фронт. Глядя на нас, вероятно, думают эти женщины о своих близких.

И вот мы снова в пути. Проезжаем Курск — от него, как и следовало ожидать, поворачиваем на запад, к фронту. Маршрут нам известен только до узловой станции Ворожба, но и так ясно, что едем в сторону Киева, а мы знаем, что наши войска подходят к нему.

Ночью прибываем в Ворожбу. На станции затемнение. Иду разыскивать коменданта станции, чтобы узнать дальнейший маршрут. Нахожу его в глубоком блиндаже вблизи путей и узнаю: мы должны следовать на Конотоп. Ну, ясно, как и думал — едем на Киев.

Конотоп. Маршрут на Нежин. Это уже совсем близко к Киеву. Неужто будем освобождать мать городов русских?

Нежин. Почему-то стоим чрезвычайно долго. По приказу Ефремова из вагона в вагон ходит патруль офицеров нашего полка, выискивают: нет ли посторонних? Оказывается, по пути Ефремов узнал, что с некоторыми из наших лейтенантов решили разделить все фронтовые невзгоды девушки из Куркина — они согласны быть хоть санитарками, хоть рядовыми солдатами, лишь бы не расставаться со своими избранниками, лишь бы быть вместе. Но суровый Ефремов строжайшим образом запретил пополнять полк таким незаконным образом; и молодые офицеры решили провезти своих подруг тайком, в расчете, что на фронте все отрегулируется, каждой девушке в полку найдется дело. Но секрет сохранить не удалось.

И вот финал: на перроне станции Нежин, под охраной солдат местной комендантской службы, тесной кучкой стоят плачущие девчата — их около десятка. А эшелон уже трогается. Девчата стоят со скорбными лицами, глядят, как их милые уезжают без них. Так выполняется приказ Ефремова: всех посторонних высадить и до той минуты, пока эшелон не двинется, не отпускать, чтобы не успели сесть на ходу. Суров этот приказ, жаль отважных куркинских девчат, но как же иначе? Мало ли что нам предстоит, нельзя же без острой необходимости подвергать девушек военным опасностям. Да и ради дисциплины в полку надо расстаться с ними: что же это было бы, если один лейтенант обзавелся боевой подругой, а другой бы ему завидовал, — началось бы соперничество, ревность и вообще бог знает что. Жаль, но иначе нельзя.

…Холодный день, небо свинцово-серое, похоже, что скоро выпадет снег. Выгружаемся на маленькой станции перед Киевом. Дальше поезда уже не ходят: Киев еще в руках немцев. Походной колонной идем по лесным дорогам, вокруг стеной стоит оголенный, по-осеннему угрюмый черный лес. Уже в сумерках по понтонному мосту переходим Днепр. Киев где-то южнее и, если верить карте, не очень далеко. Снова углубляемся в лес. Наконец, останавливаемся в том же лесу, в сосняке. Здесь несколько землянок, судя по тщательности, с которой они оборудованы, недавних немецких. Как и все, я устал от долгого марша и намереваюсь соснуть. Но не успеваю я закрыть глаз, как меня находит Ильяшенко.

— Послушай, — говорит он мне, — может, завтра за Киев воевать, так надо во всех подразделениях провести беседы о нем — что за город, какова история, что значит он для нас, для хода войны. А подготовленных для такой беседы агитаторов нехватка. Будь время — собрал бы, проинструктировал. Но нет его, времени. Так что выручай. Ты же филолог, с высшим… Проведи такую беседу! Сначала в одной роте, потом — в другой.

Как не хочется подыматься! Но надо.

Я выхожу вслед за Ильяшенко.

Возвращаюсь довольный. Сначала не знал, как и начну. А потом огляделся, собрался с духом, вдохновился — откуда и слова взялись. Видел — тесно сидящие под соснами бойцы слушают меня не только в порядке дисциплины, а с интересом.

Вот теперь можно будет соснуть с сознанием исполненного долга. Сейчас заберусь в землянку…

Но меня прямо на ходу перехватывает связной:

— Вас начальник штаба вызывает!

Спускаюсь в землянку, где обосновался Берестов. Он сидит у дощатого стола, на столе — телефон и коптилка. Говорит, по привычке слегка наклонив голову и глядя на меня внимательными, с доброй хитринкой глазами:

— Поздравляю с повышением.

— С каким?

— Будешь пээнша один. Карзова забирают в дивизию, в оперативный отдел.

Я несколько ошарашен: с одной стороны — лестно, это действительно повышение. С другой — страшновато: справлюсь ли? Ведь пээнша один — это первый заместитель начальника штаба полка. С начальником штаба дивизии, с комдивом случается разговаривать, ответственные поручения выполнять. Да у Карзова и опыт какой — еще с Северо-Западного! А у меня?

Чистосердечно говорю о своих сомнениях Берестову. Но он отвечает полушутя-полусерьезно:

— А приказы, как известно, не обсуждаются. — И добавляет: — Что же касается опыта — так набрался ведь еще под Тросной. Действуй!

Так началась моя служба в новой должности, которую мне суждено было исполнять до самого конца войны.

Мы ждали, что наутро — это будет утро пятого ноября — мы войдем в число частей, предназначенных выбивать немцев из Киева.

На рассвете я вышел из землянки, увидел, что с одной стороны меж соснами на всю высоту, от крон до земли, просвечивает светло-пепельное небо. «Внизу Днепр!» — догадался я. Было известно, что мы остановимся близ берега, но ночью его нельзя было разглядеть.

Пошел туда, где между соснами светлело небо. Вот я уже на опушке. А за нею — береговая круча, темная, подернутая белесым туманом вода внизу, Днепр! Когда воевали в орловской степи, разве думали, что так быстро дойдем до Днепра?

Я остановился у самого края кручи, глянул вдаль, за реку. Противоположный берег скрыт туманом. Но выше тумана вдалеке просматривается неровная узкая синевато-серая полоса, в верхнем краю которой угадываются крыши зданий, под нею тянется лента черного дыма, — наверное, какой-то пожар, а под этим дымом торчит тонкая темная черточка. Да это же колокольня Киево-Печорской лавры! Киев! Я вижу Киев!

Но идти в бой за Киев нам не пришлось: стало известно, что он уже в наших руках. Мы получили другой маршрут — не заходя в Киев, двигаться на запад, к Житомиру. Снова леса, необъятные сосновые леса… С ходу вступили в бой: немцы начали наступление, стараясь вернуть Киев себе. Лесной бой самый трудный, когда противник обнаруживается лишь тогда, когда с ним сходишься вплотную.

В этом бою враг атаковал нас превосходящими силами. Мы удержались на своих рубежах. Но где-то на флангах немцам удалось прорваться. Мы — вся дивизия оказались в окружении. В окружении — наступая. Было неясно, придет ли нам выручка и когда. Поступил приказ готовиться к прорыву. Но при прорыве может случиться всякое. Поэтому приказано было сжечь документацию штаба, карты, кроме тех, что на руках, списки. А затем выяснилось, что наши разведчики в кольце окружения нашли какую-то лазейку. И было принято решение — попытаться выскользнуть из кольца через эту лазейку. Мы начали выходить скрытно, соблюдая полнейшую тишину, цепочкой, в затылок друг другу.

Помнится, шагая вдоль цепочки, в голову ее, я вдруг обратил внимание на одного из бойцов: чем-то его фигура показалась мне необычной. Боец как боец, в шинели и в шапке, с винтовкой на ремне, но что-то даже в походке его не мужское. Присмотрелся внимательнее, глянул в его лицо — да ведь это девушка! Нетрудно было догадаться: та, из куркинских! Вот отважная курянка! Все-таки сумела спрятаться — вернее, сумел ее спрятать милый, и бойцы об этом знали, да не выдали. И вот воюет она вместе со своим любимым. Не он ли вот этот, идущий в цепочке впереди нее высокий лейтенант?

Я прошел мимо, сделав вид, что ничего не заметил.

Мы вышли из окружения и продолжили наш путь на запад, путь, начатый от Курска. В начале декабря, когда еще не выпал снег, под Житомиром, близ Новоград-Волынского, выдерживали удар танковых дивизий Роммеля, переброшенных из Африки, — на нас шли танки песчаного цвета, цвета пустыни — немцы не успели их перекрасить. Мы выдержали этот удар, нанося который Гитлер надеялся взять реванш и за Курскую дугу и за Киев. Новый, сорок четвертый год мы встречали в наступлении, на марше. Чуть позже, тоже в походе, узнали о разгроме немцев под Ленинградом — о полной ликвидации его блокады. Как я ликовал тогда!

Как начали от Курска, так и шли все дальше на запад. В феврале приняли участие в окружении и разгроме врага в Корсунь-Шевченковском котле. В весеннюю распутицу наступали по Украине, продвигаясь к Днестру, — Христиновка, Тульчин, Могилев-Подольский. Прошли Молдавию и в числе первых пересекли границу, форсировав Прут. А дальше мой полк наступал без меня; я получил осколок в ногу и был эвакуирован в госпиталь. Пока я там лечился, наша дивизия дралась под Яссами, брала Рымник — тот самый, суворовский, шла через Румынию дальше на запад. Догнал я своих только в августе на подходе к венгерской границе. Наш путь был извилист. С боями пройдя Венгрию и повоевав в Чехословакии, мы снова вернулись на венгерскую землю. В марте сорок пятого в степи близ озера Балатон нам пришлось в еще более полной мере чем на Курской дуге испить чашу испытаний: мы выдержали яростный натиск эсэсовских танковых дивизий, измотали врага в его атаках, опрокинули его и снова пошли вперед. В предгорьях Альп, в австрийском городе Граце, уже вплотную сойдясь с нашими тогдашними союзниками, мы встретили День Победы. Путь на запад, начатый на Курской дуге, был завершен.

После того, как наступил мир, наша дивизия вернулась на родную землю. Как-то вскоре после этого, смотря по карте, сколько же прошли мы дорогой большого наступления, которое началось для нас на Курской дуге, под Тросной, я подсчитал: со всеми поворотами и отклонениями наш путь составил свыше трех тысяч километров — дороги войны извилисты.

Но даже если по прямой, то получится около тысячи восьмисот километров — от орловской степи до альпийских предгорий.