1. Детство и школа

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

1. Детство и школа

Первый президент Государства Израиль родился не в Израиле, а в маленьком белорусском городке под названием Мотель, где проживало примерно 700 семей. Городок, больше похожий на деревню, по современной терминологии — поселок сельского типа. Шел 1874 год, в городке непролазная грязь и где-то далеко — остальной мир. Многим из нас будет трудно представить себе степень его оторванности от остального мира. Разумеется, и сейчас даже под Москвой можно найти грязь, достигающую середины гусениц трактора; но каждый знает, что Москва, равно как и все остальные российские города — есть. Знает, как до них добраться, и знает тех, кто это сделал и сейчас живет там.

А в городе Мотеле, в 1874 году, в самом, наверное, глухом углу черты оседлости, такое и присниться не могло. Попробуйте представить себе, что нет ни телевизора, ни радио, ни телефона, ни электричества, ни газет. Ах нет, простите… иногда в городок попадает газета из Варшавы, примерно месячной давности. А какая, собственно, разница — месячной или двухмесячной?

Городок жил лесоторговлей; отец Хаима был сплавщиком.

Как пишет Вейцман, «нас отделял от всех наш особый мир воспоминаний и надежд… Быт наш был глубоко пронизан еврейской традицией, Эрец-Исраэль упоминалась во всех ритуалах, и мысль о нашей Земле была неотделима от всей нашей жизни». Понятно, что не будь этой атмосферы, Хаим не вырос бы сионистом, а если бы он позже и обратился к сионизму, то стал бы совершенно другим сионистом. Например, более умеренным. Невозможно предугадать, как это сказалось бы на истории Государства Израиль и нашего народа, но вот что ясно.

Если мы хотим, чтобы в наших детях, когда они вырастут, что-то было, надо, чтобы это «что-то» было вокруг них, пока они растут. То есть, если мы хотим, чтобы они были культурными, мы должны быть культурны сами, если мы хотим, чтобы они были евреями, мы сами должны ими быть. Мы должны осознавать эту ответственность — наши повседневные действия определяют, какими будут наши дети и далее — будущее нашего народа. Конечно, не на сто процентов, но и одного процента достаточно, чтобы задуматься, не правда ли?

Вот что пишет Вейцман о своей матери: «Ей было уже за шестьдесят, когда разыгралась буря революции и гражданской войны. Только в 1921 году мне удалось перевезти ее вместе с братом Файвелом в Палестину. Я построил для нее дом на Хадар ха-Кармел в Хайфе, где она жила вплоть до самой смерти (в восемьдесят семь лет). До самого конца мать сохраняла живость ума и хорошее расположение духа. Она ежедневно — без очков — читала молитвенник, принимала активное участие в деятельности дома для престарелых. Я думаю, что моментом ее величайшей гордости был день 1 апреля 1925 года, когда она сидела рядом со мной и моей женой на открытии Еврейского университета в Иерусалиме, на горе Скопус.»

Обратим внимание на то, что Хаим Вейцман упоминает о матери, когда речь заходит о величайшем триумфе его жизни — создании Университета в Иерусалиме. До Государства было еще далеко; но Университет, знания — это было для него очень важно. Он также говорит о знаниях, вспоминая об отце: «Сила влияния на нас отца удивляет меня всякий раз, когда я вспоминаю, как редко он бывал с нами. Наш отец был человеком образованным, но молчаливым и погруженным в свои дела. Он не верил в назидания и даже в наказания, но, может быть, именно поэтому, когда он что-нибудь говорил, слова его имели большой вес. В те редкие минуты, когда он был свободен от дел, он обычно читал. Его любимыми книгами были труды Маймонида, в особенности „Наставник колеблющихся“. „Шулхан Арух“ он знал наизусть. По субботам он иногда призывал к себе старших детей и обсуждал с ними прочитанное. Это происходило как бы случайно, чтобы мы не думали, будто обязаны слушать; наверно, поэтому все мы дорожили этими редкими беседами с отцом и считали за честь принять в них участие.

Отец не отличался особенно крепким здоровьем, но, пока мог, занимался своим тяжелым и опасным трудом. Он очень беспокоился о будущем своих детей и поэтому старался дать им наилучшее образование. Нас у него было двенадцать, и с его помощью (а также благодаря тому, что мы помогали друг другу) девять из нас окончили университет — дело по тем временам неслыханное».

К вопросу о важности знаний мы еще вернемся. А пока — в одиннадцать лет Хаим отправился в Пинск, поступать в русскую гимназию; он был первым уроженцем Мотеля, который пытался это сделать. Не было ли это проявлением его готовности пойти по новому пути? Возможно. Пинск — в смысле культуры — относился к другому слою реальности. В нем были еврейские ученые и общественные деятели, библиотеки, больницы. В Пинске были мощеные улицы…

В историческом плане для евреев это были времена реакции. После относительно мягкого правления Александра II начался откат — как это и бывает всегда после прогрессивных реформ. «Временные правила» — антиеврейские предписания, опубликованные 3(15) мая 1882 года оказались более чем постоянными. Ограничения все расширялись. Ужесточение режима могло вызвать две прямо противоположные реакции — уныние и прекращение сопротивления и национальное пробуждение, возрастание активности. Трудно сказать, почему в данном случае началась именно активизация еврейской деятельности. Почему-то ужесточение режима в 30-е годы в Германии и послереволюционные гонения на евреев в СССР активизации не вызвали. Впрочем, первое можно объяснить высокой степенью ассимилированности германских евреев, второе — тем, что наиболее активная часть российского еврейства приняла участие в революции и в результате этого ассимилировалась или погибла.

В настоящее время большинство евреев диаспоры живет в демократических странах, и ожидать «ужесточения режима» не приходится. Но — особенно если мерить историческими масштабами — трудно сказать, как будет развиваться всемирная история. Не исключен и какой-то сдвиг демократических стран в сторону тоталитаризма — для противостояния фундаментализму третьего мира (лучше предсказать плохое и ошибиться, чем предсказать хорошее и… ошибиться). Словом, жизнь сложна, а история длинна (уж мы-то, евреи, это знаем), поэтому хотелось бы, чтобы евреи были готовы встретить превратности судьбы во всеоружии. Для этого, как показала история, нужно сочетание высокой активности (в русском языке есть такое словечко — «отмобилизованный») и низкая степень ассимилированности, высокое национальное самосознание. Да, активная еврейская молодежь должна видеть перед собой воодушевляющие задачи. Но это должны быть воодушевляющие еврейские задачи.

Еврейская молодежь России видела перед собой в те времена очень воодушевляющую задачу. Хаим Вейцман пишет: «Как в еврейских, так и в русских кругах нарастало глубокое недовольство, вызванное репрессиями и общим спадом русского либерализма. В еврейской среде национальное пробуждение шло по двум направлениям: революционному, смыкавшемуся с общерусскими настроениями, и сионистско-националистическому. Последнее, однако, было также революционным и демократическим. Еврейские массы не принимали „отеческого“ покровительства своей „знати“ — богатых и влиятельных евреев, претендовавших на то, чтобы представлять общееврейские интересы перед государством. Позиция богатых, даже при самых лучших побуждениях, была классовой — она диктовалась вполне понятным страхом перед какими бы то ни было изменениями существующего порядка, в результате которых могли быть поставлены под угрозу те привилегии, которые они имели благодаря своему экономическому положению. В народных же глубинах зарождалось еще неясное, смутное, неоформленное стремление к национальному самоосвобождению. Стремление это было истинно народным: оно было проникнуто еврейской традицией и связано с воспоминаниями о древней земле, где еврейская жизнь впервые свободно себя выразила. Это было, можно сказать, зарождение современного сионизма».

Вейцману повезло — он сумел получить образование до введения «процентной нормы». Жить будущему президенту было трудно — как большинству евреев России. Учеба, поиск заработка, экзамены, уроки… Именно здесь Хаим впитал любовь к науке и приверженность сионизму. Но — как он пишет в своих воспоминаниях — «эти две сферы моей жизни никак не соприкасались одна с другой». Заметим, что во всей жизни Вейцмана прослеживаются эти две линии — наука и сионизм. Соприкасались ли они? Да, причем двумя равно важными способами. Во-первых, работа в науке и технике имела своим следствием определенное положение в обществе, престиж, круг знакомств. Во-вторых, наличие независимого источника доходов делает человека более независимым в суждениях и действиях — что и показала вся жизнь Вейцмана.

Кстати, в истории еврейского движения в России (легального периода) эти два фактора тоже сказались, но более сложным образом. На этапе 1990–1998 годов связи не имели большого значения, кроме того, занятия наукой и не были особенно престижными. А люди того уровня, на котором престиж возникает (академики) в еврейское движение ввиду своей ассимилированности не шли. А вот наличие независимого источника дохода на поведении людей действительно сильно сказывалось, и по мере профессионализации еврейского движения люди с независимыми источниками дохода из него уходили. На втором этапе, когда крупные российские бизнесмены еврейской национальности восприняли западную модель организации еврейской общины и попробовали ее реализовать, они обратились к видным ученым и артистам еврейского происхождения, еще проживающим в России, и привлекли их к несению представительских функций. Созданные таким способом организации оказались связаны с евреями слабее, чем организации первой легальной волны, но пользы евреям приносили больше — поскольку располагали какими-то средствами.

Различия между евреями «разных сортов» были в еврейском мире России конца XIX века еще резче, чем в нынешнем — почти все еврейские магнаты были антисионистами. Эта ситуация, как пишет Вейцман, сохранилась к моменту написания его книги, к 1948 году. Мы хорошо знаем, что сейчас она изменилась. Хотя, например, Сорос заявляет, что он не дает Израилю денег. Разумеется, не может ни человек, ни страна нравиться всем; но все же интересно было бы понять, что движет американским евреем венгерского происхождения господином Соросом, вкладывающим деньги в Россию — страну, где рисуют свастики на домах евреев и надгробиях, и не помогающим Израилю и евреям диаспоры?

Различия — различиями, а работать надо. И тогдашние сионисты понемногу проникали в Палестину, покупали землю (через подставных лиц или за взятку, т. к. в Турции существовал запрет на покупку земли евреями), строили свои дома (чаще всего — хибары). Разумеется, ассимиляторские настроения имели, как говорится, место. Хаим Вейцман пишет: «Это не означает, будто в тогдашнем еврействе все поголовно были сионистами и не существовало никаких ассимиляторских настроений. В определенном смысле и мы, сионисты, не были равнодушны к русской цивилизации и культуре. Думаю, можно даже сказать, что мы говорили и писали по-русски и знали русскую литературу гораздо лучше многих русских. Однако сердцем и душой мы принадлежали нашей собственной культуре, и нам никогда бы не пришло в голову изменять ей ради иной культуры. Мы боролись с ассимиляторством „на его собственной территории“, но, если можно так выразиться, современными методами. У нас были свои издания и свои авторы. Мы читали ивритские газеты и еженедельники — „Ха-цфира“, „Ха-мелиц“ и „Ха-шахар“; читали Смоленскина и Пинскера, Могилевера и Ахад ха-Ама (Ахад Гаам), этих выразителей идей Хиббат-Цион»{1}[1]. Не правда ли, это звучит вполне актуально и сегодня?