7. Сионистская комиссия

7. Сионистская комиссия

Историческое событие всегда трудно оценить, и вот почему. Когда мы называем какое-то событие историческим, мы всегда имеем в виду, что оно имело какие-то важные последствия, что-то изменило в этом мире. Но важные изменения не могли произойти, если для них не была подготовлена почва. Если, грубо говоря, их не хотели, их не ждали люди. Маловероятно, чтобы сбылись все желания и ожидания, да и желания разных людей обычно различаются. Поэтому любое историческое событие кому-то дало много, кому-то мало, а у некоторых еще и отняло. Так что разных оценок может быть очень много.

Вот Бальфур позднее говорил, что Декларация — важнейшее дело его жизни, а Роберт Сесил полагал, что создание еврейского Национального очага имеет значение не меньшее, чем создание Лиги Наций. Увы — пишет в своих воспоминаниях Вейцман — с первых же попыток претворения политических решений в жизнь возникла пропасть между обещаниями Декларации и их реализацией.

В начале 1918 года британское правительство направляет в Палестину «сионистскую комиссию», которая должна знакомиться с положением на месте и разработать планы реализации Бальфурской декларации. Комиссия была британско — итальянско — французской. Американцы и русские делегаты по разным причинам в ней не участвовали. Причем француз оказался ярым антисионистом, а итальянец, в основном, пекся об итальянских, а вовсе не о еврейских или палестинских интересах. Все это, понятно, на работе сказывалось отрицательно. Хаим Вейцман был одним из пяти членов комиссии, представлявших английское еврейство.

По обстоятельствам военного времени, путешествие в Палестину оказалось долгим. Там Вейцман обнаружил следующее. «Бальфурская декларация, наделавшая столько шума во всем мире, осталась тайной за семью печатями для многих офицеров Британского корпуса в Палестине, даже самых высокопоставленных. Они понятия не имели ни о ней самой, ни о том сочувствии, которое выразили нашим целям и стремлениям самые выдающиеся представители всех слоев английского общества. Они были отрезаны от Европы, их мысли были сосредоточены на стоявшей перед ними непосредственной задаче — выиграть войну, а точнее, в данный момент — удержать фронт и не откатиться под натиском турок. Но и это, к сожалению, было не все: гораздо более глубокие причины определенного поведения коренились в самой психологии многих из этих офицеров. Скудное еврейское население, изнуренное годами лишений и изоляции от мира, едва говорящее по-английски, представлялось им отбросами польских и русских гетто. Россия же в ту пору была не на самом лучшем счету у англичан, поскольку только что пережила большевистскую революцию, которую они — опять же — связывали с русским еврейством: в глазах большинства британских офицеров слова „русские“, „евреи“, „большевики“ были в те дни синонимами. И даже если они немного ориентировались в событиях, они все равно не видели особого смысла стараться ради евреев — так что плевать им на всякие там декларации!»

При первом свидании с Алленби^{4}[7] — пишет X.Вейцман — он вручил ему верительные грамоты и рекомендательные письма от Бальфура, Ллойд Джорджа и других. «Все это хорошо», — сказал Алленби, — «но мы обязаны соблюдать крайнюю осторожность, чтобы не задеть чувств местного населения». Это была тяжелая работа. Опять лавирование между всеми «силами», участвующими в ситуации — евреями, арабами, британскими офицерами. Времена это были для Палестины достаточно тяжелыми. Еврейская община была ослаблена потерями, лишена руководства и дезорганизована. Большинство ее лидеров было выслано. В стране недоставало продуктов питания, но даже разрешение на поездку в Каир за продуктами жителю Палестины получить было почти невозможно. Вейцман делал все возможное, но проблемы множились и множились.

Наконец, стало ясно, что без большого и обстоятельного разговора с генералом Алленби не обойтись. Вот как излагает содержание этого разговора X.Вейцман в своих мемуарах: «Я сказал ему, что в еврейском народе дремлют непочатые запасы энергии и инициативы, которые можно пробудить благодаря открывающимся сейчас новым возможностям. Я был убежден, что эта энергия способна преобразить даже такую заброшенную страну, как Палестина. Я напомнил ему о поселениях барона Ротшильда, которые даже в те дни были оазисами плодородия среди окружающих их пустынных песков — резкий контраст с арабскими деревнями с их глиняными хижинами и навозными кучами. Я изо всех сил пытался передать Алленби хотя бы крупицу той уверенности, которую ощущал сам, — частично потому, что испытывал к нему большое личное уважение, частично же потому, что понимал, что его позиция может сыграть решающую роль в будущем, когда мы подойдем к решению практических проблем. Помню, что к концу этого долгого разговора, когда я почувствовал, что он мало-помалу поддается моим убеждениям, я сказал что-то вроде следующего: „Вы завоевали большую часть Палестины и можете измерять свои завоевания двумя мерками: либо в квадратных милях, и тогда ваша победа, хоть и значительная, не покажется столь уж великой; либо меркой исторической — в столетиях традиции, которой освящена каждая пядь этой земли, — и тогда ваша победа окажется одной из величайших в истории. И эта традиция, которая делает вашу победу столь великой, связана, в основном, с историей моего народа. Наступит, быть может, день, когда мы сумеем увековечить вашу победу, запечатлев ее в чем-то более долговечном, чем даже камень, — в судьбах людей и народов. Будет горько, если сегодняшние мелочи — например, неверные действия нескольких офицеров или администраторов омрачат эту победу“».

После этого разговора отношения между комиссией и британской военной администрацией стали немного лучше, но зато начали ухудшаться отношения между арабами и евреями. Лавирование и еще раз лавирование — первейшее искусство политика. Особую проблему для сионистской комиссии составляло еврейство халукки, община, которая существовала в течение поколений исключительно за счет пожертвований. В старом ишуве оказалось множество всяческих учреждений — школ, больниц, домов для престарелых; некоторые из них были вполне работоспособны. Однако никакие новшества этими организациями не воспринимались… Естественно, тех, кто приходил с попытками усовершенствования, обвиняли во всех смертных грехах. В своих воспоминаниях Вейцман сочувственно пишет о большинстве своих сотрудников и живописует трудности, с которыми сталкивалась комиссия. Вот, например, такой случай: «Медленно и с достоинством старцы приблизились и остановились, чтобы обозреть багаж, машину и все прочее. Затем повернулись в мою сторону и сказали: „Но вы ведь еще не уезжаете, не так ли? Разве вы не знаете, что приближается праздник Суккот, а у нас нет мирта?“ Конечно я знал, что в Суккот нужен мирт, но это как-то выскользнуло из моей памяти. Подумать только, я не позаботился включить добывание мирта в список своих обязанностей как председателя сионистской комиссии, прибывшей в Палестину в разгар кровавой войны! Слегка ошарашенный, я ответил: „Но разве мирт нельзя доставить из Египта?“ Старцы были глубоко уязвлены. „Для Суккот, — укоризненно заметил один из них, — нужен мирт самого высокого качества. Мы получаем его из Триеста. Поскольку это вопрос высшего религиозного значения, мы не сомневаемся, что генерал Алленби пошлет распоряжение в Триест доставить нам мирт“.

Я осторожно попытался объяснить им, что идет война, а Триест находится на вражеской территории. „Мы понимаем — война. Но ведь это чисто религиозный вопрос, он не имеет отношения к войне. Мирт, если хотите, это символ мира“. Разговор затягивался. Я подумал, что поезд из Лода идет один раз в сутки, и решил проявить твердость. „Вам придется на этот раз обойтись египетским миртом“, — сказал я. И тут мои собеседники открыли свою козырную карту: „Но ведь объявлен карантин на доставку растений из Египта! Военные власти нам не разрешат!“ Я оказался в тупике. Время поджимало, и мне пришлось с извинениями переправить своих старцев к коллегам, заверив их, что будет сделано все возможное, чтобы обеспечить их миртом к Суккот.

В Каире дела — а их было так много! — вытеснили мирт из моей памяти. Перед отъездом я зашел к генералу Алленби попрощаться. Мы уже заканчивали наш разговор, как вдруг он спохватился: „Кстати, насчет этого мирта!“ Он вытащил из кармана письмо, пробежал его глазами и сказал: „Вы знаете, это очень важная религиозная церемония, она описана в Библии, я как раз сегодня ночью перечитывал книгу Нехемии. Могу вас утешить: мы сняли карантин, и посылка с миртом поспеет в Палестину еще до праздника Кущей…“».

Этот пример приведен по двум причинам. Во-первых, Вейцман довольно скуп на подобные «истории». Во-вторых, мы опять сталкиваемся с ролью религии в жизни англичан — но это уже не высокопоставленный политик, а генерал.

В актив сионистской комиссии, по мнению Вейцмана, можно записать два серьезных достижения. Наверное, он излишне скромен и правильнее было бы сказать — наиболее серьезных достижения. Первое — это установление взаимопонимания между ним и королем Фейсалом, единственным представителем арабов, влияние которого не ограничивалось чисто местными масштабами. Эмир оказался неплохо информирован, но все равно — Вейцман опять, как и всю жизнь, читает лекцию, ищет и находит взаимопонимание. К сожалению, по не зависящим от него причинам эмир не сумел достичь своих целей. Ему не удалось объединить арабский мир, и более того, он сам был изгнан из Сирии…

Обидно.

Вейцман в своих воспоминаниях пишет, что «политические деятели словно сговорились против арабо-еврейского согласия. Но хотелось бы напомнить: явления основополагающего порядка — а к ним я, конечно, отношу единство еврейских и арабских интересов — обладают способностью утверждаться в жизни несмотря ни на что; и я убежден, что необходимость этого единства рано или поздно будет понятна и признана». Как говорят иногда, «его бы устами да мед пить».

Вторая важная заслуга сионистской комиссии — был заложен первый камень Еврейского университета. Вейцман довольно сдержанно описывает церемонию — он вообще очень сдержан в описаниях — хотя именно этот успех был ему особенно дорог. Разумеется, ему была известна огромная и специфическая роль образования в истории еврейского народа. Не мог он не знать фразы «дай мне Явнэ и его ученых». Тем более, он сам был ученый. Но это было в большой мере именно его достижение, и видимо поэтому он так скромен в этом описании.