Глава 17. Сионистская деятельность в Одессе (элул 5664 (1904) – 5665 (1905) год)

Глава 17. Сионистская деятельность в Одессе

(элул 5664 (1904) – 5665 (1905) год)

Я решил отправиться в Одессу, большой город мудрецов и писателей. Единственный университетский город в черте оседлости; в Одессе евреям разрешалось селиться, там была большая библиотека и много школ. К тому же Одесса стала центром сионистского возрождения российского еврейства. Там сейчас происходила острая и сложная внутренняя борьба СИОНИСТСКИХ течений.

За десять месяцев, что я пробыл дома, я скопил немного денег: ежемесячно я посылал брату в Гадяч от десяти до пятнадцати рублей, чтобы он возвратил мне их перед моей поездкой в Одессу. Я не хотел хранить деньги у себя, потому что опасался, что растрачу все на книжки. Итак, я решил покинуть город. Хотя словам старого полицмейстера я верил не до конца, но был согласен с тем, что на всякий случай мне стоит убраться подальше, особенно после того, как исправник пообещал мне «побеспокоиться о моем будущем». К тому же у меня были основания опасаться, что в городе найдется пара «доброжелателей», которые напомнят исправнику о его обещании. Сначала я поехал в Гадяч, где пробыл неделю и прочел лекцию в сионистской организации «Любящие Сион». Среди слушателей оказались мои друзья – экстерны из Прилук Гогиль и Хаймович, которые к тому времени получили свидетельства об окончании шести классов гимназии. Сейчас они готовились к экзаменам на аттестат зрелости, снимали на двоих две комнаты в Одессе на Базарной улице и предложили мне поселиться в той же квартире. Там есть еще одна маленькая комната, которую они готовы предоставить мне – когда я приеду в Одессу, я могу сразу ехать в ту квартиру. В Гадяче я встречался с сионистами-домовладельцами и членами организации «Мизрахи»{471}, в основном мы обсуждали проблему Уганды. Меня особенно впечатлили слова Элияху Цифроновича, писателя и маскила, который говорил, что евреи должны собрать все свои силы: силы разума, организационные и финансовые силы, – чтобы покинуть Россию в самое ближайшее время, пока не поздно. Все способы для этого хороши…

За две недели до Рош ха-Шана{472} я прибыл в Одессу и разместился у моих друзей. Нельзя было сказать, что мне предоставили не то, что обещали: комната действительно была маленькой. Кроме того, она оказалась проходной, и в нее почти не проникал свет. Тем не менее я устроился там и энергично взялся за учебу. Я решил начать систематически учить латынь, немецкий и математику, а также старославянский. По остальным предметам я был достаточно силен и полагал, что достаточно будет лишь регулярно просматривать их. Первой фразой в учебнике латыни Виноградова была такая: argentum metallum est («серебро – это металл»)… И помню, как надолго я задумался над ней. Я думал о том, что вся еврейская молодежь, которая покидает скамью бейт-мидраша, отходит от изучения Торы, от «шатров Бога», и входит в «шатры Яфета», в храм науки, тратит много времени на заучивание этого нехитрого предложения. Почему-то я решил тогда, что даже Бялик, поэзию которого я обожал, – он тоже некогда зазубривал эту фразу. Спустя годы я получил большое удовольствие, приведя в изумление Бялика сообщением о том, что он учил латынь по учебнику Виноградова и его, вероятно, удивила первая фраза учебника. Он спросил меня: «Когда я вам это рассказывал? Конечно, я зубрил и зубрил фразу: argentum metallum est!»

Как и в моем родном городе, в Одессе я посвящал все утренние часы чтению. Каждое утро я шел на другой конец города в городскую библиотеку, которая располагалась в красивом доме на Херсонской улице. Просторный зал, изобилие книг и хорошее освещение влекли меня туда. Я установил себе часы для дисциплин, которые я просматриваю, и для дисциплин, которые учу. В моем учебном плане были и гуманитарные предметы. Теперь вместо еврейской истории я уделял много времени изучению проблем эмиграции и поселенческого движения. В «ха-Шилоах» в то время как раз была опубликована статья Зеева Смилянского{473} «Обманчивый свет», в которой он пытался доказать, что нет надежды на массовое переселение, а все попытки решить еврейский вопрос путем массовой эмиграции и массового заселения новой территории – не что иное, как иллюзия. Аналогичным духом была пропитана и статья Членова «Сион и Африка на шестом конгрессе», опубликованная в русскоязычном сионистском ежемесячнике «Еврейская жизнь»{474}. Я решил самостоятельно изучить эти проблемы с помощью научной литературы. Я прочел перевод книги француза Леруа-Болье «Колонизация у современных народов»{475}, книги русского писателя Мижуева{476} про переселенцев и эмиграцию – и особенно внимательно читал про заселение русскими Сибири, критерии его успеха и причины неудач. Я помню, что на все аргументы Зеева Смилянского и Членова – что массовое переселение никогда не было успешным, и поэтому переселение не может решить еврейский вопрос, – у меня был только один довод: на это уже ответил Герцль в своей книге «Еврейское государство», сказав: «Несчастья евреев – это могучая сила, которая способна осуществить эмиграцию и массовое переселение». Разумеется, если умело использовать эту силу и грамотно направлять ее. Я сопротивлялся всем своим существом сионизму, не связанному с массовой эмиграцией и переселением. С каждым днем во мне крепло несогласие с идеями Ахад ха-Ама, которые завладели оппозиционными кругами в сионистском движении, называвшими себя «Сионисты Сиона».

Тем временем я продолжал свою сионистскую деятельность в Одессе. В одну из первых суббот после моего приезда в Одессу я пришел в сионистскую синагогу «Явне». К своему удивлению я обнаружил там полный двор молодежи, повсюду велись дискуссии об Уганде, территориализме, о практической работе в Эрец-Исраэль; о сионизме и социализме и о взаимоотношении между ними, о назначении князя Святополка-Мирского{477} на должность министра внутренних дел вместо Плеве, о либеральном духе, которым вроде бы повеяло в стране, и о степени важности этого. Группы беседующих стояли по всему двору. Спорила в большинстве своем молодежь: ученики и экстерны, учителя, служащие, рабочие. А рядом с каждой спорящей парой стояла группа слушателей; среди них было довольно много людей и зрелого возраста, которые тоже периодически присоединялись к спору.

В первый раз я ощутил волну большого народного брожения. И снова с головой окунулся в водоворот дома Израилева, как в Вильно, – и еще сильнее, чем в Вильно. Вильно с Одессой кажутся мне похожими неким ощущением «массовости евреев». Однажды я встретил на улице моего виленского знакомого, Хаима Гольдберга, того, который привез мне в свое время привет от старшего брата из Брест-Литовска. Он представил меня своему другу Шмуэлю Либерману, с которым они жили в одной комнате на улице Средняя на Молдаванке – окраине города, где селилась одесская беднота. Я очень обрадовался этой встрече. Хаим Гольдберг сразу же ввел меня в сионистскую организацию «Нахалат Авот», активистом которой он был. Главным местом для встреч и собраний членов этой организации был дом учителя Ципмана, недалеко от моей квартиры. Гольдберг и Либерман тут же повели меня к Ципману, представили и порекомендовали меня ему. Гольдберга заинтересовало также мое финансовое положение: «Чем этот овощ жив?» – и, «как человек искушенный», он посмеялся над моим наивным предположением, что я смогу существовать долгое время за счет своих сбережений. Он пообещал, что постарается найти мне учеников. Как-то он приходил ко мне в гости в мою комнату и поразился тому, «к каким условиям я сумел приспособиться», – а затем по совету и при помощи Ципмана я нашел поблизости – на ул. Ремесленная – другую комнату, хорошую, приятную и недорогую. По рекомендации моего друга Симха Браверман, директор реформированного хедера на Молдаванке, в Госпитальном переулке, предложил мне попробовать преподавать у него в третьем классе. Дети там были одесские: шустрые и остроумные, смышленые и насмешливые, – на первом же уроке я почувствовал, что мне предстоит расколоть крепкий орешек. Хотя я старался быть терпеливым и благоразумным, но чувствовал, что не выдержу долго. Особенно нервировала меня на уроках «почта» между учениками: записки не просто передавались из рук в руки, а буквально летали по классу. При этом дети кричали друг на друга: «Что ты мешаешь учителю!» – и я конфузился. В принципе, мне удавалось увлекать учеников своими уроками, но после каждого занятия с меня стекали струи пота… Господин Браверман предложил мне не торопиться покидать хедер, но не очень сильно упрашивал, когда я решил через несколько дней, что не стоит заниматься не своим делом… Действительно, несмотря на неудачи в хедере, я успешно давал уроки отдельным ученикам и в группах. Одна группа из трех активисток женской сионистской организации – кажется, «Шахар Циан» – училась у меня почти шесть месяцев. Преподавание в этой группе доставляло мне большое удовольствие. Мои ученицы очень серьезно относились к учебе, а с их семьями у меня установились дружеские отношения. У меня было еще две студенческие группы, с которыми я регулярно занимался: курсистки и экстерны. А кроме того – несколько частных учеников. После моего вступления в организацию «Нахалат Авот» мне стало казаться, что я вовлечен в самую сердцевину сионистского движения Одессы: через какое-то время меня выбрали представителем этой организации в городском сионистском комитете, а в начале ноября я уже присутствовал на его первом собрании, правда, пока не участвуя в голосовании. На этом собрании территориалисты и угандисты получили большинство в пять голосов.

Из моей деятельности в городском сионистском комитете мне запомнилась только работа в «сионистской библиографической комиссии», которая была основана комитетом. Комиссия состояла из трех человек: Финкель (он затем служил казенным раввином в одном из городов Херсонской губернии), Александр Друбинский (молодой студент, одессит, учился в Париже и был уже знаком с газетно-журнальной деятельностью) и я; я уже не помню, кто порекомендовал и почему выбрали именно меня. Позже к нам присоединился Михаил Алейников{478}, который тогда как раз переехал в Одессу. Материал, который мы собрали, поступил затем в сионистский центр в Петербурге и, как я слышал от Финкеля, которого встретил в Одессе в 1920 году, был там издан.

В Одессе в то время было около сотни, если не больше, сионистских организаций. Они объединяли самых разных людей: врачей и адвокатов, инженеров и учителей, торговцев и промышленников, – но в основном «народную массу»: мелких лавочников, ремесленников и рабочих различных специальностей – работавших на больших городских мельницах, фабричных и подсобных рабочих, портных, ткачих. Я старался поддерживать связи – которые затем часто перерастали в дружеские – с представителями других организаций. Я участвовал в спорах и обсуждениях по проблемам сионизма (в центре которых стояла проблема Уганды и территориализма).

В те дни была опубликована статья Усышкина{479} «Наша программа». Статья была напечатана в одном из номеров ежемесячного журнала «Еврейская жизнь» в конце 1904 года и вызвала жаркие споры. С одной стороны, в ней была впервые сформулирована программа практической сионистской деятельности, осуществляющая синтез сионистской и поселенческой деятельности, начиная с «Хибат Цион»{480}. Однако с другой стороны, эта практическая программа находилась в полном противоречии со всеми идеями о массовой эмиграции и поселенчестве. Острота этого противоречия не особо ощущалась, так как в то время в стране подуло «весенним ветром», и многие льстили себя надеждой, что настоятельная необходимость в переселении евреев из России миновала если не окончательно, то по крайней мере на какое-то время.

Одесса была, как я уже говорил, самым крупным центром массового сионистского движения, и там велась активная борьба между различными движениями за потенциальных участников. С одной стороны, «ветераны сионистского движения» стояли на позициях «Хибат Цион» – движения, имеющего двадцатипятилетнюю историю. У «ветеранов движения» обнаружился большой энтузиазм, в котором был и пыл юности, и мудрость старости, и сноровка опытных и закаленных. Против них выступала группа влиятельных общественных деятелей, опиравшихся на «массы». Их кандидатом на выборах общинного раввина был Владимир Темкин, «казенный раввин» Елисаветграда и глава окружного сионистского комитета, – он и был выбран с большим перевесом, несмотря на то что, как было известно, он не мог прочитать и нескольких предложений на иврите как следует… Другой кандидат, тоже известный сионист, д-р Шмарьяху Левин{481}, опирался на маскилим из «Ховевей Циан». Выбор Темкина стал своего рода «бунтом» простонародной массы.

Среди влиятельных лидеров выделялся также д-р Авиновицкий{482}, помощник казенного раввина, оратор популистского толка и демагог, приближенный к властям и имеющий сомнительное политическое прошлое. Потом уже Бурцев{483} (историк, исследователь истории революционного движения в России) обнаружил, что Авиновицкий во время учебы в Военно-медицинской академии был связан с тайной полицией. Тенденция к территориализму господствовала в кругах «Поалей Циан» в Одессе, которые уже тогда составляли сплоченную и закрытую организацию. Обеими сторонами для борьбы привлекались значительные силы. Усышкин, бывший главой агитцентра «Ционей Цион»{484}, отправил в Одессу той зимой д-ра Мусинзона и д-ра Бограчева{485}, Яакова Рабиновича{486} и Бера Борохова{487}, а кроме того нескольких деятелей, ораторов и менее известных организаторов. В конце декабря в Одессе состоялась учредительная конференция «сионистов-социалистов», а месяцем раньше в Одессу прибыли Яаков Лещинский{488}, Шимон Дубин и еще несколько людей из организации «Поалей Циан», которая росла и ширилась. Они намеревались также принять участие в общем съезде по вопросам самообороны, который должен был тогда состояться, но по причине их ареста был отложен.

В Одессе кроме университета были и другие вузы: стоматологический институт, высшие женские курсы и др. Во всех этих вузах были сионистские ячейки и организации, и они принимали участие в сионистской деятельности, дискуссиях и агитации. Я тоже, как уже упоминалось, участвовал во многих дискуссиях и обсуждениях, большей частью в узких компаниях и среди молодежи. После основания центра «Ционей Циан» в Одессе меня многократно направляли читать лекции в другие организации. Чаще всего со мной посылали еще кого-нибудь из членов организации, так как знали, что кое в чем я «отклоняюсь» от генерального курса. Как-то раз я читал лекцию про историческую непрерывность сионизма: мы продолжаем борьбу, которая не прерывалась со времен разрушения Храма. Я постарался также доказать это. Моя лекция произвела на Хану Майзель – она была вместе со мной – большое впечатление, и она сказала мне, что передаст товарищам, чтобы меня чаще приглашали, так как, оказывается, я знаю «такие факты, которые практически никому не известны…» И она сдержала слово. Но даже и после этого я большей частью ходил на собрания в качестве слушателя. Особенное впечатление произвели на меня три таких собрания. Первое проходило в комнате Хаима Гольдберга и Шмуэля Либермана (Хермона), которая располагалась в одном из беднейших одесских кварталов на Молдаванке. Комнатка была маленькая и узкая, а в собрании участвовали пятнадцать человек. Основным оратором был Бограчев. Он с хасидским пылом говорил о том, что сионистская молодежь должна ехать в Эрец-Исраэль не на три года, как предлагал Усышкин, а становиться пионерами строительства и заселения Эрец-Исраэль. Его слова произвели большое впечатление, и даже была создана сионистская организация под названием «хе-Халуц»{489}.

Второе собрание, повлиявшее на меня, было устроено организацией «Нахалат Авот» в доме Ципмана. Речь держал Яаков Рабинович. Темой его лекции была «Весна и евреи». Имелась в виду, конечно, «политическая весна». Рабинович безжалостно обрисовал, какое будущее ждет российских евреев после осуществления «великих реформ» в стране и после того, как начнутся изменения в жизни страны и в жизни ее народа. «Сейчас, – говорил Рабинович, – у нас есть еврейский вопрос в России, и это вопрос с большой буквы. После русской революции еврейский вопрос в России будет лишь одним из еврейских вопросов в государстве, и далеко не самым важным. По одной простой причине: Россия будет не одна – будет еврейский вопрос в Польше, еврейский вопрос на Украине, еврейский вопрос в Литве, еврейский вопрос в Латвии и так далее. В самой России не так много евреев, и поэтому в России еврейский вопрос не будет стоять остро. Однако острота еврейского вопроса во всех этих странах явится следствием подъема против евреев среднего класса всех этих народов. Противодействие евреям в нынешней России – это противодействие властей, а в будущем противодействие евреям в странах, которые ныне находятся в черте оседлости, примет народный характер, будет представлять собой противодействие наиболее важных классов общества. И у нас нет повода надеяться на улучшение положения евреев в этих государствах. Можно прогнозировать лишь его ухудшение».

После лекции Яакова Рабиновича началась дискуссия. В дискуссии, помнится, участвовал от «Поалей Цион» один студент Киевского университета по фамилии Слоним. Он убедительно доказал, что Яакову Рабиновичу не свойственна монистическая точка зрения, и поэтому он не может видеть вещи так, как может и должен видеть их марксист. Рабинович ответил на это, что не опасается быть эклектичным и даже является противником монистических воззрений, заключающих реальность в рамки монизма и полагающих, что если факты не соответствуют монистическому учению, то тем хуже для фактов; тем не менее он опасается того, что те удары, которые евреи получат, тоже будут монистическими.

После собрания я остался, долго разговаривал с Рабиновичем, и мы подружились. Он потом часто гостил у меня. В своих многочисленных беседах мы много спорили о работе в Эрец-Исраэль, о заселении и его способах. Благодаря этим спорам мне стали понятны образ мыслей Рабиновича и ход его рассуждений. Я всегда мог узнать его под любым из многочисленных псевдонимов, которые он использовал. В те дни в ежемесячном журнале «Ди Идише цукунфт»{490}, который издавал д-р Йехезкель Вартсман, вышла статья под названием «Дер Ционизм ун дер территориализм», автором которой был указан «Сионист-пролетарий». Я сказал Яакову Рабиновичу, что автор этой статьи – он. Хотя это и абсолютно отрицалось им, но по манере отрицания я сделал вывод, что мое предположение верно. Я сказал ему, что он также автор брошюры «Эрец-Исроэл одер Уганде», которая появилась в Вильно в те дни, подписанная псевдонимом «Простой сионист». В этом он признался и добавил с улыбкой: «От тебя не скроешься под маской…»

Эти беседы с Яаковом Рабиновичем доставляли мне большое удовольствие и многому научили. Он ценил мою осведомленность в вопросах истории и экономики, но все равно не прекращал предупреждать меня о «марксистской опасности» и страшился, что у меня есть склонность к этому учению, хотя в то же время признавал, что не боится того, что я прийду к монизму. Особенно мне нравилось беседовать с Рабиновичем о социал-демократии в Германии и слушать его блестящие «лекции», которые он читал, сидя у меня в гостях, – и я был единственным слушателем – про аграрный вопрос и споры вокруг него в социал-демократической партии Германии. Как бы между прочим он упоминал, что, по его мнению, среди немецких социал-демократов только у ревизионистов имеется революционная отвага. Во всяком случае у них больше революционной отваги, чем у ортодоксов социал-демократии – конечно, кроме еврейки Розы Люксембург{491}, о которой он говорил с особой злостью…

Третью дискуссию, которая произвела на меня большое впечатление, вели с одной стороны Шмуэль Нигер{492} и Вилли Лацкий{493}, а с другой – Борохов. Дело было в феврале 1905 года, после того, как участники конференции сионистов-социалистов были освобождены из-под ареста (их держали под стражей около пяти недель). Дискуссия велась две ночи подряд. Начал ее Нигер с лекции, в которой объяснил, что в сионизме есть два направления: направление Герцля и направление Ахад ха-Ама, в отношении которых работает принцип: «И то и другое – слова живого Бога»; то есть в каждом из этих направлений есть своя социальная истина, но социальная истина первого направления является выражением реальных нужд народа, а социальная истина второго является выражением духовного кризиса «еврейского домовладельца». Затем он объяснил азы территориализма – что это реалистичное народное движение и высшее проявление истинного сионизма, призванное освободить евреев из плена изгнания. Практическая работа же, как сформулировано в «Нашей программе», – это выход из духовного кризиса. На следующий день Борохов подготовил ему свой ответ – изложение ответа затянулось на два с половиной часа, – в котором привел соображения, позже опубликованные им в статье «К вопросу о Сионе и территории» (она вышла летом 1905 года в русскоязычном сионистском журнале «Еврейская жизнь» под ред. Авраама Идельсона{494}).

Нигер и Лацкий отвечали ему в течение нескольких часов, они старались комментировать каждую его фразу. Борохов парировал кратко и остроумно.

Эти споры и обсуждения произвели тогда большое впечатление на слушателей, и было заметно, что они запали им в душу. Второй вечер дискуссии завершился в шесть утра…

Борохов на несколько дней останавливался у меня. Мы немного сблизились, но разговоры утомляли его, и общаться удавалось очень мало, он предпочитал работать, уединившись в моей комнате. Наши немногочисленные беседы были посвящены творчеству Ибсена, которое Борохов очень талантливо трактовал с общественно-философских позиций, он даже прочел несколько лекций по этой теме. Лишь дважды мы говорили с ним о сионистском вопросе, и меня очень впечатлило его остроумие. По поводу репатриации в Эрец-Исраэль с помощью «взятки» (бакшиша){495}, которой угандисты и территориалисты противились и утверждали, что освободительное движение «не должно красться, подобно вору», Борохов сказал: «Это не вопрос этики или эстетики, а вопрос политической целесообразности. Революционер, сидящий в тюрьме, должен – если у него есть такая возможность – подкупить сторожей, чтобы выйти из-за решетки и продолжить революционную борьбу. И никто не упрекнет его за это. Это тоже путь войны: пользоваться моральной слабостью врага. А почему тогда нельзя дать «взятку», чтобы войти в нашу страну и продолжить там нашу борьбу?» Мы говорили с ним также про опасность ослабления чувствительности евреев к преследованию, о том, что они привыкли к условиям изгнания. Борохов видел в таком ослаблении серьезную опасность для существования нации, так как есть в этом некая атрофия чувства самосохранения, он даже отыскал точную научную формулировку для этого опасного пути развития, основанную на выводах психологических исследований Вебера-Фехнера{496}. Борохов окинул взглядом многочисленные книги по истории, стоящие в моей комнате, – большая часть их была посвящена вопросу заселения территорий вообще и истории русского заселения Сибири в частности, а также истории освобождения народов и войн за независимость. Он сказал: «Это правильно – учиться у других народов их путям достижения этого, но суть проблемы в том, что ни история, ни кто иной не могут здесь помочь: каждый народ должен найти свой путь и идти им. А как найти этот путь – философия, социология и экономика могут помочь в этом больше, чем история». В те дни, когда Борохов жил у меня, мы обедали вместе, и я ощущал, что мне выпала честь находиться рядом с необычным человеком, который отличался одновременно простотой манер, необычайной внутренней наполненностью и оригинальностью взглядов. О своем впечатлении от Борохова я писал в своей тетради: «Когда я слышал, как говорит Борохов, ведя дискуссию с Нигером и Лацким, я испытывал интеллектуальное наслаждение сродни тому, какое я испытывал, первый раз читая дополнения рабби Акивы Эйгера или полемику автора «Шаагат Арье»{497}. Однако в его словах не было никакого отрыва от реальности. Когда у меня была возможность наблюдать его вблизи, я чувствовал, что и в его характере проявляется величие этих раввинов…» Конечно, не все дискуссии и обсуждения велись на таком уровне и не все спорящие были столь находчивы в ответах оппонентам. В особенности когда оппонент обращался к системе новых утверждений и объяснений, о которых спорящий еще не имел возможности подумать заранее. Иногда возникали курьезные ситуации, а иногда – странные. Я помню одну из таких дискуссий в серьезной сионистской организации. Первым оратором в этой дискуссии был студент Давид Гипштейн, территориалист, один из лидеров «Поалей Циан»; вторым – д-р Мусинзон из «Ционей Циан». Д-р Мусинзон был известным лектором и трибуном; свой ответ Гипштейну, обстоятельный и развернутый, он посвятил… полемике с позицией «Мизрахи» по вопросу Уганды, которая, по его мнению, выявляет сущность территориализма в большей степени, чем марксистские объяснения оратора. Тот терпеливо выслушал и ответил кратко: он согласен с критикой позиции «Мизрахи», но предлагает слушателям сделать собственные выводы из речи оппонента, как из того, что он сказал, так и из того, о чем умолчал…

По мнению многих из нас, все это были типичные отговорки. Мы вернулись с собрания в подавленном состоянии. Мы спорили, как лучше всего бороться с территориализмом, и пытались определить источник большой жизнеспособности нового движения, понять, чем оно так привлекательно. С нами была госпожа Дизенгоф. Когда я приехал в Эрец-Исраэль, госпожа Дизенгоф напомнила мне об этом собрании и о нашем споре после собрания: похоже, что не только на меня они произвели впечатление.

В первые дни января 1905 года в Вильно по инициативе Усышкина и его ближайших сподвижников был созван съезд активистов «Ционей Цион». Съезд не был свободным – на него рассылались приглашения. Главной целью съезда было организовать выборы делегатов на седьмой сионистский конгресс{498} и гарантировать движению «Ционей Цион» не просто большинство на седьмом конгрессе, а подавляющее большинство. Это позволит избежать какого бы то ни было компромисса с территориалистами и угандистами и вынудит их покинуть Сионистскую организацию. Второй целью съезда было установить принципы практической работы в Эрец-Исраэль, сформулировать требования к конгрессу в отношении этого вопроса, а также подготовить несколько проектов для представления их на конгрессе (в том числе создание средней школы в Яффо). Съезд в Вильно вызвал серьезную обеспокоенность в кругу одесских членов «Ционей Цион». Особенно сильную тревогу он породил среди «столпов» организации. На собрании лидеров «Ционей Цион» деятели движения не захотели даже слушать отчет о решениях совета в Вильно. Ораторы говорили, что съезд окутан пеленой секретности и организаторы его поступили чересчур своевольно, не пригласив на съезд всех, кто хотел приехать, – устроили что-то вроде «диктатуры» домовладельцев в маленьком городке. В конце концов организационные вопросы утряслись. Однако у всех надолго сохранился неприятный осадок от этих споров, а особенно – от причин, вызвавших их.

Я был недоволен направлением хода событий. Я считал, что действительно важно подчеркивать однозначную ориентацию на Эрец-Исраэль и противодействовать любым изменениям в Базельской программе{499}, но что нет необходимости «вытеснять» территориалистов из Сионистской организации. Первостепенную значимость имеет быстрота воплощения идей сионизма, а это возможно лишь при объединении усилий всех противников жизни в диаспоре. Так же как и «всякий, отвергающий идолопоклонство, считается евреем», так и всякий, отвергающий галут, считается сионистом – отрицание и отвержение галута является необходимым и достаточным условием принадлежности к сионистскому движению и Сионистской организации. Практическая работа в Эрец-Исраэль сблизит тех, кто разобщен, и сплотит общий лагерь. Но любой раскол в Сионистской организации – это непоправимая беда. Я считал неправильным, что в параграфе о практической работе в Эрец-Исраэль – за исключением упоминания о выкупе земель – абсолютно ничего не сказано о программе заселения и даже не исследована эта проблема: в предложениях речь идет только об организации еврейского ишува{500} и создании организаций, действующих в пользу Эрец-Исраэль. Конечно, массовое переселение евреев будет возможно только тогда, когда мы получим государственные права на Эрец-Исраэль, но для этого необходимо создать в Палестине некоторое количество поселений в качестве базы. На эту тему Яаков Рабинович много спорил со мной:

– Вы предлагаете и бундовцев тоже ввести в ряды Сионистской организации?

– Если только они захотят! За их вступление в Сионистскую организацию я бы отдал полжизни!

– Может, оно и к лучшему, что не хотят. Сможешь оставить эти полжизни себе! – Он улыбнулся мне и с тех пор укрепился во мнении, что я сторонник Бунда.

Кажется, он даже как-то писал в газете «Давар»{501}, что я пришел в сионизм из Бунда. Усышкин тоже был уверен, что я «бундовец», – лишь в 1940 году, когда я приезжал к нему вместе со своим сыном, он рассказал мне, что только сейчас ему стало известно о моей бытности активистом «Ционей Цион» в Одессе; он думал, что я пришел к сионистам-социалистам из Бунда.

То, что я говорил, было неприемлемо для моих друзей, даже для самых близких, и уж конечно это выглядело совершенно невозможно для территориалистов, многих из которых я хорошо знал по городскому сионистскому комитету. Я убеждал их в том, что угандизм следует предпочесть территориализму и что следует постоянно и непрерывно заниматься практической работой в Эрец-Исраэль, – но безуспешно. В те дни были опубликованы решения съезда территориалистов в Варшаве, в них было включено требование об изменении Базельской программы и выражался протест в отношении любой поселенческой и даже социально-национальной деятельности в Эрец-Исраэль. Большинство участников с радостью поддержало эти решения. Было ясно, что раскол на конгрессе неизбежен и что территориалисты – в еще большей степени, чем «Ционей Цион», – абсолютно не видят и не ощущают многочисленных трудностей, стоящих перед ними.

В те дни я пытался собрать ядро новой сионистской партии, которая станет партией рабочих и широких еврейских масс. Уже в первые месяцы пребывания в Одессе у меня установились дружеские отношения с сионистскими активистами из «Амха». Я подолгу разговаривал со многими из них. В этих разговорах я прояснил сам для себя многие проблемы – по природе своей я отношусь к тем людям, мысль которых пробуждается и становится активной тогда, когда они пытаются донести ее до других и убедить их путем споров и обсуждений. В числе активистов были братья Левины, молодые рабочие: один – слесарь, а другой – рабочий бумажной фабрики (их сестра была моей ученицей в кружке «Шахар Цион») и еще несколько человек: рабочие, ремесленники, студенты и экстерны. Образы некоторых из них встают передо мной и сейчас. Вот Баркон – высокий и широкоплечий, с крепкими мускулами и железными нервами, речь его была громкой, смачной и остроумной – он то и дело сыпал острыми словечками. Он представлял собой интересный для меня человеческий типаж – была в нем удивительная смесь народного одесского сионизма и рабочего самосознания, он любил свою работу и преуспевал в ней. А вот Владимир Эршлер, студент медицинского факультета университета, зарабатывающий на жизнь уроками и умеющий беречь каждую минуту своего времени, – с тонкими чертами лица, мечтательными глазами и длинными тонкими пальцами; с тихой речью и плавной походкой, широко эрудированный; его суждения всегда были исполнены аристократической скромности. Общаться с ним было очень приятно. А рядом с Эршлером – Бромберг, экстерн, готовившийся к выпускным экзаменам, – деревенский парень, широкоплечий и краснощекий, диковатый и неотесанный, шумный, запальчивый, с пылким темпераментом. Он всегда был занят – но часто не мог усидеть за столом, решая задачи по тригонометрии, когда его волновали задачи из совершенно иной области: сионизм и его скорейшее воплощение. Было еще несколько активистов и активисток, с которыми мы обсуждали сионизм и его проблемы. После того как моя скромная критика съезда в Вильно потерпела неудачу (эта неудача более отчетливо стала заметна на одном собрании с небольшим числом участников, на котором были Шенкин{502} и Борохов, – когда я попытался подвергнуть критике некоторые решения, задать несколько вопросов про Эль-Ариш{503} и прощупать таким образом, будут ли они готовы меня выслушать), я стал посвящать больше времени не только беседам с друзьями-активистами, но также изучению ряда вопросов. На моем столе, подоконнике и полу лежали стопки книг: сочинения по еврейской истории, различная сионистская литература, в том числе нелегальное «Возрождение»{504}, альманахи Сыркина «Дер Хамойн» и «ха-Шахар», книги по истории переселений и эмиграции, по истории освободительных войн, пособия по истории государства и по социологии – книги Еллинека{505} и Гумпеловича{506}, Барта{507} и Градовского{508}. Во всех этих источниках я искал подтверждение своим мыслям и способ общей проверки принципов, совокупность которых я назвал «основные пути воплощения идей сионизма».

Свои соображения я записал по-русски (некоторые отрывки этих записей сохранились у меня на долгие годы). Вначале я сформулировал программу из трех пунктов: цель, средства и исполнители. Цель сионизма – быстро поднять еврейские народные массы с мест их проживания и организованно переправить их в Эрец-Исраэль. Эта цель представляет собой квинтэссенцию еврейской истории, и вся наша жизнь ведет к этой цели, хотим мы того или нет. Средство достижения этой цели – новое политическое, национальное и социальное объединение еврейского народа. Это объединение должно охватывать все бытие еврейского народа и преодолевать все стихийные процессы нашей жизни, направляя их на достижение цели сионизма. Исполнитель идеи сионизма – это «народные массы»: трудящиеся, ищущие работу и не имеющие никакого дохода. Этим слоям населения по своему социальному положению и статусу надлежит быть естественными носителями идеи сионизма. Однако стоит учитывать то, что стихийные жизненные процессы зачастую способны привести к истощению тех немногих внутренних сил, которые у нас были раньше, и что выделение определенного класса – трудящихся, – который должен стать проводником идеи сионизма, может повредить восстановлению национального единства, над созданием которого мы трудимся. После того как я споткнулся об эти многочисленные препятствия, внутренние и внешние, стоящие на пути воплощения идей сионизма, я сделал несколько практических организационных и политических выводов. С политической точки зрения нам следует «захватить» Эрец-Исраэль территориально и экономически с помощью поселенческого движения, на которое организованный нами народ направит все свои усилия. Для этого необходимо обеспечить такую политическую и национальную организацию, чтобы деятельность в Эрец-Исраэль стала частью жизненного процесса; смысл ее – территориальная концентрация еврейского народа с целью немедленного переселения евреев из стран их нынешнего проживания. Профессионально-классовая борьба и воспитание еврейского рабочего класса также должны вестись в этих рамках. Отсюда я сделал организационные выводы: следует создать сионистскую рабочую партию, приверженную идее Эрец-Исраэль, но освобожденную от «идеологии» Ахад ха-Ама и радикально отрицающую галут. Эта партия должна поставить своей целью осуществить перестройку Сионистской организации путем создания внутри нее системы комитетов: комитет по эмиграции и поселенчеству, комитет по самообороне – для защиты от погромов и чтобы вершить суд над погромщиками; комитет профессиональной подготовки и экономической взаимопомощи; комитет народного образования. Я особо подчеркнул, что даже новая партия, партия рабочих сионистов-социалистов, и ее структура, подразумевающая социальное и профессиональное объединение, тем не менее, будет оставаться в рамках сионизма, как и любая партия и любое политическое движение, функционирующее в рамках государственности и не выходящее за них. Каждый из этих комитетов объединит вокруг себя людей, полных энтузиазма, которые будут всецело отдавать себя задачам комитета: эмигранты и переселенцы, члены отрядов самообороны, рабочие и ремесленники, учителя и родители, дающие детям еврейское воспитание. Практическая работа в Эрец-Исраэль будет непосредственно связана с переселением и защитой, профессиональным политическим движением, а также с социальной и экономической деятельностью. М. Алейников очень хотел создать партию «Поалей Цион», близкую по духу к «Ционей Цион» и направленную против территориалистов. Он полагал также, что моя критика решений съезда в Вильно содержит немало разумных доводов. М. Алейников предложил мне войти в контакт с Шимоном Дубиным, который был его хорошим приятелем, и предложил свои услуги в качестве посредника между нами. Имя Шимона Дубина было хорошо известно сионистской молодежи. Он был уроженцем города Корсунь Киевской губернии. Мне казалось, что Яаков Дубин, корсуньский частный адвокат, из дома которого мне приносили первые книги для самообразования, был его отцом. Я слыхал о нем как об авторе брошюры «Выкуп земли», первой брошюры о Еврейском национальном фонде (на идише), которая имела большой успех в ходе сионистской агитации и имела выраженную сионистско-социалистическую направленность.

Я знал, что Дубин приехал в Одессу для участия в сионистско-социалистической конференции, а также в комиссии по вопросам самообороны (он был арестован в числе прочих участников и освобожден через несколько недель). По словам Алейникова, наши взгляды на сионизм во многом совпадают: мы оба хорошо знаем «Хибат Циан» и историю поселенческого движения. У нас обоих романтическое отношение к Эрец-Исраэль и «территориалистская» точка зрения в оценке ее проблем.

Я два раза встречался с Дубиным. При знакомстве Дубин произвел на меня большое впечатление: в нем было что-то от ясновидящего. Высокий, с продолговатым лицом, темнокожий – как будто загорелый – и черноволосый; в нем чувствовалась большая жизненная сила, чуть прикрытая его природной мягкостью; деликатность и вежливость в отношении к ближнему – и удивительная искренность в словах, которые слетали с его уст нечасто, но каждое его слово было взвешенным, размеренным и весомым. Я рассказал ему вкратце про свою программу, и он по моему стилю изложения сразу понял, что эти мысли уже записаны мной в виде конспекта; он предложил, чтобы я дал ему свои записи, и он их прочтет. Я согласился. Мы договорились встретиться через три дня, он за это время посмотрит мой конспект. Я не мог сдержаться и заставил его выслушать мои устные объяснения к записям, которые я ему передал. Он сказал, что на самом деле у нас больше единомышленников, чем мы привыкли считать. Он напомнил мне про Йеремию (Йехуду Новаковского{509}), друзей из Екатеринослава и прочих. Вторая встреча была более продолжительной – с четырех часов дня до семи вечера. Мы спорили. Дубин сказал мне, что «подобный ход мыслей ему хорошо знаком». Он видел уже немало программ, написанных в таком духе. Его интересует эта программа постольку, поскольку она в определенной мере отражает глубинное брожение среди молодежи. В числе прочих людей, упомянутых им во время этой встречи, он вспомнил Берла{510} – юношу-активиста из Бобруйска. По этой программе, сказал он, можно узнать те составные части, из которых она составлена, – в ней видны люди, события и идеи, положенные в ее основу; но элементы программы, по его мнению, соединены чисто механически и смотрятся в ней неорганично. «Вот, например, откуда берется социализм в твоей программе? Он у тебя появляется, как Deus ех machina. А по логике текста следовало бы сделать вывод, что и рабочая партия, и социализм – до тех пор, пока он необходим, – должны быть представлены в рамках политического сионизма. Или вот еще, территориализм и сионизм – который, собственно, и есть „Хибат Циан“, и по мне этот термин ничуть не хуже, – ты соединяешь вместе; такого быть не должно: либо надо говорить, что территориализм будет реализован только в Эрец-Исраэль, либо что он может быть воплощен также и за пределами Эрец-Исраэль; но это нужно сказать ясно и определенно». И вот так абзац за абзацем… И под конец он сказал: «Мысли кое в чем похожие на твои есть у моего друга Йеремии (Йехуды Новаковского), но только он уже вышел за рамки идей Герцля, а ты еще до сих пор пребываешь под их влиянием». И Шимон Дубин вкратце объяснил мне основы новой «теории», согласно которой еврейский вопрос будет решен посредством еврейского самоуправления, которое не просто будет признано государством, а станет неотъемлемой частью государственного строя (подобно еврейскому сейму). Он сам считает этот путь наиболее правильным, хотя и полагает, что в моей программе есть интересные моменты, на которые еще не обращали внимания.

Помню, как остро я отреагировал на то, что он стал сравнивать мои тезисы с идеями Йеремии. Я сказал, что я не приемлю такую точку зрения. «Евреи в течение многих поколений верили, что в час, когда придет Мессия, все гои станут праведниками, а истинный смысл этой «теории» заключается в том, что Мессия придет только после того, как все гои станут праведниками…»

И хотя я видел, что ему не по душе употребляемые мною слова «евреи» и «гои», я продолжил и заявил, что идея о том, что выход евреев из галута явится итогом исторических процессов, которые улучшат положение евреев в странах их проживания, кажется мне полным абсурдом. Если следовать этой логике, то было бы более логично, если бы Йеремия со своими товарищами предложил программу заселения евреями России, чтобы решить таким образом еврейскую проблему… «Кроме того, – добавил я с улыбкой, – здесь есть уже будущее "правительство" (лидеры революционных партий), с которыми уже можно начать вести переговоры. Похоже, – сказал я, – что таким образом можно будет проверить, насколько "истинны" все территориалистско-"сеймистские"{511} программы».

Дубин не стал со мной спорить. Он лишь слегка усмехнулся. Моя аргументация казалась ему чем-то слишком наивным и непосредственным, хотя в моих словах содержались отправные точки для совместного обсуждения. Между прочим, когда я говорил о «стихийных процессах» нашей жизни, я отметил, что деятельное участие евреев в русском освободительном движении растет день ото дня и охватывает массы, что также можно расценивать как «стихийный процесс».

Моя критика была более жесткой, чем критика Дубиным моей программы. Но несмотря на серьезную критику, которой он подверг мою программу и ее положения, он хотел встретиться со мной и с остальными членами моей ячейки. А с ним придут еще двое-трое знакомых (Йеремия, некий Фельдман и, возможно, Беня Фридлендер). Было похоже, что Алейников несколько преувеличил количество членов ячейки, а Дубин и его коллеги были заинтересованы в том, чтобы опереться на одесские «народные массы».

В назначенный день я позвал к себе Эршлера, Бромберга, Левина – и вышел к воротам ожидать прихода Дубина с товарищами. Он пришел один, его друзья отказались прийти. Они против того, чтобы вести какую бы то ни было дискуссию со мной. Они теперь не обладают свободой действий, да и он, Дубин, несвободен теперь в своих поступках. Он и его товарищи были избраны в центральный комитет партии сионистов-социалистов, и он дал обязательство не вести агитацию за Эрец-Исраэль в какой бы то ни было форме и, разумеется, ни под каким видом не может принимать участие в какой-либо организационной деятельности. Разговор будет касаться Эрец-Исраэль? Он имеет право сохранять личные симпатии к Эрец-Исраэль, но не может вести агитацию. Он дал на это согласие: «Мои чувства в отношении Эрец-Исраэль являются моим личным делом, и я не имею права использовать их как политический фактор и принимать решения под их влиянием».

Я был крайне разочарован. Еще большее разочарование испытали мои друзья.

В те дни я вступил в группу самообороны при Одесской сионистской организации. Напряжение росло по всей стране. После 9 января{512} страну захлестнула волна забастовок и демонстраций, все чаще происходили столкновения с полицией и покушения на представителей власти. И евреи с каждым днем принимали все более активное участие в этих волнениях. 19 января в 10 часов утра произошло покушение на начальника одесской полиции. Покушавшимся был молодой еврей из Бердичева. В начале февраля были погромы в Феодосии (Крым). Судя по характеру погромов, они были организованы властями для борьбы с революционными беспорядками и получения поддержки определенных слоев общества. Там была забастовка рабочих, и часть бастующих были евреи. И вот, когда началось собрание бастующих, к ним примкнуло несколько молодчиков, которые стали кричать «Бей жидов!» – и начались погромы… Были человеческие жертвы, убитые и раненые, грабеж и разор.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.