Глава 7. Скитания и учеба (Кременчуг и Корсунь, нисан 5655 (1895) – элул 5656 (1896) года)

Глава 7. Скитания и учеба

(Кременчуг и Корсунь, нисан 5655 (1895) – элул 5656 (1896) года)

Весной 5655 (1895) года, после Песаха, было решено, что я и мой старший брат (он был старше меня на полгода) снова поедем в Кременчуг на учебу и нам надо постараться, чтобы нас приняли в йешиву к «Великому»{151}, которая считалась очень серьезной йешивой и пользовалась уважением среди ученых города и окрестностей. «Великий», глава йешивы, нас проэкзаменовал, и мы были туда радушно приняты. Мы с братом учились там целый год. Весь тот год – от нисана 5655-го до нисана 5656-го – сохранился у меня в памяти как один из лучших в моей жизни. Самые приятные воспоминания у меня остались благодаря дому друга моего деда по матери – р. Яакова-Йоси Коропчинского, который дал мне возможность жить у него, выделил мне собственную комнату, и его домашние относились ко мне с большим дружелюбием и симпатией.

В доме р. Яакова-Йоси было много книг по хасидизму, содержавших огромное количество историй из жизни цадиков. С тех пор я, пожалуй, нигде не встречал подобной коллекции книг; чтобы их почитать, я вставал чуть свет. Кроме хасидских историй там были и нравоучительные сочинения, их я тоже читал, особенно предисловия и апробации раввинов; еще там было много старых сказок на идише. Я прочел там «Тысячу и одну ночь» (в переводе на идиш); у этой книги не было обложки, и я долгое время не знал даже, как она называлась. Только долгие годы спустя, прочитав эту книгу по-русски, я вспомнил тот потрепанный томик, где на 700 страницах было множество разных удивительных сказок. Но, как я уже говорил, меня больше интересовали хасидские истории и рассказы о цадиках. За короткое время я неплохо освоил все эти истории в различных версиях, стал различать имеющиеся противоречия и научился им не доверять. Почти все ученики в йешиве были миснагдим, и бейт-мидраш, в котором находилась йешива, – бейт-мидраш «Техилим» напротив большой синагоги, – был миснагедский. Господин Бамадас, крупный коммерсант, обеспечивавший нашу семью доходом, был одним из глав миснагдим (мой отец вел с ним дела – был по существу его агентом в нашем городке). Два его зятя – сын р. Рафаэля{152} из Бобруйска, р. Яаков Шапиро, который потом был главой йешивы в Воложине{153}, и сын р. Эли из Пружан (кажется, р. Аарон Файнштейн) – были одними из самых видных прихожан этого бейт-мидраша.

В бейт-мидраше у меня было постоянное место невдалеке от ребе Яакова, который обычно сидел в уголке, погруженный в раздумья, перебирал руками свою черную кучерявую бороду, морщил лоб – и никого не замечал. Его глаза будто бы и смотрели на тебя, но чувствовалось, что он не видит ничего вокруг… Я учил все тексты вслух{154}. Как-то раз р. Яаков попросил меня подойти к нему; я подошел, и он сказал мне шепотом: судя по твоему напеву при изучении отрывка из Гемары (Бава Кама, 63: «общее-частное-общее»), похоже, что ты неверно его толкуешь. Я почувствовал себя обиженным – принес Гемару и объяснил этот отрывок. Ребе Яаков улыбнулся и сказал: «Хорошо, но зачем же ты учишь вслух, если твой голос не может выразить суть предмета?» – и попросил прощения за то, что подозревал меня, ибо не имел дурных намерений. И я на какое-то время перестал учить вслух. И снова позвал меня р. Яаков и сказал мне: погляди в трактат «Эйрувин»{155} (54а), там, в Гемаре и у Раши, написано, как нужно учиться. Я поглядел и усвоил, что не следует учиться «бормоча или шепотом». Почти целый год я сидел рядом с ним, он часто видел меня в доме своего тестя – и только два раза говорил со мной, что, впрочем, лишь усиливало мое к нему уважение, так как имелись в нем черты человека, удаленного от мира, «хасида (праведника) на всех путях своих», о котором я читал в этических сочинениях и в Агаде{156}, и был он совершенно непохож на типичного хасида в привычном для меня хасидском окружении. Такое противоречие лишь усугубляло мое критическое отношение к историям о цадиках, которые я читал. Кроме того, мои друзья, особенно сыновья литовского раввина, миснагеда, своими разговорами обостряли во мне чувствительность к противоречиям, которые я находил в хасидских притчах; и надо мной даже смеялись, говорили: вот человек, у которого возникают трудные вопросы после чтения сказок.

Каждую неделю, на исходе субботы, в доме собирались друзья хозяина и кое-какие родственники; все рассаживались вокруг стола, на котором стояли чашки с горячим чаем и большой, приятно пыхтевший самовар, и рассказывали истории про цадиков. Моих познаний в области хасидских рассказов вполне хватало на то, чтобы каждый раз добавлять новые подробности из разных версий, с указанием источника; иногда про какую-нибудь из историй я позволял себе заметить, что ту же самую историю уже рассказывали о другом, более раннем цадике. Я старался, чтобы меня никто не заподозрил в том, что я не верю в эти истории. Меня предупредила об этом дочь хозяина, молодая мать, испытывавшая ко мне материнские и сестринские чувства. С того дня, как она увидела, что я встаю чуть свет и учусь по утрам, она тоже вставала рано, осторожно спускалась, тихо заходила ко мне в комнату, давала мне чашку горячего молока с булкой, ждала, когда я поем, брала чашку, мыла ее и возвращалась в свою кровать. Не говоря ни слова, она смотрела на меня своими красивыми печальными глазами, теплым взглядом, ободряющим и дружелюбным, который сохранился в моей памяти на долгие годы и стал для меня символом человеческой чистоты.

Но моей осторожности не хватило на то, чтобы скрыть недоверие к историям о цадиках. Р. Яаков-Йоси в какой-то момент сказал мне, что рассказ теряет свою соль, если начинать в нем так подробно копаться. Из него просто уходит вся жизнь. «Не только цадик живет своей верой, но и рассказ про цадика живет благодаря тому, что в него верят». В другой раз р. Яаков-Йоси сказал мне, что когда я выявляю противоречия и ставлю трудные вопросы – в этом нет ничего страшного, если дело касается нескольких последних поколений. Но отыскивать противоречия в рассказах о более ранних поколениях – об учениках Магида{157}, – значит заглянуть в сокрытое, и от этого можно повредиться в рассудке.

Тот год мне запомнился радостным еще и потому, что летом я много купался в Днепре. Мне с самого детства нравилась река, ее течение. Я часто бегал на Голубиху, маленькую речку, которая текла близ нашего городка, хотя купание в ней было сопряжено с немалыми трудностями и даже «жертвами». По дороге на речку нас часто подкарауливали христианские дети, они дразнили нас, срывали пуговицы с пиджаков и штанов, и мы, бывало, возвращались домой побитые, в изодранной одежде, в синяках и ссадинах. И даже несмотря на это, я был среди тех детей, кто частенько, раза два или три в неделю, отваживался ходить на Голубиху. Один раз я чуть не утонул: заплыл по шею, и меня утянуло течением на середину реки. Вытащил меня городской доктор, купавшийся неподалеку; он всыпал мне по первое число, отвез к матери и сказал ей, чтобы она не пускала меня на реку одного. Мои родные с тех пор строго следовали этому указанию.

И вот я в Кременчуге, и передо мною – широкий Днепр, по которому плывут бесчисленные корабли, лодки и плоты. Подобной реки я еще никогда не видел… Мне очень нравилось купаться в Днепре. В предзакатный час спускаться на берег Днепра, снимать одежду, складывать ее на песок и бежать в воду; подплывать к дрейфующим по реке плотам и двигаться от плота к плоту – расстояние небольшое, но река глубокая, и опасность мало-помалу наполняет сердце отвагой, – плыть прямо к середине реки и, отдохнув на последнем плоту, возвращаться назад тем же путем… Однако в то лето сие удовольствие несколько раз становилось для меня причиной большого огорчения: два раза на берегу украли мои новые ботинки, два раза потерялась шляпа, а один раз меня забило волной прямо под плот, и я с трудом выбрался оттуда живым. Особенно обидно было, когда у меня во второй раз украли ботинки: это были новые ботинки моего брата (мои украли раньше), и я упросил его дать их мне, чтобы я мог пойти на реку. Он сказал, что их, конечно, украдут, потому что они новые и хорошие, но я заупрямился… и вернулся домой босиком.

В йешиве мы учили трактат «Бава Кама». «Великий», глава йешивы, вел свой урок два раза в неделю, большей частью отвечая на вопросы приходивших к нему учеников. Он сидел возле арон кодеша, перед ним лежала раскрытая Гемара. Он не только отвечал на вопросы учеников, но и давал им советы, как лучше продвигаться в учении. И я безмерно признателен ему за то, что он научил меня использовать Масорет ха-Шас{158} и всегда смотреть параллельные места, потому что различные версии одного и того же пассажа имеют большое значение. Я помню, как через два дня после этого я обратился к нему с вопросом, который его удивил, и получил от него ответ, который удивил меня. Мы учили пятую главу трактата «Бава Кама» (50a). Я прочел в Барайте{159}: «Вот что говорят мудрецы: «Однажды дочь Нехунии, «копателя колодцев», упала в глубокую яму с водой». Масорет ха-Шас дает ссылку на трактат «Йевамот» (1216). Я посмотрел. Нашел там текст: «Однажды дочь Нехунии, «копателя колодцев», упала в ту глубокую яму с водой». Я обратился к главе йешивы с вопросом: «Где была «та» глубокая яма с водой?» Он посмотрел на меня с изумлением и даже с некоторым беспокойством. И вот что он мне ответил, если вкратце: «Ты точен, все верно. Но это досужая точность, а не истинное учение и не истинное обучение! Все хроники поколений, все истории мудрецов и описания местностей относятся к Агаде, а тебе надо учить саму Гемару. Вот в чем задача!» Однако ни уроки «Великого», ни острота его анализа не произвели на меня никакого впечатления. Я абсолютно ничего из этого не запомнил. Мало того, я даже не запомнил его имени. Только продолговатое его лицо, молодое и нежное, и красивая раздвоенная светло-рыжая борода отпечатались в моей памяти. Кроме трактата «Бава Кама» я учил в тот год «для себя» еще один трактат– «Йома»{160}. Но и это не нравилось главе йешивы. Как-то раз он спросил меня в присутствии учеников:

– Кто из мудрецов сказал: «Не говорил ли я тебе, когда Рабби занимается одним трактатом, не спрашивайте его про другой трактат?»

– Р. Хия сказал это Раву{161}. В трактате «Шаббат» (3б).

– Рабби все время занимался одним и тем же трактатом, а тебе недостаточно одного!

– Но р. Хия сказал только, что не надо спрашивать его про другой трактат, вот и я не хочу, чтобы меня экзаменовали по трактату «Йома» и вообще что-либо спрашивали на эту тему!

Ученики несколько удивились моей «дерзости», некоторым из них понравился мой ответ, других он разозлил. Дело было после Пурима, в 5656 (1896) году, 19 адара, в четвертый день чтения главы «Ваякхель»{162}.

Эта дата врезалась мне в память оттого, что в тот день, между минхой{163} и мааривом{164}, в бейт-мидраше читали псалмы и молились о здоровье р. Ицхака-Эльханана{165} из Ковно, который был при смерти. Я тоже читал псалмы, сосредоточенно и с большим чувством. Бейт-мидраш был полон народу. Магид{166} бейт-мидраша, р. Биньямин-Меир из Суража, автор книги «Виноградник Биньямина»{167} (комментарии к историям Рабы бар Бар-Ханы{168}), управлял чтением псалмов. После чтения магид еще долго расхаживал по бейт-мидрашу, погруженный в свои мысли. Один из друзей подошел ко мне и сказал нарочито громким шепотом, так, чтоб услышали многие: «Виноградник Биньямина» занят в эти дни, очень-очень занят, сначала он руководил чтением псалмов о выздоровлении р. Ицхака-Эльханана, а теперь готовит ему надгробное слово…»

И действительно, в первый день чтения главы «Пкудей»{169}, между минхой и мааривом, состоялась панихида. Речь магида произвела на всех большое впечатление. Поразила она и меня. До сих пор я слышу голос магида: «Вот исчисления скинии завета (Исх. 38:21) – каковы они? В час, когда Всевышний дал Тору народу Израиля, человек освободился из-под власти ангела смерти, ибо сказано: Тора, высеченная на скрижалях, дает освобождение от ангела смерти!» Магид доказал, что по сути мы сами повинны в смерти р. Ицхака-Эльханана и что в этот самый миг он спускается сюда, чтобы услышать, как оплакивают его в Доме Израиля. И вдруг он обратился к народу: «Встретим его, как встречают главу всей диаспоры, – но не вставанием, а траурным сидением!» – и все сели на пол, и магид тоже, и начал говорить, обращаясь к р. Ицхаку-Эльханану, и просить его, чтобы он стал заступником для своего народа, преследуемого в изгнании, для каждого из сынов, страждущих и измученных… Все сидели и плакали горькими слезами!

Кто может понять движения души? Непостижимым образом в разгар этого плача людского, и моего тоже, я решил, что не буду учиться здесь – «человек должен постигать Тору в том месте, которое согревает его сердце», но два непреложных факта были мне совершенно ясны: я хочу учить Тору – и много учить! А это место не согревает мое сердце!

У р. Яакова-Йоси был внук, Зейдл Гурарье, сын зятя, Бера Гурарье. Бер Гурарье выглядел так: почтенный домовладелец, длиннобородый еврей, хваткий и вечно в делах. У него был магазин лакокрасочных материалов, который в один несчастный день был уничтожен пожаром за считанные часы… Зейдл был моим другом. Он был старше меня на два с половиной года, я с ним ежедневно занимался и за это обедал вместе с ними и получал деньги на карманные расходы. От Зейдла я узнал многое про йешивы рабби Цви-Гирша Шлеза{170}, которые тот создал в киевской губернии: в Черкассах, в Ржищеве и в Корсуне. Имя Цви-Гирша Шлеза было мне знакомо: я видел его книгу «Беседы мудрецов» (комментарии к Торе рассказы о мудрецах). Два экземпляра ее в различных изданиях, в красивом переплете – один с посвящением от автора, «Цви-Гирша бар Бен-Циона Шлеза, уроженца Векшни, ныне живущего в Корсуне», а другой с посвящением от его сына, «Элиэзера бен Цви-Гирша Шлеза из Кременчуга», – хранились в книжном шкафу ребе Яакова-Йоси. В первый раз в жизни у меня была возможность сравнить два издания одной книги, различавшиеся не только по времени издания (на несколько лет), но и по месту: одно из изданий было зарубежным.

Мы сговорились с моим другом, что сразу после Песаха вдвоем поедем в Корсунь, будем там учиться вместе, у меня будет постоянный доход, который наряду со стипендией из кассы р. Гирша Шлеза позволит мне учиться и «достойно зарабатывать». У меня была еще одна причина покинуть Кременчуг: я хотел отделиться от моего брата. Мы с моим старшим братом Яни (Цви-Яаковом) все детство учились вместе, но далеко не всегда наше сосуществование было мирным. Брат утверждал, что я «тороплив» и «порывист», меняю каждый час свои планы (он даже прозвал меня «Бен-Цион бен Халафта»{171} («переменчивый»)); мы очень сильно отличались друг от друга по темпераменту. У нас была общая собственность – книги. Мы покупали их на собственные карманные деньги, которые давала нам родня, посещая нас в Кременчуге, и мы часто спорили по поводу «общей собственности»: нужно ли вложить все деньги в покупку книг и сэкономить на поездке домой или можно себе позволить разок какие-нибудь развлечения? В этом вопросе наши мнения сильно расходились. Однажды я даже решился предложить брату… пойти покататься на лодке по Днепру – а это стоило по 25 копеек на человека! Ну не позор ли, кататься на лодочке, как гои! Но если не считать подобных крайностей, то в целом это даже хорошо, что я не был противником «мирских удовольствий»: мне нравилось выпить стаканчик бузы (напиток из перебродившего проса) или яблочного кваса, попробовать татарского мармелада (рахат-лукума) или мороженого крем-брюле, которое носили в небольших коробках на голове и кричали: «са-ахарное моро-оженое»… Брат считал все эти вкусности чем-то постыдным. Книги, которые я хотел купить, ему тоже не нравились: «Хроника поколений» в издании р. Нафтали Маскиль ле-Эйтана{172} (ведь она у нас есть дома – хоть и напечатанная шрифтом Раши!), «Хроника поколений учеников Бешта»{173} (хасидские притчи – их даже бесплатно не стоит в руки брать!), Танах с комментариями Мальбима{174} (стоит кучу денег! – ты с ума сошел?!), однотомник Талмуда (ослепнуть можно от такого микроскопического шрифта!).

Брат же хотел купить «Ха-Шита ха-мекубецет»{175} с комментариями на трактаты «Бава Кама», «Бава Мециа» и «Бава Батра»{176}; и «Мло ха-роим»{177} р. Яакова-Цви Йолеса. И когда мы купили в качестве компромисса «Хронику поколений» и «Ха-Шита ха-мекубецет», у нас возникли разногласия: будут ли эти книги нашей общей собственностью или их надо разделить между нами; но ведь «Ха-Шита ха-мекубецет» в три раза дороже «Хроники поколений»! Как же тогда приобретать «общие» книги? Мы решили, что общими книгами у нас будут настоящие галахические книги… С тех времен у меня сохранилась надпись на книге «Сефер хаманхиг»{178}: «Эта книга принадлежит Цви-Яакову и Бен-Циону, сыновьям р. Шнеура-Залмана-Ицхака ха-Леви Динабурга; 5655-й год».

Наши мнения расходились еще и потому, что я много использовал Масорет ха-Шас, тогда как для брата подобный способ совмещать различные листы Гемары и витать между мирами отнюдь не казался разумным: ибо не следует учить одновременно несколько трактатов! Кроме этих жалоб «духовного» рода были также и другие претензии. Мой брат был экономен, умел беречь каждый грош, а я представлял собой обратную картину. Обычно родственники давали мне большую часть карманных денег, а потом уже я передавал брату его долю. Сначала у нас была общая касса. Но брат стал говорить, что у него нет желания беречь деньги лишь для того, чтоб я их растрачивал. И мы решили: у нас будет раздельный бюджет! Правда, брат утверждал, что ему как первенцу полагается вдвое больше, так как, по его мнению, деньги, получаемые от родственников, надо рассматривать как наследство; во всяком случае так предписывает хасидская традиция… Мы стали делить деньги поровну, и в итоге в кармане моего брата оставалось 15 рублей наличными, а у меня не было денег даже на то, чтобы купить билет на поезд в Хорал… Короче, я решил отделиться от брата.

Итак, сразу после Песаха я ехал из дома в Кременчуг, а на следующий день мы с моим другом Зейдлом поехали в Корсунь. На этот раз у нас не было никаких рекомендаций, за исключением письма от «Великого», которое тот вручил мне перед поездкой домой, и в нем было написано про меня, что «это юноша нежного возраста, который еще не достиг возраста бар-мицвы», «его чрево наполнено многими сотнями листов Гемары» и «по завязи тыквы видно, что из нее вырастет» (фраза из Талмуда, означающая: умного человека видно с детства). Рекомендательное письмо «Великого» и рассказы Зейдла обо мне очень помогли: меня приняли весьма приветливо.

В корсуньской йешиве было два главы: р. Давид и р. Довидл; р. Давид вел занятия в первом и втором классах, а р. Довидл – во втором и третьем. Соответственно, во втором классе преподавали оба главы йешивы. Надзирателем был р. Цви-Гирш Шлез, пожилой еврей, широкоплечий, высокого роста, даже в жаркие дни кутавшийся в пальто, немного нескладный, с озорными сверкающими глазами, которые подкупали своей теплотой. Говорил он тихо и сдержанно. Р. Давида не было среди экзаменаторов. Его дочь в первый день Песаха утонула в реке Рось – ее унесло потоком воды; р. Давид был совершенно подавлен и сломлен и еще не вышел из траура. Р. Довидл выглядел лет на двадцать пять, даже моложе, высокий, энергичный и остроумный, веселый и простодушный, вместо бороды у него был только пушок. Экзамен был коротким: вопрос – ответ, вопрос – ответ. Вопрос на эрудицию – вопрос на сообразительность, утверждение – возражение. Р. Довидл сразу сказал: «Он пойдет в третий класс», а р. Цви-Гирш Шлез начал выяснять, что я знаю об истории поколений (это был его конек), и после проверки моих знаний сказал, что я – нежданная «находка» для их йешивы. Устроили меня хорошо; выделили мне комнату в доме плотника Шимшона, рядом с йешивой, и пособие – семь копеек в день, т. е. около двух рублей в месяц. Еще два рубля в месяц я буду получать от моего друга Зейдла – и смогу жить просто по-царски.

В третьем классе учили трактаты «Бейца»{179} и «Хулин», а также «Йоре деа»{180}(законы кашрута о смешивании). Я обрадовался тому, что учат сразу два трактата (трактат «Бейца» учили и во втором, и в третьем классе) и один из них входит в раздел «Моэд», так что если я буду учить еще трактат «Сукка»{181}, то завершу весь раздел «Моэд» к бар-мицве. Правда, в трактате «Эйрувин» я плохо ориентировался; некоторые части трактата я не учил вовсе, а некоторые мне были непонятны. В йешиве было еще два «дарования», превосходящих меня по возрасту: юноша из Каменки и юноша из Таращи. Юноша из Каменки был статен, краснощек и черноволос, с черными блестящими глазами и красивым голосом. Когда он заучивал вслух, я – да и все остальные – бывали просто очарованы звучанием его голоса. Кроме того, он был смышлен и остроумен, чуток и отзывчив; и мы очень подружились. Он был старше меня на два года. У юноши из Таращи были светлые волосы, он был медлителен, говорил тихим задумчивым голосом, а с уст его не сходила кривоватая усмешка. У него было слабое зрение и практически невозможно было различить, какого цвета его глаза: говоря с собеседником, он их наполовину прикрывал, и казалось, будто от него можно ожидать какого-то подвоха. Юношу из Каменки любили все, юношу из Таращи – р. Довидл, а меня – только р. Цви-Гирш Шлез. Мои отношения с руководством йешивы были напряженными. Главной причиной тому была река Рось. Меня притягивала река, ее чистая вода – в ней можно было разглядеть все, что происходит на дне. Течение было очень быстрым, и мне доставляло огромную радость купаться в ее водах. Вся река была усеяна скалами и утесами, отмелями и островками – и таила в себе немалую угрозу. Опасения особенно усилились с тех пор, как утонула дочь главы йешивы р. Давида, и было запрещено купаться в реке, за исключением установленных дней и часов. Пару раз я нарушил этот запрет, один раз открыто, другой раз тайно. Меня предупредили и даже «наказали»: перевели во второй класс за то, что я веду себя как «маленький ребенок» и своим упрямством роняю честь класса… Однако стараниями двух моих друзей, которые стали грозиться, что тоже перейдут со мной во второй класс, и хлопотами р. Цви-Гирша Шлеза наказание отменили; но мои отношения с р. Довидлом испортились. Основным поводом для этого стало, вероятно, мое недовольство своей учебной программой. В Корсуне я был очень усердным учеником. Может быть, даже самым усердным в йешиве. Участвовал в уроках и иногда дискутировал с ребе Довидлом, но в целом занимался по своей учебной программе. При изучении Талмуда я обычно, после того как заканчивал тему, обращался к сочинениям законоучителей по указателю «Эйн мишпат»{182} (находившемуся по краям страницы), читал Рамбама и Тура{183}. Подобным же образом я учил трактат «Бейца» с комментариями Роша{184}. Было заметно, что я игнорирую «обновления» и «уточнения» Махарша{185}, в которых р. Довидл большой специалист, – и р. Довидл как-то раз даже сказал: «Ты обращаешься к ришоним! Тебе надо ехать в йешиву Тельши{186}, они тоже не изучают Махарша, они изучают только ришоним и «самых позднейших». Мы же занимаемся именно уточнениями у Махарша, и пока ты здесь – ты должен учиться по нашей системе! Ты ведь и вправду «литвак до мозга костей», который просто случайно попал в наши места!» – добавил он с деланным смехом.

Ухудшению отношений с р. Довидлом способствовало также мое резкое замечание про р. Йосефа Теумим{187} (р. Йосеф Теумим, автор книги комментариев к «Шулхан аруху»{188} под названием «При мегадим»{189}), которое я высказал как-то после одного из уроков по «Йоре деа»; мы учили законы кашрута мясной и молочной пищи (Йоре деа, 87): раздел, в котором говорится, что не запрещено есть рыбу в молоке. И вот Таз (р. Давид ха-Леви{190}) говорит об этом: «…во всяком случае не следует есть рыбу с молоком, так как это опасно». А Шах (р. Шабтай Кохен){191} пишет, что это ошибка и что речь идет об опасности смешивания мяса и рыбы. Ибо «заведено ежедневно варить рыбу в молоке и есть». Вообще-то это было для меня совершеннейшей новостью, так как я никогда не слышал и не видел, чтобы у нас варили рыбу в молоке. Но доказательство Шаха было очевидным: так как Таз опирается на «Орех хаим»{192} и цитирует его, а там написано: мясо и рыба. Однако «При мегадим» пишет: «несмотря на это, все равно, если Таз написал – запрещено, значит, запрещено… ибо эта ошибка – ошибка великого ума». Я шепнул другу: «Вот он – подход учителя младенцев!» Р. Довидл услышал – и рассердился! «Что? „При мегадим“ – учитель младенцев? Что вы такое говорите, маленький наглый литвак?»

Я ответил:

– «При мегадим» был детским меламедом! Он пишет об этом в предисловии к своей книге!

– Он был крупнейшим светилом во Франкфурте! Великий мудрец и гаон!

– А до того?

– До того?! Что с тобой будет после того? Замолчи!

С того самого момента меня начали подозревать в том, что я отношусь к тем, кто «заглянул в неведомое и повредился в рассудке». За мной начали следить. И, видимо, наговорили что-то моему квартирному хозяину, плотнику Шимшону. Вскоре он пришел с жалобой на меня. Вот как было дело.

В один прекрасный день в Корсунь приехал книготорговец, поставил прилавок во дворе бейт-мидраша и расположил на нем книги. Среди всего прочего там была книга Ицхака Румша{193} «Горнило страдания» (переложение «Робинзона Крузо»). Я взял в руки книгу – и не смог от нее оторваться. Продавец книг согласился дать мне ее почитать до вечера: он надеялся так продать ее. Взять книгу на день стоило десять копеек; я отдал ему десять копеек и поспешил домой. Шли часы учебных занятий. Я положил книжку в ящик, где хранились мои вещи (вместо чемодана), засунул туда голову и целый час читал, а затем вернулся и читал целый день; книгу дочитать не успел, но успел услышать то, что плотник сказал жене: «Так что, значит, парень до сих пор сидит с головой в этом своем ящике; еще не закончил читать свою дурную книгу?» И действительно, в тот же день он рассказал об этом р. Довидлу.

Меня не вызвали к руководству и не отругали – что правда, то правда, – но я чувствовал, что тучи вокруг меня сгустились до крайности. Кое-кто из друзей охладел ко мне, а некоторые стали более близкими. Спустя примерно неделю в Корсунь приехал один из сыновей ребе Йоханчи из Ротмистровки{194}, р. Велвеле (Зеев) Тверский{195} – я познакомился с ним, когда он приезжал в Кременчуг, он жил там в доме р. Бера Гурарье. Мой друг Зейдл был другом его семьи. И вот, ребе велел ему перестать дружить со мной…

К счастью, в тот год имелся свободный импорт изюма-коринки из Греции, и фунт черного изюма стоил одну копейку-мы с другом покупали каждый день коринку, хорошенько мыли, так как изюм был наполовину смешан с землей и грязью, а затем варили. Этот «суп» мы ели утром, днем и вечером в разном виде: жидкий суп, густой суп, а также – нечто среднее между кашей и пирогом… Что же касается чая… Ребе Цви-Гирш Шлез говорил: «Пьют холодную воду с кусочком сахара, потом нагревают живот и говорят: «вот, как будто и чаю попил» – так и обходятся без чая…»

Так или иначе, в начале элула я заболел расстройством желудка и пролежал неделю. Друзья ухаживали за мной, р. Цви-Гирш Шлез навещал меня и даже прислал ко мне врача, но р. Довидл даже не осведомился о моем здоровье…

Когда я выздоровел, я решил немедленно собираться ехать домой. У меня не было денег на дорогу, поэтому я продал часть своих книг и вознамерился добираться на корабле по Днепру. Так было дешевле – у пароходных компаний была большая конкуренция. Поездка из Канева (городка в окрестностях Корсуня) в Кременчуг стоила десять копеек. Между Корсунем и Каневом было постоянное сообщение с помощью дилижанса. Я получил огромное удовольствие от той поездки. Всю дорогу я стоял на палубе корабля, наслаждался красивым видом – фруктовые сады, стога, опрятные домики по берегам – и думал про Сион и Иерусалим: во время болезни я прочел «Любовь к Сиону» Авраама Мапу{196}…

Дома меня встретили неожиданно радостно. Мама даже плакала от избытка чувств. Я не понимал, почему все так радуются. Оказалось, мама видела сон, что я тяжело заболел! И бабушка Фрида, которая тогда жила у нас, видела тот же сон! Все были уверены, что со мной случилось что-то плохое. Написали письмо в Корсунь р. Цви-Гиршу Шлезу, но ответа не получили. А я взял и вернулся: хоть бледный и слабый, но живой и здоровый.