Глава 54 Фиаско октябрь 1896 года

Глава 54

Фиаско

октябрь 1896 года

Крымские впечатления еще долго не отпускали Антона. «Лень одолела, не хочется работать. В Феодосии я страшно избаловался», – писал он Суворину. Он покупал луковицы тюльпанов, инспектировал школы, принимал пациентов, хлопотал о строительстве шоссейной дороги от станции до Мелихова и послал доктору Оболонскому свою книгу, надписав ее: «На память о турках и кабанах, убитых нами на Бермамуте». Неделю спустя в Мелихове снова появилась Лика. Что бы ни произошло в августе того года, ее чувства к Антону стали прохладнее. Писать Антону она перестала, а в гости приехала в сопровождении кавалера, на этот раз флейтиста Иваненко. В тот день в Мелихове был траур: от заворота кишок умерла Дуня, самая красивая и умная девушка в деревне. Похоронили ее на церковном дворе. Лика же, как только на дом Чеховых опускалось несчастье или просто начиналась неразбериха, всегда обращалась в бегство. На следующий день она уехала нее с тем же Иваненко и не показывалась месяц, пока Антон не позвал ее письмом.

Будучи в отъезде, Антон перепоручил подбор актеров для «Чайки» Суворину и Карпову. Теперь, когда в Лопасне открылся телеграф, в Петербург то и дело отправлялись телеграммы с просьбами заказать билеты или подыскать жилье для родственников и друзей. Зрителей новой пьесы Чехов подбирал с такой же тщательностью, с какой Суворин и Карпов распределяли ро ли: в зрительном зале могла разыграться не менее напряженная драма.

Все лето Антон тайком помогал ближним. Он внес половину суммы за школьное обучение таганрогского родственника Вениамина Евтушевского, племянника тети Людмилы. Он уговаривал издателей материально поддержать выпускаемый доктором Дьяконовым журнал «Хирургия». Закулисная деятельность была весьма характерна и для творчества Чехова, и для его отношений с женщинами. Последние две недели сентября (равно как и первые две недели августа) явили миру результат потаенных занятий: пьесу «Дядя Ваня», переделанную из «Лешего». Антон вдвое сократил список действующих лиц, а пьяницу и волокиту Орловского скрестил с праведным борцом за охрану природы Хрущевым, получив в итоге доктора Астрова. Из пьесы были изъяты музыка Чайковского и мелодраматические эпизоды. В новой версии страдающий от неразделенной любви дядя не покушается на самоубийство: в отличие от дяди Жоржа, он не может попасть в цель, даже стреляя в упор. Последнее действие «Лешего», в котором на лоне природы происходит всеобщее замирение, было выброшено. Идиллическая комедия (невзирая на то что один из ее героев кончает с собой) превращается в трагичные «сцены из деревенской жизни»: городские жители расстаются с родственниками, подавленные их жалким существованием в оскудевшем поместье. Антон добавил лишь одного нового персонажа – старую няньку Марину, хранителя мрачных домашних тайн. Почему же Чехов так долго скрывал свое новое детище, гениальное творение, рожденное из отвергнутой им пьесы? Когда издатели или актеры просили у Чехова «Лешего», само упоминание о пьесе было ему неприятно, но он никому не говорил, что занят ее переделкой. Наконец, на исходе осени он смело объявил Суворину о «не известном никому в мире „Дяде Ване“»[359].

Первого октября Чехов выехал в Петербург. Его скептицизм по отношению к столичному театральному миру возрос после статейки некоего С. Т. в августовском выпуске «Театрала»: автор подметил, что ведущая женская роль всегда достается любовнице режиссера. «Из этой корреспонденции, написанной откровенно и обстоятельно, я узнал, что Карпов живет с Холмской», – написал Чехов Суворину.

По дороге в столицу Антон на неделю остановился в Москве. Правительство приняло новый закон о газетах, и Антона захватила идея, которую поддержал и Суворин: совместное с Виктором Гольцевым новое радикальное издание. (Этот факт скорее говорит в пользу Гольцева, доверие к которому позволило Чехову столь далеко зайти в сотрудничестве с ним.) Номер Антона в «Большой Московской гостинице» стал местом деловых встреч. Его верным союзником теперь был молодой коридорный Семен Бычков: «Был и фабричным, и черным дворником, служил в балагане, в пантомимах и чем только не был… Служил потом у разных господ, наконец попал в официанты в эту гостиницу, а потом в коридорные при номерах. <…> Но вот наконец попал в мой коридор знаменитый Антон Павлович; <…> Из всех гостей он один заговорил со мной просто, по-человечески, без гордости, без всякого, так сказать, свысока. И подарил мне свои сочинения. Я стал читать, и с той минуты словно совсем новый свет озарил меня. <…> „Что, говорю, Антон Павлович, живете вы все одни? Вам бы жениться“. – „Да где уже мне посметь, я бы и рад был, Семен Ильич, смеется, да, видите, некогда! Публика одолевает“. <…> И горячо полюбил я его всей душой за его человечью сердечность»[360].

Семену Бычкову нелегко было справиться с обязанностями личного чеховского секретаря. Целая когорта женщин – Татьяна Щепкина-Куперник, Лика, Шаврова, Кундасова – желали быть уверенными, что никто не помешает им видеться с Антоном наедине. Кундасову Антон сам позвал «пожаловать по весьма важному делу». Татьяна, уже сидя на чемоданах, тоже просила Антона о встрече. Однако вплоть до середины октября у нас нет никаких сведений о местонахождении Лики Мизиновой.

Прибыв 9 октября в Петербург, Антон по прошествии двух дней, проведенных в разговорах, о которых нам ничего не известно, попал в объятия к Сувориным. Он передал рукопись сборника своих пьес, включавшего и «Дядю Ваню», в суворинскую типографию и, как в январе, начал обход театров. К великому огорчению труппы, Антон пропустил первую читку «Чайки», до премьеры которой оставалось девять дней. Не появилась на ней и Савина, которой была поручена роль Нины Заречной. Зато послушать пьесу пришла Левкеева, чей бенефис был назначен на тот же вечер, – и осталась довольна, что не будет играть в столь мрачной драме. (Поначалу предполагалось, что она могла бы сыграть Машу. Это привело труппу в ужас, и Левкееву ролью обошли.) Не попал Антон и на первую репетицию, состоявшуюся 9 октября, – в тот день он вместе с Сувориным ходил смотреть, как играет Комиссаржевская[361]. «Никогда еще не было такого ералаша в нашем муравейнике!» – вспоминала Мария Читау, получившая роль Маши.

Антон, которого больше беспокоил состав зрителей, чем актеров, разыскивал Потапенко: «Мне нужно повидаться с тобой. Есть дело. <…> Не побываешь ли у меня около полуночи? Надо поговорить конфиденциально». О чем шло дело, становится понятным из записки Антона Маше, которая должна была приехать на премьеру: «Был у Потапенко. Он на новой квартире, за которую платит 1900 рублей в год. На столе у него прекрасная фотография Марии Андреевны. Сия особа не отходит от него; она счастлива до наглости. Сам он состарился, не поет, не пьет, скучен. На „Чайке“ он будет со всем своим семейством, и может случиться, что его ложа будет рядом с нашей ложей, – и тогда Лике достанется на орехи. <…> Спектакль пройдет не шумно, а хмуро. Вообще настроение неважное. Деньги на дорогу я пошлю тебе сегодня или завтра, но ехать не советую. <…> Если же поедешь одна, без Лики, то телеграфируй „еду“».

К своей пьесе Антон был так же равнодушен, как и к Лике, однако она приехала сама по себе, днем раньше Маши. Благодаря стараниям Антона Потапенко появился лишь на втором представлении, так что напряженность в ложе Чеховых и Сувориных была не столь велика, если не считать того, что Лике пришлось выдержать соседство с Сувориным.

Чехов был нездоров и признался Суворину, что снова кашлял кровью. И тем не менее отправился обследовать Григоровича, к которому по-прежнему относился с почитанием и благодарностью. Григоровича снедала неизлечимая болезнь. Суворин записал в дневнике: «Он совсем умирающий. Чехов, который с ним говорил о болезни, по тем лекарствам, которые он принимает, судит, что у него рак и что он скоро умрет. <…> Пожалуй, и у меня рак во рту – какая-то ранка, которая давно не заживает».

В столь мрачном окружении (как и в 1889 году, после смерти Николая), Антону захотелось плотских наслаждений. До нас дошли интригующие фрагменты его переписки с Потапенко. В первой записке Потапенко читаем: «Спасибо, но увы! Не могу!» Во второй есть следующая строчка: «Известную артистку уступаю тебе полностью». Таким образом, от Потапенко официально перешла в руки Антону Людмила Озерова. Однако не только к ней проявил Антон интерес; была еще актриса Дарья Мусина-Пушкина, с которой он был близок пять лет назад: она с готовностью отозвалась на его призыв. На вторую репетицию «Чайки» Чехов пришел в расстройстве – сразу после визита к больному Григоровичу и увидев накануне сон, в котором его женили «на нелюбимой женщине» (что вполне объяснимо, учитывая многолетние попытки петербургских друзей найти ему невесту).

За шесть дней до премьеры сорокадвухлетняя Савина отказалась играть восемнадцатилетнюю Чайку; на следующий день роль была передана Вере Комиссаржевской, которая в свои тридцать два года более подходила для юной героини. Актрисы начали гадать, не достанется ли теперь Савиной роль Маши. Но та разобиделась и вовсе отказалась играть. Антон был недоволен тем, как Карпов ставит пьесу, к тому же задуманные им декорации годились скорее для буржуазных водевилей, чем для тонкой драмы, местом действия которой является пришедшая в упадок сельская усадьба.

На репетиции, которую Антон посетил вместе с Потапенко 14 октября, еще ничто не предвещало беды. Чехов проникся доверием к труппе – особое впечатление на него произвела Комиссаржевская. (По мнению Суворина, она скверно сыграла в «Гибели Содома»; ни он, ни Чехов не разделяли поначалу влюбленности Карпова в ее артистический талант.) Комиссаржевская нашла верное решение для самого трудного монолога, треплевской модернистской пьесы в пьесе, насчет которой у Карпова были опасения, что она насмешит публику. Когда актриса, модулируя низкими и высокими нотами, на словах «все жизни, свершив печальный круг, угасли» закончила монолог полным замиранием звука, ее чудный голос околдовал зал. Она приняла решение – и Антон воздал должное ее музыкальному чутью – трактовать пьесу Треплева не как пародию, а как поэзию.

Генеральная репетиция, состоявшаяся на следующий день, прошла из рук вон плохо. Комиссаржевская, завернувшись в белую простыню, выглядела нелепо: Карпов, похоже, мало смыслил и в декорациях, и в костюмах. Мария Читау в роли Маши путалась в широком платье, пошитом для более крупной Савиной. Сазонова была недовольна гримом Тригорина, которого играл ее муж Николай: «Сам по себе он хорош, но для этой роли не годится. Репетиция без автора, без декораций и без одного актера. <…> Конец еще не слажен, пьеса идет чуть не с трех репетиций. Давыдов и Николай защищали Комиссаржевскую от Карпова, который по своей неопытности заставляет ее вести главную финальную сцену у задней кулисы, загородивши ее столом. <…> Карпов подсел ко мне, но когда я ему сказала, что пьеса плохо срепетована, ушел и больше не возвращался. Званый обед с актерами <…> Звали Чехова, но он не пришел».

Приехавшая в Петербург Лика не появилась на генеральной репетиции, где были Чехов, Суворин и Потапенко. Десятидневный марафон немало утомил труппу. Чехов предчувствовал, что пьеса обречена, и сказал Суворину, что хочет снять ее. В день премьеры он отвез Машу в гостиницу «Англетер», где остановилась Лика. Спустя сорок лет Мария Павловна вспоминала об этом: «Утром 17 октября Антон Павлович, угрюмым и мрачным, встретил меня на Московском вокзале. Идя по перрону, покашливая, он говорил мне: „Актеры ролей не знают… Ничего не понимают. Играют ужасно. Одна Комиссаржевская хороша. Пьеса провалится. Напрасно ты приехала“».

Чехов все еще побаивался, что на премьере появится Потапенко, а его жена набросится на Лику. Посмотрев безнадежно скверный последний прогон пьесы, Антон постригся и приготовился к самому худшему.

Премьера «Чайки» закончилась скандалом в зрительном зале, какого не помнили российские театралы. Пьеса была поставлена не в том городе, не в том месяце, не в том театре, не с той труппой и, кроме того, перед предвзято настроенной публикой. Многие зрители пришли повеселиться на бенефисный спектакль Левкеевой, который давали после «Чайки». Другие же специально выбрались в театр, чтобы выразить свое неприятие Чехова и современной драмы. Мало кто представлял себе, что за пьесу им предстояло увидеть. Обескураженные актеры постарались подстроиться под настроение публики, однако Комиссаржевская, самая чуткая актриса труппы, упала духом, и ее Чайка так и не смогла оторваться от земли. После первого действия она, плача, пришла к Карпову и с дрожью в голосе заявила, что ей хочется сбежать из театра. Режиссер вернул ее на сцену, но пьесу спасти было уже невозможно. И друзья, и занятые в пьесе актеры каждый – по-своему переживали провал; все сошлись в том, что пьесу сгубила враждебность петербургской публики. И в суворинском, и в чеховском дневниках об этом упоминается сверхсдержанно: «Пьеса не имела успеха». Суворин добавил: «Публика невнимательная, не слушающая, кашляющая, разговаривающая, скучающая». О том же вспоминала и Маша:

«С первых же минут я почувствовала невнимательность публики и ироническое отношение к происходящему на сцене. Но когда по ходу действия открылся занавес на второй сцене-эстраде и появилась обернутая в простыню Комиссаржевская, как-то неуверенно игравшая в этот вечер, и начала известный монолог: „Люди, львы, орлы и куропатки…“ – в публике послышался явный смех, громкие переговоры, местами раздавалось шиканье. Я почувствовала, как внутри меня все похолодело. <…> В конце концов в театре разразился целый скандал. По окончании первого действия жидкие аплодисменты потонули в шиканье, свисте, в обидных репликах по адресу автора и исполнителей. <…> Совершенно убитая, с тяжелым чувством, но не подавая вида, досидела я в своей ложе до конца».

Мария Читау обнаружила Антона в уборной Левкеевой: «Она не то виновато, не то с состраданием смотрела на него своими выпуклыми глазами и даже ручками не вертела. Антон Павлович сидел, чуть склонив голову, прядка волос сползла ему на лоб, пенсне криво держалось на переносье… Они молчали. Я тоже молча стала около них. Так прошло несколько секунд. Вдруг Чехов сорвался с места и быстро вышел».

Даже Сазонова, считавшая пьесу чересчур мрачной, а поведение Антона нелюбезным, пришла в ужас: «Публика была какая-то озлобленная, говорила, что это черт знает что такое, скука, декадентство, что этого даром смотреть нельзя, а тут деньги берут. Кто-то в партере объявил: „C’est du Maeterlinck!“ В драматических местах хохотали, все остальное время кашляли до неприличия. <…> Самый треск этого провала на сцене, где всякая дрянь имеет успех, говорит в пользу автора. Он слишком талантлив и оригинален, чтобы тягаться с бездарностями. Чехов все время скрывался за кулисами в уборной у Левкеевой, а после конца исчез. Суворин тщетно искал его, чтобы успокоить его сестру, которая сидела в ложе. <…> Чествование Левкеевой за 25 лет прошло, как всегда, с речами, подношениями, поцелуями товарищей и слезами бенефициантки… Освиставши нашего лучшего после Толстого писателя, публика неистово хлопала посредственной актрисе».

Подобно Суворину, провалом пьесы неприятно поражен был Лейкин. Он вспоминал: «Рецензенты с каким-то злорадством ходили по коридорам и буфету и восклицали: „Падение таланта“, „Исписался“»[362]. Когда Суворин уходил из своей ложи, Д. Мережковский сказал ему, что пьеса неумна, ибо «первое качество ума – ясность». Суворин в ответ нагрубил ему, и с тех пор лагерь чеховских врагов возглавила Зинаида Гиппиус.

Карпов скрывался в своем кабинете. Туда заглянул Чехов – с посиневшими губами и с искаженным гримасой лицом он сказал едва слышно: «Автор провалился». А потом затерялся на стылых петербургских улицах[363].

Данный текст является ознакомительным фрагментом.