Глава 18. Летом в преддверии революции Преподавание и сионистско-социалистическая деятельность в уездном городе (Лохвица, ияр 5665 – тишрей 5666 (1905) года)

Глава 18. Летом в преддверии революции

Преподавание и сионистско-социалистическая деятельность в уездном городе

(Лохвица, ияр 5665 – тишрей 5666 (1905) года)

Праздник Песах 5665 года (6-14 апреля 1905 г.) я провел в доме моего отца в Хорале. В течение всего праздника в доме почти не было споров. Мы воздерживались от них специально, договорившись об этом еще перед моим приездом. В будние дни праздника нас посетил дядя Бен-Цион Эскинбайн, старший брат моей матери, житель деревни Триняки Хоролского уезда. Его визиты к нам обычно были краткими, но в этот раз он пробыл долго. Я очень любил этого своего дядю, несмотря на то, что он был педант и властный человек. Я уже упоминал о том, что дядя Бен-Цион был отличный педагог и дипломат. У него было три сына и пять дочерей, и все были хорошо образованы, соблюдали заповеди и были добродетельными и воспитанными. Дочерей, согласно его желанию, выдали за людей, соблюдающих заповеди Торы, зарабатывающих и честных. При этом дядя не дал большого приданого.

Дядя пришел излить свое беспокойство – бедствия захлестывают нас, а «глупец не видит». И мы, мудрецы, оказываемся на самом деле глупцами! Вот, утверждал дядя, осуществляется мое давнее пророчество: сионисты кончат тем, что смешаются с «чужими» и восстанут против царя. Среднего пути нет: или человек возлагает надежды на Господа, понимая, что от него спасение, или верит в свои силы, тогда он вынужден бунтовать против земной власти, если она дурная. Однако надежда, которую молодежь возлагает на свержение власти, по его мнению, напрасна. Народ ненавидит евреев больше, чем власть. Если власть окажется в руках толпы – «человек человека живым проглотит». Это неправильный путь для евреев – искать сближение с «народом». Но поколение сбилось с пути. Мы должны спасаться от «переворота». И поэтому ему кажется, что евреи должны эмигрировать из России в Уганду. Подобно тому, как отдельный человек заботится о себе, общество тоже должно заботиться о себе. В этом нет желания ускорить искупление. Но сказано: «Тот, кому плохо в каком-то месте, да пойдет в другое место». И мы должны быть готовы к плохому – он чувствует, что на Израиль надвигается зло.

Нам надо спасаться, пока не поздно…

Я ощутил, что в мире что-то меняется – даже дядя Бен-Циан не молчит! На протяжении тридцати пяти лет, что он жил в деревне, не было дня, чтобы он изменил своей системе – два листа Гемары со всеми комментариями… Однако сейчас он провозглашает «нет покоя сердцу», и забота о всеобщем благе беспокоит его. Ему не понравился мир, царивший в доме, не понравилось, что все прекратили дискутировать и спорить. «Именно сейчас мы должны найти свой путь…» Спор продолжился, но не дома.

Товарищи навестили меня на следующий день после моего приезда. Они с большим удовлетворением рассказали мне о развитии движения в городе и о «воинстве», которое оно создало и укрепило. Птенцы оперились: младшие товарищи, которые раньше играли роль слушателей и посыльных, выросли и смогли объединить всю молодежь, смогли взволновать сердца и взбудоражить умы, вдохновив их на поиск путей решения различных вопросов и проблем. Молодежь в Хорале спорила не менее жарко, чем в Одессе во дворе синагоги «Явне».

В пасхальную субботу товарищи устроили большое собрание, на котором я должен был сделать доклад о проблемах сионизма в связи с приближающимся седьмым конгрессом. На этот раз собрание было в центре города, и в этом можно было увидеть признаки нового времени – собрание было многолюдным, причем участвовала не только молодежь, и люди не побоялись прийти. Никто не обращал внимания на власти – толпой шли на собрание. Я был удивлен, а товарищи сказали: привыкли… На лекции я впервые публично, при большом стечении народа представил свои взгляды на «палестинский территориализм». В полемику со мной вступил только один человек – Йосеф Эпштейн. Он к тому времени уже окончил университет и служил городским врачом. Принципиально он со мной согласился, но утверждал, что логический вывод из моих допущений должен быть такой: стимулирование эмиграции и повсеместное создание поселений с целью сосредоточения евреев и создания системы самоуправления. Он был за угандийский проект и заявил, что «земля горит под нашими ногами», что нам грозит «сойти в бездну», в кровавый водоворот, который ожидает нас… Его слова произвели на меня большое впечатление, потому что основная мысль совпадала с тем, что говорил мой дядя Бен-Цион из деревни: грядет насилие и погромы… Он утверждал, что мое «отрицание галута» не принципиальное, символическое и не истинное.

По реакции слушателей и по их огромной заинтересованности я почувствовал, что пришел великий момент в истории народа, момент, подобного которому не было: появилось поколение, готовое решительно выйти из галута, – и надо только направлять его и показывать ему дорогу, по которой нужно идти в реальности, а не на словах. Чувство ответственности так отяготило меня, что товарищи – и Эпштейн тоже – заметили мою грусть.

На том же собрании присутствовала также директор школы для девочек города Лохвицы – госпожа Хася Гельфанд. Оказалось, что эта женщина, обучающая Торе девочек Лохвицы, молодая миловидная вдова, привезла мне письмо от господина Дунаевского, в котором он приглашал меня приехать в Лохвицу и занять должность в школе для девочек и в талмуд-торе. Если я соглашусь приехать, мне уже приготовлена комната. Он также намекнул, что плата за работу будет «приличной».

Госпожа Гельфанд передала мне, что к Дунаевскому приглашен учитель из Бобруйска по имени Шейн{524}, и его приезда ожидают со дня надень. Я слышал о нем много лестного (еще давно девушки Бобруйска говорили, что он один из лидеров «Поалей Цион» в их городе!). И в воскресенье, на пятый день после Песаха, я поехал в Лохвицу. Город находился в 12 километрах от железнодорожной станции. Я не встретил знакомых – ни в вагоне поезда (Лохвица – это четвертая остановка от Хо рола), ни в повозке, которая везла меня от станции. Всю дорогу я думал о Лохвице… Город немногим больше, чем мой родной: число жителей на тысячу, а число евреев на 500 больше, чем в Хорале. Но это древний город! Он «удостоился» погромов за восемь лет до Хмельницкого. Когда я читал в «Лике Йехошуа»{525} респонс про погром в Лохвице, в которой было убито 50 человек и среди них Хаим Норол, мне хотелось прочесть «Хо рол».

Все эти воспоминания относятся к временам, когда я штудировал рукопись «Киевские древности» и исследования о деятельности рода Вишневецких в то время, когда они осваивали этот край. Об этих событиях я и размышлял во время поездки. Размышления возвращали меня к прежним мыслям о молодежи, полной жажды поселенческой и строительной деятельности, о грядущих днях.

И вот мы приехали. Извозчик остановился возле дома, в котором для меня была заказана комната. Отдельный вход, во дворе – небольшой симпатичный садик, а в комнате – три окна и хорошая мебель. Хозяйка дома и ее дочери собираются уезжать в Англию: ее родственники зовут ее, и скоро она уедет. Пока же она сдает одну комнату.

За считанные дни я познакомился с учреждениями, с которыми я должен был сотрудничать, и понял природу людей, среди которых мне предстояло работать. Талмуд-тора представляла собой три тесные комнаты, в которых преподавали Тору два меламеда лет пятидесяти, несчастного вида и с глуповатыми лицами, дрожащие пред лицом «нового учителя» и пытающиеся улыбаться, рассказывая о «шалунах» и «хулиганах» – учащихся талмуд-торы, которых не унять ничем, кроме плетки и палки… И правда, в углу стояли две палки, а сверху на них висела толстая плетка.

Я спросил меламедов, часто ли они используют палки и плетку, и они ответили: «Мы часто пользуемся плеткой и тонкой палкой, а толстую используем только для угрозы». «Если так, – спросил я, – получается, что толстая палка – это «жезл благоволения»?» Они не ответили – не узнали цитату.

Я обещал им, что постараюсь сделать так, чтобы у них исчезла необходимость пользоваться палками и плетками. И правда, я завоевал сердца учеников, они слушались меня и даже преуспели в учебе. Правда, как-то раз чуть не произошла осечка из-за одного ученика. Пришел проверяющий, директор местной уездной школы, проэкзаменовать учеников. На его вопрос о склонении какого-то русского слова один из учеников объяснил разницу между склонением слов в «мужском» и «дамском» роде. Ревизор гневно посмотрел на меня. Я спросил у мальчика, кто его отец, и он ответил: дамский портной. Гнев проверяющего тут же улегся, и он громко рассмеялся…

В школе для девочек учились в основном дочери состоятельных людей, но также и дети бедняков, за которых платила община. Я преподавал там иврит, Танах и историю еврейского народа. Школа располагалась в уютной квартире с просторными комнатами, но бедно меблированной и плохо оснащенной. Зато директриса обладала душой настоящего педагога и прекрасно заботилась обо всех ученицах. Это была первая хорошо организованная школа, в которой мне довелось работать. Я многому там научился в области устройства школ и педагогических техник. Директриса часто приходила на мои уроки и всегда – с должной скромностью и деликатностью – делала замечания по поводу преподавания, а также пригласила меня посещать свои уроки и уроки второй учительницы.

В дополнение к этим двум образовательным учреждениям у меня были уроки – два-три часа в неделю – по истории еврейского народа в реформированном хедере, который был основан в Лохвице, насколько я помню, в то же лето. Основателем этого хедера был Исраэль Фрейдин, сын раввина из Миргорода – города Гоголя, уездного центра неподалеку от Хорала (после Фрейдин был одним из лидеров движения «Дрор»{526} на Украине). Жена Фрейдина Сара, бывшая его двоюродной сестрой, дочь резника из Курска, тоже прекрасно знала иврит и была учительницей, наделенной духовной глубиной. Они оба были идеалистами, ненавидели корысть и любили людей, радовались своей участи и беспокоились о народе, были восторженными сионистами и социалистами, которые в повседневной жизни руководствовались принципом «твое – твое, и мое – твое»… У них был еще один товарищ, Цейтлин, учитель из Нежина, человек опытный и практичный, который руководил хедером. Но затем товарищество распалось из-за излишней преданности Фрейдиных вышеуказанному принципу.

Доходы от этих трех «должностей» с трудом могли прокормить меня, но семья Исайи Дунаевского, который дружески руководил мной, нашла мне еще два частных урока, увеличивших мои доходы и даже обеспечивших меня некоторыми сбережениями.

Один из первых визитов в Лохвице я нанес в земскую библиотеку. Маленький читальный зал на восемь-десять человек. Хорошо организованный каталог. Библиотека мне понравилась, и я был удивлен ее богатством. Удобная библиотека. Много книг по практическому сельскому хозяйству, по вопросам хозяйствования и экономики, образования и педагогики, книги по истории России, в особенности – окрестных районов. Собрание исследований и публикаций, книг о путешествиях, официальных описаний. А вместе с тем – коллекция исторических книг, посвященных древним эпохам; я помню, как я удивился, обнаружив русский перевод сочинений Полибия{527} (профессора Мищенко). Это было первое, что я прочел в Лохвице, а выписки из этой книги сохранились у меня до того времени, когда я занялся их сравнением со сведениями о римской дипломатии после Второй Пунической войны, находящимися в сочинениях Полибия и Ливия{528}.

Час-полтора я провел за изучением каталога. Это вызвало интерес библиотекарши, а мои похвалы библиотеке и каталогу открыли передо мной сокровища библиотеки, и в течение всего моего пребывания в Лохвице я мог брать книги в любом количестве и без всяких формальностей.

Уже на второй день после моего прибытия меня посетил новый учитель семьи Дунаевских. Он пришел ко мне в сопровождении двух своих учеников, симпатичных юношей, один из которых потом прославился в Советском Союзе как композитор{529}. Юноши пришли пригласить меня от имени своих родителей на ужин – познакомиться с семьей. Новый учитель представился Лейзером Шейном. Он передал мне привет из Бобруйска от Сары Шмуклер и Яакова Чернобыльского. Он рассказал, что тот был арестован перед Песахом и сидит в тюрьме в Минске. Как уже было сказано, я раньше слышал о Шейне, однако почему-то представлял его моложе. Он тоже слышал обо мне и думал, что я старше… Шейн рассказал также, что он уже установил связи с еврейской молодежью и рабочими города, и их число намного больше, чем можно себе представить. Шейн попросил меня присоединиться к работе, которую он уже начал.

В первые дни нашего знакомства мы сблизились. Сведения, которые были у каждого из нас о другом, очень помогли установлению нашей дружбы. В первые недели мы встречались почти каждый день для прояснения позиций по вопросам иудаизма, сионизма и социализма. Порой к этим беседам, обычно происходившим по вечерам, когда мы шли погулять после ужина, присоединялся кто-то из друзей, которых Лейзер приобрел для движения. Эти беседы служили сближению сердец. Шейн обладал глубокими знаниями в разных областях, и разговоры с ним были познавательны и пробуждали интерес. Больше всего он интересовался еврейской религиозной философией Средневековья. Он удивил меня своим знанием «Захара», «Путеводителя растерянных», «Иерусалима» Мендельсона и «Путеводителя растерянных нашего времени»{530} Крахмаля. Вопреки тому, что было принято в то время, он весьма ценил Мендельсона. С другой стороны, он очень интересовался математикой и точными науками и много ими занимался. Но особенно сблизило нас и оказало на меня большое влияние его восприятие прошлого: он читал много книг по истории – еврейской, русской и общей, – и во всех эпохах, даже в самых отдаленных, пытался проникнуть во внутренний мир действовавших на исторической арене личностей: понять, как они видели мир, как реагировали и как действовали. Он всегда полностью самоидентифицировался с эпохой, с историческим моментом. В его характере сочетались три основных качества: в его сердце горел воодушевлявший душу огонь – и царило хладнокровие, внешнее спокойствие, с помощью которого ему удавалось замаскировать этот огонь. Хороший у него был нрав. Ему было свойственно человеколюбие и глубокое сочувствие всем людям – и вместе с тем твердые нравственные принципы, которыми он сам руководствовался в отношении всех своих высказываний и поступков; революционная категоричность, происходящая из осознания того, что новый мир можно построить только с помощью силы духа, настойчивости и бескомпромиссности и готовности первому подчиниться любому долгу, который он считал обязательным для всех.

Поучаствовать в этих разговорах, обсуждениях и дискуссиях медленно собирались друзья и приятели, и таким образом в течение нескольких недель собрался кружок активистов движения. Через месяц мы «завладели», как говорили наши противники, всем городом. Наши «владения» прежде всего включали наш союз, общество сионистско-социалистических деятелей, союз, обладающий большой привлекательностью, численность которого росла день ото дня. Но вообще наша группа друзей-активистов имела большое влияние; ее члены были людьми честными в мыслях и в поступках, сплотившимися в тесный кружок преданных единомышленников. Среди них был Давид Каплан, юноша лет двадцати, слесарь из Симферополя, воспитанник русской школы, социал-демократ, который, впервые услышав о сионизме и его задачах, проникся ими и начал интересоваться еврейской историей. Он работал на земской фабрике и был известен своей надежностью. Каплан был человеком выдающихся качеств, мало говорящим и много думающим, красивым и добросердечным. Близких ему людей было немного, а мне он был особенно симпатичен. У него был хорошие личные связи с городскими социал-демократами. Через него и я с ними познакомился. Позже я пользовался этими личными связями для организации самообороны в дни октябрьских погромов{531}.

Вторым был Залман Рахлин, портной, разумный юноша с живым и практичным умом, скромный и сообразительный. Он пользовался особым расположением Шейна и был его правой рукой в организации движения.

Кроме этих двух, в кружке активистов было еще трое членов: Зейдл и Хитрик, первый – клерк в фирме по торговле зерном, если я не ошибаюсь, а второй – бухгалтер. Оба из хороших семей, сообразительные, бойкие и дельные люди. Они оба пришли ко мне с различными предложениями в 1917 году, будучи влиятельными людьми (один из них возглавил муниципалитет).

В нашем союзе была и девушка – Геня Волынская, единственная, по-моему, еврейская служащая земства. Раньше она была близка к русскому революционному движению (эсерам), и социалистический сионизм стал для нее откровением. Она пользовалась большим уважением среди своих товарищей по работе в земстве, славилась как способный работник, была известна своим умом и преданностью. Геня была красивой девушкой, коротко стриглась, носила очки и имела облик молодой русской революционерки. Через нее я познакомился с несколькими людьми из земства, в том числе с Михаилом Ивановичем Туган-Барановским{532}, известным ученым-экономистом, одним из авторов русской социал-демократической программы, зятем лохвицкого предводителя дворянства Русинова. Она также познакомила меня с несколькими членами Крестьянского союза{533}, профсоюзной организации, образовавшейся в те дни и бывшей в нашем уезде наиболее близкой к партии эсеров (социалистов-революционеров). Все эти знакомства были «конспиративными» и внеплановыми, и только Шейн знал о них.

Кроме кружка активистов, где Шейн вел установочные беседы о социалистическом сионизме, а я зачитывал отрывки из истории евреев последних поколений, была основана комиссия по профессиональному объединению и взаимопомощи (Шейн и там был направляющим и указующим путь), а также комиссия по национальной пропаганде. Эта комиссия постановила, что я должен каждую неделю выступать в ремесленном училище с темой: «Недельная хроника. Жизнь народа и страны». Каждую субботу после полудня я рассказывал о важных событиях, произошедших за неделю, освещая их в сионистско-социалистическом ключе. Раз от раза число слушателей росло, и в субботу «Хазон, зал был полон. По просьбе публики я вынужден был прочесть специальную лекцию, дополнительную, об истории разрушения Храма.

В первое время мы не сталкивались с противостоянием. «Хозяева» всего лишь приняли к сведению, что «наших людей» так много в городе. Они не знали, что на фабриках, в ателье и мастерских занято так много еврейских рабочих. Но вскоре нам стали оказывать организованное агрессивное противодействие. Первый раз противники дали о себе знать в связи с забастовкой портных.

Комиссия по профессиональному объединению смогла организовать большую часть трудящихся города в товарищество. Шейн служил символом товарищеской преданности и примером человеческой взаимопомощи. В нашей организации были две девушки, сестры-работницы, Берта и Лиза. Берта была швеей, а Лиза работала на табачной фабрике. Лиза заболела. Выяснилось, что у нее чахотка. Шейн организовал помощь: врачей, обеспечение, хорошую квартиру. Ни одной минуты она не оставалась одна. Все наше сообщество встало на борьбу со смертью. Через два месяца Лиза умерла. Все товарищи пришли на похороны, утешали и поддерживали родственников. Это поведение увеличило популярность товарищества и прославило имя Лейзера Шейна, которого стали почитать как одного из «скрытых праведников» поколения.

Влияние Шейна было очень заметным. Он сочетал в себе нравственную силу и духовный аристократизм, который предохранял его от грязи, ржавчины и любой нечистоплотности, от воздуха, которым он дышал. В его присутствии люди становились друг другу товарищами, и само их поведение, манера речи и походка менялись.

И вот была объявлена забастовка портных. Условия их работы были тяжелыми: рабочее время было практически неограниченно, а плата не определена. Лейзер организовал забастовку и руководил ей. Ему помогал Залман Рахлин. Несколько «домохозяев» решили вмешаться (среди них были владельцы табачной фабрики). Они уговаривали портных, чтобы те не вступали в переговоры с рабочими. Они также угрожали тем, кто был готов заключить договор с рабочими, что накажут их в свое время. Волю «хозяев» выполнял владелец одной мастерской – не столько подлец, сколько дурак. Рабочие рассердились и побили стекла в его доме. Стали говорить, что это было сделано с согласия Лейзера и он даже в этом участвовал. Аргументы были такие: нельзя посылать других выполнять дело, которое может вызвать неприятие или даже осуждение. В подобных случаях ты должен сам принять участие. Лидерство очень обязывает. Если ты принимаешь на себя миссию, ты уже не можешь от этого уклониться. Забастовка закончилась заключением соглашения, и «хозяева» были очень сердиты.

Второе столкновение произошло по вопросу о самообороне.

Во время второй встречи мы с Шейном решили, что нашей главной заботой будет создание и организация в городе самообороны. Во второй половине апреля 1905 года произошли погромы в Мелитополе (18-го) и Житомире (24-25-го). В этих городах отличились силы самообороны. События в Мелитополе показали, что силы самообороны могут спасти даже в тех местах, где «погромы были подготовлены как следует» и в их организации принимала участие тайная полиция. Несколько мелитопольских погромщиков были убиты, а около сорока тяжело ранены. В газетах писали, что, если бы армия опоздала на день-два, погромщикам пришлось бы заплатить более высокую цену. Реакция властей, пообещавших отобрать оружие у сил еврейской самообороны, также доказала пользу этих отрядов, служащих препятствием осуществлению погромов. При этом было понятно, что против евреев готовятся погромные выступления крупного масштаба – как в отношении численности, так и в отношении готовности «убивать и истреблять». Связь между подготовкой погромов и подъемом революционного брожения была также ясна и очевидна. Один из вопросов, которые я затрагивал в моих «Хрониках», касался прояснения этой связи в контексте призывов к организации самообороны. В моих записях зафиксированы призывы погромщиков и свидетельства о реакции полиции на подготовительные действия «патриотических» организаций. Я приведу несколько записей, сохранившихся от тех дней в моей недельной «Хронике»: «Во всех поколениях били жидов, их бьют сейчас и будут бить в будущем. И это не должно смущать верующего христианина. Напротив, это входит в число правил христианской религии» (Харьков); «Русские братья, бейте жидов и студентов, они готовят погром против русских. Полиция поможет нам, объединимся же с полицией против евреев!» (Елизаветград); «Необходимо выступить против евреев – словом и делом» (Могилев); «Жиды хотят равноправия – возьмем их в свои руки и дадим им равноправие, как в Смиле и Черкассах. Русские, бейте евреев! Пробудитесь, проснитесь, братья-христиане!» (Кременчуг).

Подобное публиковалось каждую неделю, почти каждый день. Не все просачивалось в прессу, чтобы дать полную картину подготовки к погромам. Были газеты, предназначенные для деревни, для крестьянства: «Месяц», «Друг» и прочие, которые печатали специальные приложения или публиковали статьи, призывающие «русских людей, преданных Родине и всему православному народу», выступить против евреев. Эти издания читали тысячи человек, и на каждом номере было написано огромными буквами: «Читайте, распространяйте, действуйте!» Я помню, какое впечатление произвела на меня одна из статей, в которой рассказывалось об «осквернении святыни», в котором были повинны евреи: «они превратили свои синагоги и молитвенные дома в центры революционной пропаганды», так как «у этого народа нет ничего святого». Поэтому, говорилось в статье, следует искоренить в себе «русскую бесхарактерность» и сказать: «Этот народ ничего не исправит, кроме смерти!»

Житомирские погромы описывались русской прессой как «битва между православным населением, которое напало на евреев, и евреями, которые были подготовлены и отлично защищались (было убито 16 евреев), так как «знали, что их ожидает».

Пугающее впечатление произвел указ правительства о житомирских погромах. В первый раз было выпущено официальное сообщение о том, что «евреи тренировались в стрельбе в цель на портрете священной личности царя» и этим навлекли на себя гнев православного населения. Вместе с этим правительство признало, что еще 12 апреля волынский съезд партии социал-революционеров опубликовал призыв, в котором предупреждал о «планах правительства» по организации погромов и возложил личную ответственность за безопасность евреев на местные власти. Заявление правительства заканчивалось утверждением о том, что оно стремится предотвратить столкновение между христианским и еврейским населением. Министерство внутренних дел считает нужным посоветовать губернским властям, чтобы они объяснили разумной части еврейского населения управляемых ими губерний, что интересы безопасности еврейских масс требуют внедрять в сознание их единоверцев, вовлеченных в политическую борьбу, что их действия пробуждают враждебные чувства христианского населения.

Было понятно, что мы живем в эпоху, когда революционные настроения приобрели уже массовый характер, а правительство открыто организует массы на устройство еврейских погромов, чтобы таким образом противостоять революции.

Нам казалось, что у нас есть только один выход: организовать самооборону, вооружать и учить обращаться с оружием все еврейское население, а особенно, конечно, молодежь. Нам также было ясно, что надо каким-то образом задействовать в самообороне и нееврейское население и сделать так, чтобы оно осознало свою роль в этом процессе. Это казалось нам тогда возможным выходом, потому что пропаганда была направлена также против русской интеллигенции.

Прежде всего мы решили действовать самостоятельно. У нас были люди, и мы разбили их на отряды. Но откуда взять оружие? Мы наладили связи и нашли источник – больше всех этим занимались Каплан и Зейдл. Есть оружие! Но чтобы его приобрести, необходимы деньги, и немало. Мы решили обратиться к уважаемым гражданам, и прежде всего к сионистскому объединению. Мы поговорили со «стариками», объяснили им нашу общую идею. При этом мы ссылались в том числе на письмо, опубликованное в качестве реакции на правительственный указ, которое подписали лидеры еврейского общества (включая Ахад ха-Ама и Бялика). В письме они призвали евреев готовиться к самозащите и ясно объяснили, каков смысл правительственного указа. Домовладельцы склонялись принять нашу точку зрения и пригласили нас на заседание – Шейна, меня и Фрейдина. Мы с Шейном объяснили нашу позицию и попросили немедленной денежной помощи. Нам отвечал молодой студент из семьи Дунаевских, вернувшийся из-за границы, который был председателем собрания. Он насмешливо и заносчиво заговорил о «еврейской толпе», которая своей «детской революционностью» подвергает опасности жизни евреев и приносит народу несчастья. Он ядовито прошелся по поводу рабочих, которые «подняли голову», и оружие им нужно совсем для других целей… Он насмехался над «еврейскими писателями, бездельниками, которые тоже решили заняться политикой». В его словах содержался прозрачный намек на битье окон во время забастовки портных. Реакция Шейна была крайне резкой: он заклеймил студента, назвав его символом разлагающегося, предательского буржазного общества, человеческие и еврейские качества которого позорят все поколение, вырастившее его.

Реакция была не только резкой, но и меткой. Несмотря на то, что Шейн не был знаком с этим человеком, он смог описать его «как он есть», так что весь город много об этом говорил. Впечатление он произвел хорошее, вот только денег на покупку оружия мы не получили… То, что мы собрали сами и с помощью энтузиастов, в том числе семьи Исайи Дунаевского, хватало на покупку небольшого числа револьверов (около двух десятков). Но молодые домовладельцы не могли простить нам оскорбления, нанесенного человеку, который был их духовным лидером. Больше всего их рассердила огласка, которую получило оскорбление. В отместку они организовали на нас серьезное нападение, «нападение извозчиков».

Город Лохвица располагался, как уже было сказано, в 12 верстах от железнодорожной станции. Сообщение между станцией и городом находилось в руках извозчичьих компаний. Статус извозчика в городе был довольно высок. Извозчики были тесно связаны с домовладельцами, так как перевозили для них товары в город и из города, и поэтому извозчики приняли их предложение проучить нас. И вот в одну из суббот – «шаббат нахаму»{534}, – когда мы устроили собрание за пределами города и возвращались под вечер обратно, извозчики напали на нас с палками и камнями: «Смутьяны! Социалисты! Наглецы!» Лейзера Шейна с нами не было: он выехал с семьей Дунаевских на дачу в Гадяч. Нападающие прямо сказали, что они хотят побить именно «главаря», а его «заместителя», этого умника из бейт-мидраша, не тронут – он только делает то, что говорит ему «большой»… Мои товарищи были очень подавлены. Вечером я собрал совет и распорядился, что завтра ночью, когда извозчики поедут из города на станцию, товарищи должны выйти в поля им навстречу и стрелять (в воздух), направляя оружие на повозки тех из них, кто принял участие в нападении, не пропустив никого. Но ни в коем случае не стрелять в остальных.

Все получилось намного лучше, чем было задумано. В понедельник никто не захотел воспользоваться услугами этих извозчиков. Во вторник рано утром ко мне в комнату пришла делегация из старейших извозчиков и попросила о мире. Они сожалеют и просят прощения, они не виноваты, их молодежь послушалась «умников» из богатых. Они готовы заплатить штраф, только бы мы распространили пошире, что мы ничего против них не имеем. «Ведь мы умрем с голоду! Какой ужас!» После кратких переговоров и после того, как я объяснил им значение того, что они сделали, они пожертвовали двадцать пять рублей на нужды самообороны, а я пообещал им, что мы принимаем их извинения, прощаем их и больше не держим на них обиды. Примирение было полным и истинным. В дни, когда меня искала полиция и поблизости находилась экзекуционная команда, а на станции Ромодан, за три станции от Лохвицы, не соглашались сдать зал для празднования свадьбы моего старшего брата, опасаясь, что полиция придет меня искать, извозчики Лохвицы хранили верность договору, предупреждая меня об опасности, и часто подвозили на другую железнодорожную станцию, Сенга или Юсковцы, где меня никто не знал и откуда я мог уехать с меньшей опасностью.

Главными темами нашего общества был предстоящий конгресс, идея территориализма и проблема нашего присоединения к Сионистской социалистической партии. Элиэзер требовал присоединения, и мы много спорили и обсуждали этот вопрос. По вопросу Эрец-Исраэль и территориализма наши взгляды расходились, или, как это определял Элиэзер Шейн, существовали разногласия в оценках. Шейн относился к моей идее «палестинского территориализма» скептически. Значение Эрец-Исраэль, говорил он, не в ее территории, а в исторической ценности, которая может быть решающей, только если остальные условия более или менее равнозначны. А в нашем положении все решает территориальный вопрос, и надо относиться к нему как к единственному определяющему наши действия фактору. Он также сомневался, возможно ли будет сохранить единство сионистского движения. Он был не согласен с моими взглядами на «палестинский территориализм» как на основополагающий принцип, а мою концепцию стихийных процессов считал неверной. Шейн – радикальный революционер: воля человека, воля объединенного общества должны стать решающими факторами. Конечно, эта воля тоже является продуктом исторической необходимости, но мы не должны гадать: мы знаем, что от нас требуется, и мы хотим выразить это. Поэтому важно прояснять свои позиции – и территориалисты, и «Ционей Циан» должны будут определить тезисы своих платформ и степень своей готовности их осуществлять и не смогут повесить свои неудачи на других. Принимая во внимание мою пессимистическую точку зрения на ближайшее будущее русских евреев, я, по мнению Элиэзера, не имею морального права не присоединяться к товарищам, которые считают также… Наш долг – создать мощное сионистско-социалистическое движение, которое охватит весь народ, поднимет бунт в галуте и станет первопроходцем в построении нового общества. Всякий, кто против галута, всякий, кто его действительно отрицает, должен и даже обязан возродить народ, подвигнуть его на «исход из Египта». Исход сейчас – главный принцип.

Наши споры вначале проходили с глазу на глаз, а потом и при товарищах. Из них только Давид Каплан и Зелиг-кузнец были, подобно мне, «палестинцами». И мы решили вступить в сионистско-социалистическую партию. Элиэзер Шейн убедил нас, что наше отрицание галута обязывает нас сделать это.

Наша деятельность в Лохвице получила известность. В то лето меня звали с докладом в несколько городов, «организовать и представить социалистический сионизм». Я хотел бы отметить отдельные поездки подобного рода, произведшие на меня наибольшее впечатление. Одна привела меня в Гадяч, уездный город в двух станциях по железной дороге от Лохвицы. В этом городе организовалась группа сионистов-социалистов. Во главе ее стояли Ансельм (Аншель) Слуцкий, студент Киевского университета, и мой двоюродный брат Лейб Мадиевский, который был активистом сионизма, делегатом минского съезда и готовился к экзаменам на аттестат зрелости. В Гадяче также существовала группа еврейских социал-демократов, и они пригласили молодого Зеленского, сына известного полтавского адвоката (Азар даже посвятил этому юноше и его судьбе специальный рассказ), который был известен как убедительный оратор и успешный борец с сионизмом. Он должен был вести пропаганду против сионизма вообще и социалистического сионизма в частности. Товарищи призвали меня на помощь. Дискуссия продолжалась два вечера, по пять-шесть часов каждый день. Зал был полон молодежи и интеллигенции. Выступление Зеленского апеллировало к «марксистским» теориям: евреи – это не народ, еврейский вопрос будет разрешен в результате революции, в процессе которой мы находимся, а сионизм – это буржуазная утопия.

Первый раз в жизни я выступал в публичной дискуссии против известного оратора, который своей внешностью и речами буквально пленял сердца. Мой ответ, занявший около двух часов, был также сосредоточен вокруг трех вещей. Во-первых, я указал на то, что есть настоящая наука, а есть такая, что только кажется наукой, использует научную фразеологию, но при этом является карикатурой на науку. Я рассказал в гротескной форме историю, которую Шломо Маймон описал в своей автобиографии – о том, каким образом он изучал медицину и как решил исцелять больных, руководствуясь полученными знаниями. В его учебнике медицины были описаны симптомы, по которым можно определить, чем болеет человек. «"Я изучил книгу и спросил у больного, – пишет Маймон, – у тебя болит желудок?" "Нет, с желудком все хорошо, – ответил тот. – У меня горло болит". "Не морочь мне голову! – закричал я. – По всем признакам у тебя должен болеть желудок. С ним должно быть что-то не в порядке"». К тому же виду «науки», сказал я собранию, относится «наука», согласно которой утверждается, что мы – не народ. Я объяснил термин «самоопределение» и описал… образование, которое получило наше поколение, его историю и упования и, к смеху собравшихся, к которому и сам присоединился, доказал, насколько смехотворно говорить о том, что мы, евреи, не являемся народом, что я не являюсь частью еврейского народа, не принадлежу к нему…

Однако больше всего удивило слушателей – да и лектора, – что я, по сути, опроверг существование «еврейского вопроса» среди нас, среди евреев. У нас, утверждал я, есть вопрос безопасности, занятости, воспитания и образования, вопрос уважения и свободы, но не «еврейский вопрос», он существует только для них – для других народов. Сионизм – это вопрос свободы, независимости и появления евреев, которые хотят жить как люди, как свободные люди, жить вместе в своей стране, без «еврейского вопроса», без того, чтобы ее существование воспринималось другими как «проблема» и было темой их споров и причиной их «бед».

Рассматривая третий вопрос, я воспользовался определением моего оппонента – «революционные процессы» – и попытался на базе материала моих «еженедельных хроник» объяснить, чем обернется для евреев революция в эпоху антисемитизма, как будет выглядеть борьба евреев в новой России, ведь даже социалисты не признают не только нашего национального равенства, но и нашего существования как народа. Я слегка намекнул на возможное будущее в духе представлений Яакова Рабиновича на базе примеров из происходящего…

Наибольшее впечатление на товарищей произвели мои заключительные слова. Я сказал: «Уже двадцать пять лет, как огненная рука истории запечатлевает пред лицом евреев предупреждение: «Мене, мене, текел, уфарсин»{535}… Двадцать пять лет назад Перец Смоленскин прочел эту надпись и предупредил свое поколение о том, что «еврейский вопрос – вопрос жизни и смерти». События этих лет показали, что он правильно понял огненные буквы. Теперь нам остается еще 25 лет для того, чтобы что-то сделать. Процессы, о которых говорил мой оппонент, реальны, но с объективной точки зрения в них таится для нас опасность уничтожения, в буквальном смысле слова. Наша трагедия в том, что очень многие не знают даже алфавита, которым написана огненная надпись еврейской истории, – а претендуют толковать ее».

Товарищам понравилось мое выступление, хотя его завершение их не успокоило. «Слишком много пессимистических пророчеств! – сказал один из них – студент коммерческого училища и знаток Торы. – Исайя говорит: «Через шестьдесят пять лет…» (Исайя 7:8), а ты предрекаешь нам гибель через 25 лет!»

Мой оппонент признал, что моя концепция не банальна, а мой субъективистский пессимизм может иметь объективную ценность, и выразил готовность признать, что для евреев, подобных мне, в моих словах есть резон. Но большинство еврейского народа – особенно молодежь – подобны ему, и он уверен, что они пойдут за ним, по торной дороге истории, по пути развития и обновления.

Однако ему пришлось разочароваться в своих надеждах, по крайней мере в отношении Гадяча: большинство было на нашей стороне. Многие присоединились к нашему движению. Среди них – мои друзья Гогиль и Хаймович, которые тем временем успели получить аттестат зрелости и собирались поступать в университет. Мой младший брат Нахум тоже присоединился к движению и дал нам в пользование свою квартиру (у него была просторная квартира – а был он фотографом, и к нему приходило много гостей)…

Товарищи в Лохвице, Гадяче и Лубнах беспокоились о том, чтобы моя речь произвела впечатление, и даже опубликовали ее в виде брошюры, отпечатанной на гектографе. В этой небольшой брошюрке, похожей на прокламацию, в первый раз было указано имя, под которым я был известен в движении, – Давид.

В Гадяче мы тоже организовали кружки самообороны.

Вместе с Ансельмом Слуцким мы посетили состоятельных хозяев и смогли собрать деньги на приобретение пятидесяти стволов.

В то же лето я ездил и в Конотоп (Черниговской губернии). Товарищи организовали там забастовку в помощь фабричным и не знали, как из нее выйти. Специальный человек по имени Шмуэль Паперна приехал в Лохвицу, чтобы я заменил его в Родовке. Мы вместе поехали туда в товарном вагоне, опасаясь полиции. Я посовещался с товарищами, произнес речь перед бастующими и мирно завершил переговоры с хозяевами. В Конотопе жил мой дядя, Исраэль-Давид Динабург, младший брат моего отца. Он был уверен, что я загляну к нему, но я не заходил к родственникам и знакомым, так как не был уверен, что мой визит будет желанным. А они, мои родственники, ждали меня каждый день, но напрасно.

И именно в то время мне пришло срочное приглашение от моего дяди Пинхаса Островского из Рамен: он болен и просит, даже требует, чтобы я заехал к нему в Ромны по дороге из Конотопа. На следующий день, в 11 часов, я был в доме дяди. Дверь открыла его дочь, Эстер Гамзу. Вначале она не узнала меня. И правда: последний раз мы виделись семь лет назад.

Она обрадовалась моему приезду: «Папа был прав. Он был уверен, что ты приедешь. Он сказал: «Не может быть, чтобы Бен-Циан не приехал, когда ему передали, что я его зову». Дядя плохо себя чувствовал, но оделся и вышел в гостиную. Тети не было дома. Дядя осмотрел меня с ног до головы и сказал: «Ты сильно изменился и все же остался тем, который был. Почти таким, каким был. Я позвал тебя для важной беседы. Я должен выполнить заповедь «обличи ближнего своего». Эта заповедь написана неподалеку от запрета на соединение несоединимого, и упрекнуть я тебя хочу именно за этот грех, за тяжкий грех килаuм{536} (смешения), которого остерегались даже дети Ноя». И дядя громко возвестил: «Почему ты взял на себя соединить несоединимое: сионизм и социализм?!»

И в длинной речи начал объяснять мне, что «социализм опасен для евреев», для самого существования еврейства.

«Мы уже привели им "мессию и спасителя", и что из этого вышло? Ты знаешь, что Рамбам сказал про этого "мессию"? Ты же знаток Рамбама! Что "это привело к падению Израиля от меча и рассеиванию и унижению его остатков". И что "в день, когда он пришел в мир, умножились войны и кровопролитие, преследования, угнетения и уничтожение евреев, так как он ввел в заблуждение большую часть мира". Ты что, не знаешь, – сказал дядя, – что антисемиты уже начинают смешивать социализм с ненавистью к евреям? И кончится тем, что ненавистники Израиля примешают свою ненависть к социализму и победят. Поэтому сойди с этого пути! Все будет еще проще – соседи убьют нас, захватят наше имущество и объявят, что они воплощают принципы социализма! Это будет государственный социализм: они пойдут от дома к дому по распоряжению правительства, убьют нас и возьмут наше имущество. Правительство присоединится и даже будет организовывать этот «социализм». Боюсь я, что еще при нашей жизни нам доведется увидеть страдания мессианской эры, и только их…»

В таком духе он говорил долго – Талмуд и Каббала, хасидизм и палестинофильство, философия и мрачные пророчества о будущем соединении антисемитизма и социализма.

Я попытался объяснить дяде мою позицию с помощью высказывания раббана Гамлиэля{537}: «Что, из-за глупцов, поклонявшихся солнцу, луне и звездам, нам перестать наслаждаться сиянием солнца, луны и светом звезд?» Это сравнение рассердило дядю, но особенно его рассердил мой насмешливый тон. Я сказал: «Сионизм и социализм – это ведь базис, подложенное. А сказано в «Мидраше Танхума»{538}: одежда из смешанных тканей, шатнез{539}, не будет одета на тебя, на тебя одета не будет, но будешь подкладывать ее под себя».

Дядя объяснил мне значение килаим и смысл запрета сажать на одном поле плодоносящее и неплодоносящее дерево. Завершил он свою речь строгим предупреждением: «Это соединение несоединимого не только повредит нам, оно уничтожит нас. Ты увидишь – еврейское имущество конфискуют, евреев разрешат грабить на законных основаниях, как буржуев, и даже преследовать и убивать – как врагов социализма, а ты и твои друзья – вы отречетесь от Сиона и Израиля! И все это будет по твоей вине и по вине тебе подобных, заблуждающихся и вводящих в заблуждение многих!»

Подобным образом мой дядя распространялся два часа без перерыва, не давая мне открыть рот. Начал с объяснений про соединение несоединимого, в котором заключается бунт против законов божеских и человеческих, и закончил описанием ужасов преследований и уничтожений. Его слова были хорошо продуманы – и устрашающи. Я вышел от него разбитым и почти сломленным.

Вернувшись под вечер в Лохвицу, я обнаружил на своем столе конверт с запиской Гени Волынской. Она приглашала меня на завтрашнюю встречу с профессором М. Туган-Барановским перед его отъездом из города (в письме она называла его «Туган» – так его именовали приятели и близкие друзья) и просила дать ей знать, как только я вернусь в город. Встреча была назначена в доме одного из членов земства, приятеля Туган-Барановского. Геня привела меня туда, представила и ушла, сказав: «Я выполнила свою задачу».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.