Глава пятая ТЯГОТЫ РЕВОЛЮЦИИ 1905 ГОДА И ЕЕ ПОСЛЕДСТВИЯ

Глава пятая ТЯГОТЫ РЕВОЛЮЦИИ 1905 ГОДА И ЕЕ ПОСЛЕДСТВИЯ

Революция 1905 года принесла богатую пищу «Русскому слову» и много тревог его новому владельцу – «Товариществу И.Д. Сытина». Остановки в работе предприятий и транспорта вели к перебоям в снабжении сытинских типографий топливом и материалами, вынуждали сокращать производство и мешали распространению тех изданий, которые все же удавалось выпустить в свет. В ходе декабрьских вооруженных столкновений Сытин понесет куда более крупные убытки от губительного пожара в его новой книжной типографии на Пятницкой.

Кроме того, во время революционных событий окончательно прояснились политические симпатии Сытина и его редакторов, что имело далеко идущие последствия. Правда, многие книги, печатавшиеся в типографии Сытина, отличались безопасной консервативностью, зато много было и таких, авторы которых сочувствовали революции; и властям не приходилось сомневаться в либеральной направленности «Русского слова». Естественным образом власти пришли к выводу, что именно сытинцы задают тон в рабочем движении; и как справедливо, полагали некоторые, что сытинцев и их хозяина наказало и ударило по карману пламя, зажженное декабрьским восстанием.

I

Как и предсказывали в январе полицейские чины, Москве еще предстояло услышать о рабочих огромного сытинского комбината на Пятницкой, где в начале августа агенты охранки отмечали возобновление деятельности нелегального Союза московских типографских рабочих (СМТР). На сходке 11 августа около четырехсот сытинцев проголосовали за четыре требования союза: установить 9-часовые рабочие смены в обычные дни и 8-часовые – в предпраздничные; выплачивать половину жалованья по болезни, а женщинам предоставлять полностью оплаченный декретный отпуск; провести выборы представителей, не подлежащих увольнению; увеличить заработную плату рабочим, получающим всего 9-20 рублей в месяц, на 30 процентов, 20-30 рублей – на 20 процентов, 30-45 рублей – на 15 процентов, свыше 45 рублей – на 10 процентов.

Депутаты, предъявившие этот список «Товариществу И.Д. Сытина», требовали дать ответ в двухдневный срок[248], однако по просьбе администрации сытинцы согласились подождать до середины сентября. Несколько директоров «Товарищества», включая, по всей вероятности, и председателя Правления Сытина, находились в отъезде, и еще неизвестны были финансовые итоги Нижегородской ярмарки.

Сытин и другие члены Правления сдержали слово и дали ответ 13 сентября. Они удовлетворили требования рабочих примерно на треть, объяснив, что уступки по всем пунктам обойдутся в 100 тысяч рублей, а это фирме не по средствам. Без согласования с владельцами других типографий Правление «Товарищества» установило 9-часовой рабочий день и увеличило пособия по болезни (полное жалованье в течение одной недели, а затем половина жалованья до двух месяцев). Подсчитав, что с учетом прежних повышений заработной платы рабочих с твердым жалованьем они получают на 10 процентов больше своих собратьев в других типографиях и это стоит фирме ежегодно 35 тысяч рублей, Правление пошло еще только на одну уступку – увеличило на 5 процентов почасовую оплату труда наборщиков, которые составляли, очевидно, от 15 до 20 процентов сытинцев.

Все остальные «почасовики» потеряли в заработке из-за сокращения рабочего дня на 10 процентов. Правление отказало женщинам в оплаченном декретном отпуске, а также заявило, что правительственные предписания предусматривают назначение так называемых старшин, исключая тем самым выборы представителей. И наконец, директора «Товарищества» напомнили рабочим, что они и так находятся в привилегированном положении по сравнению с другими, ибо пользуются услугами столовой, библиотеки, бесплатной аптеки и школы рисовальщиков. Объявив о вступлении новых правил в действие с 1 октября, хозяева решили, что дело улажено.

Однако почасовики считали себя обманутыми. Они и так стояли на низшей ступени по уровню заработной платы, образования и квалификации, а теперь их заработки стали еще меньше. Более того, с появлением каждой технической новинки, приобретенной Сытиным и сулившей экономию рабочей силы, будущее представлялось им все безрадостнее. Ничего удивительного, что утром 19 сентября многие из них остались во дворе типографии и отказались работать[249]. В течение дня к ним присоединилось большинство сытинцев. Тогда работающие в типографии члены нелегального СМТР, уловив настроение рабочих, выдвинули от имени поддержавших их сытинцев двадцать требований.

Вновь настаивая на выборах депутатов, не подлежащих увольнению, СМТР добавил, что эти депутаты должны составлять рабочий совет типографии в соответствии с официальным «фабричным уставом» – документом, закрепляющем определенные коллективные права рабочих, которые ограничивают власть администрации. Предполагалось, что этот совет воссоздаст среднее звено трехступенчатой организации московских печатников, созданной к 1903 году, и будет иметь право решающего голоса в вопросах найма и увольнений, здравоохранения и техники безопасности, работы учеников и условий труда[250].

На этот раз, пока администрация рассматривала требования, сытинцы не приступали к работе. Чтобы привлечь на свою сторону больше печатников, члены СМТР вели агитацию в других московских типографиях, в том числе в типографии «Русского слова» на Тверской. 24 сентября сочувствующие наборщики с Тверской присоединились к бастующим, и на директоров «Товарищества» легло новое бремя, понуждавшее их к уступчивости, – приостановка газеты.

Кроме того, члены СМТР призывали к созданию городского совета печатников, причем так много типографий назвали своих депутатов, что власти волей-неволей приняли этот орган всерьез. А посему 23 сентября градоначальник узаконил нарождающийся Московский совет депутатов от типолитографских рабочих, официально разрешив ему собраться двумя днями позже в отведенном для этой цели школьном здании. Отказ, по разумению градоначальника, лишь загнал бы печатников в подполье[251].

Встревоженные городские власти пока еще надеялись А таким жестом благоразумия сдержать гнев бастующих рабочих. Однако 24 сентября накал уличных выступлений достиг предела, за которым начались беспорядки, и полицейские из патрульного наряда, которым приходилось уворачиваться от булыжников, донесли, что слышали два выстрела. Дабы «местные революционные группы» не вызвали всеобщей стачки, полиция арестовала предполагаемых смутьянов: всего с 22 по 24 сентября было задержано 197 человек, из них три четверти, то есть 144 человека, в возрасте до восемнадцати лет[252].

На собрании Совета 25 сентября было зарегистрировано 110 депутатов от 34 типографий (на десятом, и последнем, заседании полтора месяца спустя присутствовало 264 4 депутата от ПО предприятий)[253]. Подтверждая свою солидарность, они проголосовали за переговоры с хозяевами всех типографий по единому соглашению и одобрили проведение на следующий день в Грузинском народном доме общегородского собрания печатников[254]. Затем депутаты разошлись по типографиям, чтобы предупредить своих товарищей, Остается неясным, разрешил ли проводить собрание шеф полиции, но своим людям он приказал не пускать в Грузинский народный дом примерно две тысячи печатников, которые собрались там в назначенное время. Печатники мирно разошлись, однако затаили в душе новую обиду, которая еще крепче связала их с Советом и сторонниками решительной борьбы.

Позднее в листовке, посвященной отмененному собранию, один активист с сарказмом поблагодарит шефа полиции за урок, «который мы не забудем: никогда никакая мирная борьба рабочих за свои интересы не может быть законной в глазах начальства, следовательно, борьба рабочих есть вместе с тем борьба политическая»[255]. Но несмотря на эту и все другие попытки повернуть движение печатников против правительства, за все время существования Московского совета депутатов от типолитографских рабочих, заменившего и вобравшего в себя старый подпольный СМТР, он ведал чисто профсоюзными делами. А объясняется это тем, что таково было желание большинства печатников.

К концу сентября лишь «Товарищество И.Д. Сытина» и еще одна фирма согласились на предложение Сената о переговорах[256]. Оказавшись в тупике и сознавая, что забастовщики настроены решительнее, чем когда-либо, Сытин и члены Правления 30 сентября постановили пойти на гораздо более щедрые уступки своим рабочим, нежели в середине месяца. Фирма также уведомила околоточного надзирателя о том, что закрывает двор типографий на Пятницкой, где неоднократно митинговали рабочие, так как «посторонние агитаторы» накаляют страсти «в еще большей степени»; в помощь фирма просила прислать отряд казаков[257].

Помимо угрозы насильственных действий, на директоров «Товарищества», конечно же, повлияла солидарность московских печатников. Их сплоченность стала еще крепче, когда 2 октября делегация Совета приняла участие в разрешенном полицией митинге петербургских печатников. Этот митинг, собравший около двух тысяч человек, весьма неожиданно постановил провести в столице трехдневную стачку в поддержку московских печатников.

Соглашение между сытинцами и «Товариществом И.Д. Сытина» было заключено 4 октября с объявлением новых, более льготных условий – это решение повысило авторитет Сытина в глазах его рабочих и установило некий эталон для других крупных издателей[258]. Поскольку оно к тому же полностью исключало возможность подписания единого городского соглашения, то Совет отказался от этой недостижимой цели и в тот же день велел своим членам возобновить работу на тех предприятиях, где администрация пошла на приемлемые уступки. На следующий день снова начало выходить «Русское слово».

Кроме 9-часового рабочего дня, Правление «Товарищества» установило для всех сытинцев более высокую оплату труда. Так, рабочие с твердым жалованьем получили прибавку в 7,5 процента; наборщикам стали платить на 2 копейки больше за каждую тысячу знаков, а сдельная оплата труда переплетчиков увеличилась на 5 процентов. Забастовщикам обещали возместить половину заработной платы за период стачки и не подвергать их преследованиям, отменили обыски рабочих. Фирма начисто исключила из соглашения так называемый фабричный устав и предусмотренную им систему представителей. Ничего не было сказано и об оплаченном декретном отпуске для женщин – Сытин наверняка не видел в этом никакого смысла.

Забастовка, организованная Советом, была чисто экономической. Зато в центре требований, исходивших от рабочего движения в целом, которым в Москве, как и в Петербурге, руководил городской совет рабочих депутатов от многих профессий, стояла политическая реформа. Когда к 14 октября разрозненные забастовки в разных городах переросли во всеобщую всероссийскую стачку, Николай II не мог более закрывать глаза на ультимативные требования перемен. 17 октября он издал Манифест, в котором обещал серьезные уступки, включая свободу слова. На следующий день «Русское слово» приветствовало это событие крупными заголовками.

II

Ликование «Русского слова» по поводу октябрьского Манифеста не явилось неожиданностью, ведь на протяжении всех предшествующих месяцев, отмеченных народными волнениями, сытинская газета выступала одним из горячих проповедников либерального пути выхода из политического кризиса. 16 сентября, например, она подробно осветила земский съезд в Москве и сделала всеобщим достоянием провозглашенные на нем требования: дать больше свободы национальным меньшинствам империи, разрешить свободные профсоюзы и забастовки, ввести повсеместно восьмичасовой рабочий день. Правда, Сытин следил за тем, чтобы «Русское слово» не превратилось в рупор какой-либо одной политической группировки, хотя в целом газета и занимала либеральную позицию, близкую к взглядам кадетов.

Манифест, в котором Николай II обещал предоставить некоторые политические свободы и провести выборы в новое законодательное собрание, был опубликован в «Русском слове» 18 октября, то есть на следующее утро после его обнародования в Петербурге. В том же номере газеты, под заголовком «Обновление», сытинские редакторы прокомментировали этот важнейший политический документ. С воодушевлением отметив, что впервые освободились от цензурной опеки, они обвинили правительство в неоправданном откладывании реформ. Тем самым власти вызвали большие «потрясения»: нарушилась работа связи, встали фабрики, дело дошло до вооруженных столкновений и баррикад, пролилась кровь. В полном согласии с симпатиями Сытина газета отдала дань уважения народу, особенно рабочим и студентам, которые «твердостью, мужеством и самоотверженностью» добились для себя свободы.

В следующем номере «Русского слова» вновь говорилось о демократических корнях Манифеста. «На долю русского народа выпало великое счастье показать человечеству новые способы борьбы», а поскольку Манифест узаконил эту борьбу, правительство обязано освободить всех тех, кто арестован во время революционных событий по политическим мотивам. В качестве следующего логического шага необходимо обеспечить посредством собраний, союзов и обсуждений в прессе широкое участие народа в переустройстве общества. Сытин выступал сторонником западной демократии, и его газета высказывалась за всеобщие, равные и тайные выборы в учредительное собрание для выработки конституции.

Опубликование и обсуждение Манифеста в «Русском слове» стало возможным только потому, что сытинские рабочие, лишь недавно вернувшиеся в типографию после своей сентябрьской забастовки, не приняли участия во всеобщей стачке. Однако в результате той октябрьской стачки приостановилось движение на железных дорогах, от которых зависела доставка сытинской газеты в губернии, и прервалась подача электроэнергии, необходимой для работы печатных станков в типографии «Русского слова». Отчасти Сытин вышел из трудного положения, перенеся печатание «Русского слова» в свою книжную типографию, имевшую автономное энергоснабжение, правда, его редакторам пришлось ужать газетные полосы до формата, приемлемого для книжных печатных станков[259].

Хотя Манифест, как и было задумано, привел к быстрому свертыванию всеобщей стачки, осложнения Сытина со своими рабочими на этом не закончились, поскольку сытинцы да и большинство других московских печатников ухватились за обещание Николая II даровать свободу организаций. Не дожидаясь, пока правительство установит порядок осуществления данного принципа, Московский Совет депутатов от типолитографских рабочих созвал 19 октября собрание, чтобы реорганизовать три с половиной тысячи своих членов в профессиональный союз, который был назван Московским союзом рабочих печатного дела (МСРПД). На собрание пришли примерно восемь тысяч человек. На следующий день хоронили Николая Баумана (большевика, убитого черносотенцем), и около ста тысяч демонстрантов, в том числе сытинцы, запрудили улицы. Спустя десять дней состоялось еще одно массовое собрание нового МСРПД, на котором удалось провести резолюции, призывающие к заключению с Союзом (бывшим Обществом) деятелей печатного дела общегородского соглашения, гарантирующего восьмичасовой рабочий день и действие фабричного устава во всех типографиях; Сытин и все остальные владельцы типографий наотрез отказались выполнить эти требования[260].

Одновременно сытинцы, действуя самостоятельно, давали понять, что у них есть разногласия с администрацией. Так, в октябре, во время дневной смены, Сытин прислал в свою типографию батюшку, дабы он отслужил благодарственный молебен в честь Манифеста, а некоторые рабочие открыто и во всеуслышание высмеяли священника, тот скомкал службу и поспешно ретировался. В ноябре печатники отказались набирать газету «Кремль», которая не принадлежала Сытину, но печаталась в его типографии. Ее редактор Иловайский пытался договориться с рабочими, однако те ни под каким видом не захотели участвовать в издании, на их взгляд, правой, «черносотенной» газеты[261].

Далее, Сытин выделил своим рабочим, якобы для противодействия вылазкам черносотенцев, защитный фонд в две тысячи рублей, на которые его сын Николай закупил пятьдесят револьверов для «рабочей дружины»[262]. Сытин пожертвовал также, сам того не желая, тысячу рублей в кассу МСРПД. На самом деле он выдал рабочим эти деньги на устройство застолья в честь Манифеста, а те на следующий же день передали их в свой союз на борьбу с царизмом[263].

Упомянутые поступки Сытина, при всей благонамеренности его побуждений, настраивали против него власти, и без того раздраженные либеральным направлением «Русского слова». К их вящему неудовольствию, в ноябрьских выпусках газеты появился цикл из трех статей профессора М.М. Ковалевского, уважаемого ученого, возвратившегося незадолго перед тем из эмиграции, которому предстояло в скором времени участвовать в создании партии демократических реформ. Ковалевский превозносил западные страны как образец политического устройства и утверждал, ссылаясь на английскую историю, что подлинно конституционный строй утвердится в России только тогда, когда будут приняты законы, гарантирующие права человека[264].

Одним из таких прав была свобода печати. Публикация статей Ковалевского сопровождалась дальнейшим противостоянием Сытина и его редакторов из «Русского слова» и книжного издательства с правительством, так как они игнорировали последовавшее 19 октября разъяснение монарха о том, что в Манифесте лишь обещана, а вовсе не узаконена свобода печати. Допустив грубую политическую ошибку, Николай повелел Главному управлению по делам печати объявить о сохранении прежней системы вплоть до принятия новых законов о печати. В ответ возмущенные печатники последовали примеру своих петербургских товарищей, и 7 ноября МСРПД заявил, что издатели должны категорически порвать с «цензорами», иначе им грозят забастовки и другие меры. Когда Сытин и большинство крупных издателей в обеих столицах выполнили это требование, новый премьер-министр С. Юл. Витте обвинил их в том, что из-за своей трусости они скатываются в революцию[265].

Что касается «Русского слова», то Сытин просто-напросто разрешил Благову отменить принудительную бесплатную подписку. Согласно одному из предписаний, действовавших еще с 1865 года, «Русскому слову» и всем неподцензурным журналам и газетам надлежало незамедлительно представлять каждый свежий номер своего издания в местный Комитет по делам печати, который, обнаружив в содержании нечто нежелательное, имел право возбудить судебный иск либо применить такие административные меры, как предупреждения, влекущие за собой закрытие издания. Нарушив это предписание, Благов вынудил чиновников комитета ежедневно чуть свет подкарауливать свежие номера «Русского слова» у газетных киосков.

И вот спустя тридцать восемь дней после выхода царского Манифеста правительственным указом от 24 ноября «Русскому слову» и всем прочим российским газетам была предоставлена обещанная свобода печати. Власти не имели более права напрямую применять административные санкции. Они могли только на основании опубликованного текста возбуждать уголовные дела против таких издателей, как Сытин, а также против его редакторов и авторов. И только если судьи установят, что данная публикация преступает тот или иной закон, тогда суд мог определить наказание, также предусмотренное законом.

Новый порядок позволил правительству в считанные дни обуздать революцию 1905 года, так как восемь столичных ежедневных газет опубликовали «Финансовый манифест» Петербургского совета рабочих депутатов. Этот документ призывал читателей воздерживаться от уплаты налогов, чтобы вырвать у царя новые уступки. Газетные издатели опубликовали его под нажимом печатников, предъявивших ультиматум, однако в глазах властей именно издатели были повинны в подстрекательстве. Ну и, конечно, авторы указанного манифеста. А потому в воскресенье 4 декабря полиция арестовала исполнительный комитет и 233 члена Петербургского совета.

III

Известие об арестах накалило обстановку в Москве, и в среду 7 декабря Совет рабочих депутатов призвал к забастовке протеста и вооруженному восстанию. Забастовка началась в условленный час по всей Москве, а восстание по-настоящему вспыхнуло только в одном районе, довольно далеко от сытинских типографий. В тот день печатники его газеты работали до тех пор, пока со станков не сошел номер «Русского слова» от 7 декабря, а заодно и опубликованные в нем директивы Совета по забастовке и запрещению всех газет, кроме революционных, – явно преступная публикация, с точки зрения властей. После этого рабочие объявили забастовку, длившуюся одиннадцать дней.

К полудню прекратили работу и все сытинцы в типографии на Пятницкой, причем некоторые тщетно пытались переманить на свою сторону выстроенных неподалеку солдат[266]. А вечером члены профсоюза печатников на своем, как оказалось впоследствии, последнем массовом митинге одобрили проведение забастовки и узнали, что днем в сытинской типографии на Пятницкой отпечатан первый номер «Известий», органа Московского совета рабочих депутатов. По распоряжению Совета бригада печатников под охраной вооруженных рабочих воспользовалась остановленными станками Сытина и положила начало выпуску своей революционной газеты. Самозваные издатели реквизировали шрифт, бумагу, типографскую краску, а также необходимые наборные машины и печатные станки, но обращались с оборудованием бережно.

Узнав о захвате, Сытин в сопровождении Дорошевича, Благова и Петрова отправился в печатный цех, и все четверо оказались под «почетным» арестом именем Совета. На возражение Сытина, что только он волен распоряжаться здесь как полновластный хозяин типографии, незваные гости ответили: «Нет, раз вы у нас под арестом, значит, хозяева – мы». Инцидент был исчерпан, когда печатники закончили свою работу, а спустя три дня вторжение повторилось, судя по всему, при поддержке его сына Василия, и Сытин уже не вмешивался[267].

Книжная типография Сытина превратилась в один из очагов революционной деятельности. Она была расположена как раз в центре Замоскворечья, где рабочие воздвигали баррикады, опоясывавшие центральную часть города. В течение 11 декабря между солдатами и рабочими там то и дело вспыхивала перестрелка, а ночью, пока Сытин ехал в поезде на Петербург, пожар почти целиком уничтожил главный четырехэтажный корпус комбината, включая печатный и наборный цеха, а также часть переплетного. Сытин считал, что кто-то из высоких чинов приказал поджечь типографию или, по крайней мере, запретил пожарным тушить огонь. «Я не могу отрицать, что рабочие нашего Товарищества принимали участие во всех крупнейших событиях революции 1905 года. Это бесспорно, – писал Сытин. – Но почему адмирал Ф.В. Дубасов, стоявший во главе московской администрации, решил наказать Товарищество и даже просто фабричное здание, этого я до сих пор не могу взять в толк»[268].

Похоже, тут не обошлось без участия властей, во всяком случае, низших звеньев, так как многие чиновники были согласны с полицией, причислявшей сытинцев к главным возмутителям спокойствия. Один высокопоставленный офицер так и сказал Сытину как раз в ночь пожара. Сытин тогда, по его собственному признанию, бежал из Москвы, «спасаясь от возможного ареста и от очень возможного убийства», – вероятно, от рук правых черносотенных элементов; и вот в ночном поезде на Петербург он случайно повстречал заместителя Дубасова генерала П.М. Баранова, который ехал в столицу с докладом о московских беспорядках. Баранов без обиняков заявил Сытину, что считает сытинцев «передовой шайкой во всей московской массе.» Когда Сытин ответил, что такие настроения царят среди всех московских рабочих, Баранов возразил: «Ну нет… У вас особенные бунтари: на похоронах этого Баумана шли впереди всех»[269]. Стало быть, Сытин плохо управляет своим предприятием.

На вокзале в Петербурге Сытина поджидали пятеро репортеров. Когда они сообщили ему о пожаре и спросили, что он об этом думает, Сытин тотчас позвонил жене, дабы выяснить подробности. Затем с видом именинника он пригласил репортеров в ресторан Палкина – «кутнуть». Он явно торжествовал и утверждал, что это происшествие сделает ему потрясающую рекламу.

Спустя три дня Сытин возвратился в Москву, на пожарище. Отрезвленный видом обугленных стен и покореженных «дорогих машин, моей гордости», расскажет издатель впоследствии в своих мемуарах, он с горечью подумал, что «всего несколько дней назад здесь ключом кипела жизнь. Гудели машины, работали станки, и, как муравьи, копошились рабочие»[270].

Сытин тотчас принялся хлопотать о получении страховки, и в протоколах судебного разбирательства по искам Сытина сохранились показания очевидцев о событиях, повлекших за собой пожар[271]. Одним из таких очевидцев был полицейский Иван Телков, который жил в квартире, выходящей окнами на типографию. Он показал, что в воскресенье 11 декабря в 8 часов утра в типографию явились человек двести, и среди них он узнал печатников и конторских служащих Сытина. В 2 часа дня они разошлись, но затем вернулись с камнями и досками и соорудили четыре баррикады, перекрывшие подходы к типографии с улицы. Войска прибыли часа в 3-4, продолжал Телков, и тогда же, по его мнению, ученики выстрелили раз пять с фабричного двора и из соседних домов. В течение пятнадцати минут солдаты отвечали ружейным огнем, а после разобрали баррикады; возле типографии они стояли до 2 часов ночи. Телков показал также, что пожарные вошли во двор горящего здания не раньше 4 часов утра в понедельник[272].

Важно было, как именно начался пожар, и трое свидетелей, симпатизирующих Сытину, заявили, что видели, как поджог совершили солдаты. Один из них был фабричный сторож Н.А. Закревский, который сказал что они с братом Сытина Сергеем в течение двадцати минут пытались потушить пламя[273]; второй – семнадцатилетний Н.С. Семенов, вероятно, ученик[274]. Самые подробные показания дал некий П. Егоров, рассказавший, как солдаты телеграфным столбом высадили окна, чтобы попасть в здание типографии. Оказавшись внутри, поведал свидетель, они факелами подожгли нижние этажи. Ночью не раз приезжали пожарные, но, по словам Егорова, им приказали не вмешиваться[275].

Это свидетельство подтверждается и показаниями начальника одной из пожарных команд полковника Эдуарда Лунда. Около 8 часов вечера он прибыл к типографии Сытина и застал небольшой пожар у главных ворот и три бездействующих пожарных команды, а поскольку начальник войскового отряда «дал… сигнал об остановке», Лунд отправил свою команду восвояси. Когда ночью пожар разбушевался в полную силу, продолжал Лунд, градоначальник велел тушить его только в случае опасности для соседних домов. И лишь позднее поступило «распоряжение тушить пожар»[276]. (С опозданием, но пожарные, безусловно, взялись за дело, так как частично ущерб типографии был причинен водой из их шлангов.)

В сборнике воспоминаний сытинцев Н.И. Мирецкий возлагает вину за пожар на солдат, озлобленных обстрелом со стороны типографских дружинников. Этими стрелками, говорит он, были ученики, которые после каждой перестрелки убегали по туннелю, соединявшему фабрику с общежитием. Хотя эти самые рабочие обнаружили и затушили начинавшийся пожар, «солдаты совместно с прибывшими пожарными взялись за дело более энергично, и громадное здание запылало»[277]. Другой очевидец рассказывает то же самое и добавляет, что солдаты трижды безуспешно пытались схватить стрелков[278].

В докладе военному министру сразу после пожара командующий Московским военным округам излагает туманную официальную версию событий. Он сообщает, что И декабря в типографию были направлены две роты солдат и полсотни казаков. «Они были встречены сильным огнем засевшей в здании боевой дружины, что вызвало ряд залпов со стороны осаждавших и закончилось пожаром типографии»[279]. Причин пожара он не объясняет.

В либеральной газете «Право» было высказано предположение, что пожар возник в результате артиллерийского обстрела либо поджога, совершенного рабочими, которые хотели преградить правительственным войскам путь в типографию, где «хранились документы Совета [печатников]»[280]. Возможно, последней версии придерживались и власти.

В ходе судебного разбирательства суд поддержал отказ страховой компании возместить хотя бы часть ущерба, исчисленного в размере 600 тысяч рублей, на том основании, что пожар произошел вследствие нарушения общественного порядка и/или вынужденных действий войсковых подразделений. Напрасно сытинские адвокаты возражали, что во время революционных волнений на территории типографии было спокойно. А виновниками пожара, утверждали они, стали несколько вооруженных пьяных хулиганов, между прочим, в военной форме, которые проникли в типографию, да еще растерянные и запуганные пожарные, которые вовремя не затушили пламя. Адвокаты Сытина предпочли бы заявить, что это официальные лица отдали приказ уничтожить типографию либо своими сознательными действиями на месте происшествия способствовали ее разрушению, однако им не хватало улик[281]. Позднее Сытин сказал, что понимает, почему Московский окружной суд принял такое решение, а московская Судебная Палата утвердила его. По его словам, он и не рассчитывал на возмещение убытков, а затеял процесс об «административном поджоге» лишь для того, чтобы законным образом придать делу огласку[282]. Однако до последних дней жизни Сытин настаивал на том, что власти нанесли ему преднамеренный удар, – к этому выводу он пришел сразу, едва узнал о пожаре.

Как бы то ни было, при виде обугленных развалин Сытин, проявив перед лицом невзгод неистребимый оптимизм, тотчас начал строить планы восстановительных работ. Полагаясь почти полностью на средства своей фирмы, он незамедлительно приступил к сооружению нового корпуса и приобретению оборудования для него на условиях, которые значительно упрочили репутацию издателя среди кредиторов. Он поручил своей школе рисовальщиков работу над чертежами и литографскими камнями. Он договорился с поставщиками, что полностью уплатит свои долги, если они предоставят ему трехмесячную отсрочку, получив с него только проценты, а от других уступок с их стороны отказался. Например, поставщик бумаги Ганс-Франк Марк предложил списать с долга Сытина пол миллиона рублей, но тот не принял помощи. Молва о такой финансовой живучести быстро распространилась, и Сытин засвидетельствовал, «что во всех банках и у всех поставщиков кредит нашей фирмы укрепился и расширился почти до неограниченности». А через полгода фабрика была полностью восстановлена и еще усовершенствована[283]. Правда, статистика за 1906 год показывает, что доля сытинской фирмы в издательских прибылях резко понизилась (см. приложение 5, рис. 3).

Что до взаимоотношений с рабочими, то все они, устав от борьбы и безденежья, возобновили работу. Тем самым правительству вновь удалось ввести запрет на профсоюзы в марте 1906 года из всех рабочих организаций оно оставило только «профессиональные общества», лишенные какой-либо роли в управлении предприятием и права на забастовки. Рабочие могли избирать «полномочных представителей» исключительно для сбора членских взносов и учета членов общества.

IV

В апреле 1906 года, завершая реформу, призванную обеспечить свободу печати, вступили в силу новые правила, регламентирующие книгоиздание; ознакомившись с этими правилами, Сытин по-прежнему мог заметить в них досадные ограничения. Во-первых, для небольших брошюр (в таком виде выходили обычно «подрывные» издания) сохранялся «контрольный» срок перед распространением. Если за этот срок правительство находило основания для передачи дела в суд, полиция могла конфисковать подозрительную книгу вплоть до окончания процесса; если же суд в свою очередь запрещал данное произведение как нарушающее закон, ни один его экземпляр не попадал к читателю. Более объемистые книги также могли привлекаться к суду и изыматься, но, как и периодические издания, лишь после поступления в продажу.

Конечна, предъявление исков как средство контроля за книгоизданием и периодической литературой входило в арсенал правительственных мер еще с цензурной реформы 1865 года, однако теперь эта мера, если не считать «чрезвычайных» случаев, стала единственной. Поэтому государственные обвинители даже без всякой надежды выиграть дело нарочно втягивали Сытина, его редакторов и авторов в бесконечные и дорогостоящие тяжбы.

Власти охотно прибегали к этой тактике и в отношении сытинской газеты, как свидетельствуют документы, городской Комитет по делам печати дважды в 1905 году и тринадцать раз в 1906 году обращался к московскому прокурору с ходатайствами о предъявлении исков по содержанию «Русского слова»[284]. В некоторых случаях обвинение опиралось на цитаты из стенографических отчетов вполне легальных собраний, хотя существующие законы разрешали освещать их в прессе. Но поскольку на таких собраниях нередко звучали бунтарские речи, власти стремились создать прецедент, согласно которому опубликование их, частично или полностью, считалось бы преступлением.

Большую тревогу, например, в 1905 году вызывало освещение в прессе съезда Всероссийского крестьянского союза, и в ноябре тульский губернатор Осоргин телеграфом предупреждал министра внутренних дел, что новости, сообщаемые в сытинском «Русском слове», поощряют крестьян на преступные деяния. «Если газета «Русское слово», наиболее распространенная в сельском населении, не будет привлечена к ответственности судебной властью за напечатание отчета заседания крестьянского союза… как призывающего в речах самозваных делегатов к открытому грабежу, губернской власти нет возможности и основания толковать крестьянам незаконность порубок помещичьих лесов, которые все более учащаются…»[285]

Произведя дознание, Главное управление по делам печати затеяло тяжбу на основании нескольких цитат со съезда, опубликованных в «Русском слове». В одной звучала угроза, что если власти не «дадут нам землю нынешней зимой, то весной мы возьмем ее сами»; другая – ее автор утверждал, что крестьяне завоюют свои права лишь ценой кровопролития, – была явным призывом к оружию. Следующий оратор предлагал брать пример с гражданского неповиновения Сытина и его собратьев по газетному делу: «Взгляните, как газеты добились свободы печати? Они собрались вместе и решили: «Не станем больше ничего посылать на цензуру». Московский комитет по делам печати квалифицировал эти цитаты как преступные и просил прокурора предъявить «Русскому слову» обвинение в том, что их опубликование направлено на подрыв частной собственности[286]. Прокурор, однако, отклонил ходатайство, поскольку уголовный кодекс разрешал Сытину публиковать все, что на законном основании является общественным достоянием.

Как удалось установить, в 1906 году из тринадцати раз, что упомянутый комитет ходатайствовал перед прокурором о привлечении «Русского слова» к ответственности, дважды суд выносил обвинительные заключения. В одном случае предписывалось конфисковать тираж газеты за 9 июня; правда, приказ об изъятии пришел в типографию, когда там оставалось только 22 355 из отпечатанных 95 тысяч экземпляров, а полиции удалось перехватить еще лишь 22 413 экземпляров, так что более половины тиража в тот день дошло до читателей[287]. По другим данным, в 1906 году постановлением суда прекращено печатание в «Русском слове» серии статей Дорошевича под названием «Вихрь» о событиях 1905 года[288].

К облегчению Сытина и досаде чиновников после 1905 года прокуроры и судьи, как правило, не усматривали в действиях «Русского слова» нарушений российского законодательства. Потерпев несколько ощутимых поражений в 1906 году, Московский комитет по делам печати в последующие пять лет ходатайствовал о привлечении «Русского слова» к судебной ответственности всего шесть раз и, кажется, ни разу не одержал победы. В 1907 году Николай II примет контрмеры и, воспользовавшись своими чрезвычайными полномочиями, восстановит систему административных штрафов для наказания чересчур смелых газет, тогда его чиновники примутся облагать «Русское слово» внушительными, хотя и далеко не разорительными штрафами[289].

Между тем 1906 год был отмечен дальнейшим ростом числа газет[290], и Сытин основал две новые ежедневные газеты, одна из которых «Правда Божия» – принадлежала лично ему, а другая – «Дума» – его фирме; однако усилиями полиции и в силу сложившейся политической ситуации оба издания были вскоре закрыты.

Что касается «Правды Божией», действия полиции были направлены против журналиста, способного, но прямодушного священника, кадета Григория Петрова, который не пришелся ко двору при новом редакторе «Русского слова»[291].

По-видимому, Сытин затеял издание «Правды Божией» в январе 1906 года из добрых чувств к Петрову, без поддержки которого в 90-е годы существование «Русского слова» оказалось бы под угрозой. Когда Дорошевич возглавил «Русское слово», он постепенно убедился в том, что Петрову не место в редакции светской беспартийной газеты, какой виделось ему «Русское слово». Тогда Сытин основал религиозно-социалистическую газету, где Петров в качестве редактора мог беспрепятственно продолжать свою христианскую агитацию.

Петров, как и Сытин, родился в очень бедной семье, подростком сумел поступить в Петербургскую семинарию ив 1881 году стал священником. В отличие от своих собратьев он начал привлекать внимание прихожан, затрагивая в проповедях общественные вопросы, проблемы науки, искусства и даже политики. За прогрессивные взгляды молодежь прозвала его «новым батюшкой»; в 1893 году он получил место священника в Михайловском артиллерийском училище в Петербурге, а затем стал преподавателем богословия в Петербургском политехническом институте. К 1896 году Петров уже сотрудничал в «Русском слове» (Горький с презрением относился к его статьям под псевдонимом «Русский») и каждый месяц ездил в Москву, стараясь помочь газете выжить.

Когда в 1901 году Толстого отлучили от церкви, Петров открыто осудил такое ущемление свободы совести. За эту дерзость Петрову запретили читать публичные лекции, лишили сана и ненадолго сослали в монастырь. Во время русско-японской войны большой интерес в обществе вызвали его статьи в «Русском слове», которые шли вразрез с привычным духом патриотизма и утверждали, что христианам должно видеть братьев во всех людях, даже во врагах.

Этот непокорный священник вступил в новую для себя должность редактора «Правды Божией» как раз в ту пору, когда кандидаты начали борьбу за места в первой российской Государственной думе, а царь стремился вновь укрепить свою власть после революционных событий 1905 года. Как только в апреле начала работать долгожданная Дума, Сытин открыл в Петербурге на средства фирмы новое предприятие – ежедневную газету «Дума». На должность редактора он взял авторитетного либерального публициста П.Б. Струве и поручил ему целиком сосредоточиться на деятельности первого законодательного органа России.

В условиях обострения отношений между Думой и Николаем II шеф московской полиции воспользовался чрезвычайными полномочиями и б июня закрыл «Правду Божию» (к тому времени вышло 132 номера газеты) на том основании, что она представляет «опасность». В том же месяце, вероятно, накануне конфискации «Русского слова» за 9 июня, Сытин узнал в столице из первых рук о крайне враждебном отношении к «Русскому слову» высших чинов. Второпях он написал Благову: «…Измени газету. Беда на носу. Ради Христа, спаси дело…» Правда, спустя несколько часов, когда к нему вернулось присутствие духа, он послал вслед другое письмо, в котором наказал Благову вести дело по-прежнему[292].

В начале июля в результате затяжного политического кризиса Николай распустил Думу и тем самым положил конец изданию одноименной газеты. Таким образом, Сытин потерпел убытки от трех очень различных газет, прекративших существование в 1906 году: «Думы», «Правды Божией» и упоминавшейся ранее «Русской правды». Тем дороже была ему крепко стоявшая на ногах основная газета его фирмы. Хотя прибыль от издания «Русского слова» снизилась примерно на 24 процента по сравнению с рекордным 1905 годом, когда она составила 53015 рублей, нее же в 1906 году газета принесла солидную сумму – 40 000 рублей. Что касается 38-процентного сокращения тиража в период с 1905 (157 000) по 1906 год (98 100), то редакторы «Русского слова» винили в этом главным образом новое пристрастие политизированной публики к партийным газетам[293]. Удручающая статистика побудила Сытина действовать незамедлительно.

В середине 1906 года Сытин решил сократить производственные расходы и упразднил выпуск «Русского слова» по понедельникам, удовлетворив таким образом требование своих наборщиков сделать воскресенье выходным днем. Годовой объем уменьшился на 50 номеров, а стоимость подписки сохранилась прежняя. Кроме того, нее свои типографии, но в первую голову типографию «Русского слова», он оборудовал наборными машинами, которые ускорили и удешевили печатание по сравнению с ручным набором. Никаких официальных жалоб по поводу увольнения рабочих от сытинцев не последовало, хотя на протяжении ряда последующих лет они не раз нелегально проводили небольшие забастовки по иным причинам.

Помимо деловых неурядиц, этот год был омрачен для Сытина смертью дочери Марии, старшей в его потомстве, которая за двенадцать лет перед тем вышла замуж за Благова. При жизни ему суждено было потерять еще одного из своих десяти детей: в 1915 году на фронте погибнет сын Владимир.

V

В конце 1906 года редакторы некоторых отделов «Русского слова» советовали Сытину ориентироваться на более взыскательного читателя и поднять подписную цену, однако Дорошевич и Петров были несогласны с ними. «Неужели у нас всего 30-50 тысяч читателей?» – спрашивал Петров. Газета должна и впредь работать по-сытински, на массовую аудиторию, и выходить для читателей с интересами «не выше унтер-офицера»[294]. Сытин сохранил прежнюю цену 7 рублей (которая держалась до 1913 года) и «Русское слово» осталось самой дешевой из крупных российских газет.

По новым законам, принятым в ноябре 1905 года, правительство не имело более права запрещать продажу какой-либо газеты в розницу, и, начиная с 1906 года, Сытин принялся энергично расширять розничную продажу «Русского слова» через городскую сеть лотков и магазинов[295]. Он постоянно привлекал к распространению газеты все новые торговые точки, а в сентябре 1906 года открыл еще одно фирменное торговое предприятие в своем доме на Тверской – книжный магазин «Русское слово».

Вместе с тем Сытин требовал больше предприимчивости в освещении политической жизни Петербурга. В 1906 году он поставил во главе Петербургского отделения «Русского слова» журналиста А.В. Руманова, имевшего обширные связи в общественных и политических кругах столицы, в том числе весьма полезные знакомства в посольствах Франции и Великобритании‘[296],?. А поскольку Руманов ладил с Сытиным, то нередко он выступал как доверенное лицо издателя в Петербурге. Несмотря на то, что Руманов непрочь был покрасоваться, произнося свою фамилию таким образом, будто она у него «такая же, как и у царствующего дома»[297], его уважали за журналистскую объективность, поэтому важные персоны охотно давали ему интервью и он получал новости из первых рук.

Правда, в конце 1906 года по части газетных сенсаций Сытин перещеголял даже Руманова. Благодаря хорошим отношениям с бывшим руководителем «Посредника» Чертковым, который был теперь литературным агентом Льва Толстого, Сытин заполучил для «Русского слова» неопубликованную полемическую работу Толстого «О Шекспире и о драме». Этот критический очерк, в котором автор утверждает, что английский драматург не был не только гениальным, но даже «посредственным», появился в шести ноябрьских номерах «Русского слова» и вызвал огромный общественный интерес.

Толстой написал эту работу в 1902 году и говорил, что не собирается издавать ее при жизни. Как он отнесся к ее появлению в «Русском слове», не совсем ясно. Когда Горбунов-Посадов, преемник Черткова в «Посреднике», тотчас после газетной публикации обратился к Толстому за разрешением переиздать статью отдельной книжкой в серии «Посредника», Толстой ответил согласием в письме, содержавшем такие слова: «Я решительно не понимаю, как эта статья попала к Сытину, и очень об этом жалею»[298]. То ли Толстой жалел, что его статья вообще напечатана, то ли сетовал на ее появление именно в газете Сытина.

С 1905 по 1907 год включительно Сытин не менял расценок на помещение рекламы в «Русском слове», правда, в конце 1905 года он распорядился сузить столбцы на рекламных полосах, а поскольку плата взималась построчно, то это привело к довольно значительному удорожанию рекламы. Он брал по 70 копеек за строку столбца, набранного 8 кеглем, на первой полосе и половину этого тарифа с остальных полос, и годовой прирост доходов от рекламы составил у него 34 процента в 1906 и 20 процентов в 1907 году.

Тем временем производственные и редакционные расходы выросли настолько, что едва не перекрыли прибыль и повергли в уныние содиректоров Сытина. 26 сентября 1907 года они созвали внеочередное собрание пайщиков и предложили освободить «Товарищество И.Д. Сытина» от обузы, выделив «Русское слово» в отдельное акционерное общество, Девятнадцать пайщиков дали свое согласие, и, как только 4 октября было получено разрешение правительства, в продажу поступило шестьсот новых акций по тысяче рублей каждая[299]. Однако газета – предприятие капризное, и к Рождеству акции были изъяты из оборота за неимением покупателей[300].