Глава десятая «ПРИШЕЛ ГОЛЫМ И УЙДУ ГОЛЫМ»

Глава десятая «ПРИШЕЛ ГОЛЫМ И УЙДУ ГОЛЫМ»

Отметив полвека упорного труда и вкусив мировой славы, Сытин погрузился в тревожную неопределенность 1917 года. Расточительная, бессмысленная война России с Германией нанесла сокрушительный удар экономике и обострила кризис самодержавия; всеобщее недовольство подрывало последние основы порядка. Сытин все же отпраздновал свой юбилей, а чуть позже стал свидетелем двух революций. Первая опрокинет царский трон, вторая, объявив частную собственность и свободу печати вне закона, отнимет у Сытина одно за другим все его предприятия. Решительно насаждая социализм, Ленин еще будет пользоваться услугами старого капиталиста; его преемники вовсе отстранят Сытина от дел.

I

Едва истекли первые несколько минут 19 февраля 1917 года, как в дверь сытинской квартиры позвонил посланец царя. На этот день были назначены торжества по поводу пятидесятилетия издательской деятельности Сытина, и Николай II пожелал первым поздравить его. Так, в разгар стачек и беспорядков, вызванных нехваткой продовольствия, в атмосфере всеобщего отчаяния, порожденного войной, начался пышный юбилей.

Целый год Тулупов и комиссия из семи человек потратили на его подготовку и даже заручались согласием неких персон в Петрограде[519]. И вот пришел назначенный день: по замыслу устроителей пятидесятилетие приобщения Сытина к печатному делу в книжной лавке Шарапова было приурочено к пятьдесят шестой годовщине отмены крепостного права. Наверняка Сытин сомневался, а уместно ли в военное время отмечать юбилей с таким размахом, но, возможно, нашел для себя два оправдания: во-первых, пышность торжеств свидетельствовала о его твердой уверенности в том, что после войны страна быстро встанет на ноги, и во-вторых, этим празднеством воздавалось должное блистательному достижению – издательской фирме, созданной бедным, неграмотным крестьянином и ставшей одной из крупнейших в мире. К тому же обнадеживали декабрьские известия, будто немцы ищут мира, и смерть Распутина. Надо было смотреть вперед.

Итак, во второй половине дня 19 февраля тысяча гостей заняла все места в большом зале Московского Политехнического института. Как повелось у Сытина в подобных случаях, церемония началась с короткого богослужения, и священник произнес молитву во славу доблести и мужества России, переживающей нелегкие времена. На сцене, вместе с отправлявшим службу священником, были члены Юбилейной комиссии; ее председатель Тулупов пригласил Сытина с супругой занять места в президиуме. Когда улеглись «громовые аплодисменты», Тулупов открыл официальную часть[520].

«Без преувеличения можно сказать, – начал он, – что нет в России дома, нет школы, нет крестьянской избы, нет угла, где не было бы изданий Сытина». Этот предприниматель, обладающий «своеобразным, чрезвычайно дорогим личным достоинством», всю жизнь трудился на ниве просвещения народных масс, а ныне, объявил Тулупов, Сытин учреждает новую организацию – Общество содействия развитию книжного дела в России. Это чисто благотворительное общество, сказал он, поможет «подготовиться к тому времени, когда кончится агония», явно имея в виду разрушительный внутренний кризис и войну. В ближайшие планы основателя общества входило строительство первого в мире учебно-исследовательского Дома книги. В школе Дома книги предполагалось обучать будущих печатников всем премудростям профессии, а в его мастерских и лабораториях – разрабатывать новые виды типографских красок, бумаги, печатных станков, наборных машин[521]. Сытин намеревался покончить с «застоем и отсталостью» в русской печатной промышленности. Примером для него служила Америка, которая, как считал Сытин, по технической оснащенности и организации книжного производства не знала себе равных в мире.

Следом слово взял Сергей Варшавский – адвокат, неизменно выступавший защитником Сытина по судебным делам издательства, а также один из авторов «Русского слова». Он высоко оценил «колоссальную энергию, ум, русскую смекалку, большую силу» Сытина, который намного превзошел по объему производства двух крупнейших издателей Германии вместе взятых. В 1913 году, сообщил Варшавский, Мейер выпустил 85 миллионов экземпляров различных изданий, а Брокгауз – около 60 миллионов, в то время как тираж сытинских книг и периодических изданий (не считая газет) составил 225 миллионов экземпляров.

В том же духе было выдержано выступление В.Г. Михайловского, представлявшего редакцию «Русского слова», а затем Тулупов зачитал телеграммы от таких видных политических деятелей, как председатель Государственной думы М.В. Родзянко, который назвал Сытина «первым гражданином русской земли», Поля Дешеналя, председателя Палаты депутатов Франции – союзницы России в войне, члена кадетской партии Г.Е. Львова, которого спустя две недели назначат премьер-министром Временного правительства[522]. Многие другие пришли, чтобы лично поздравить юбиляра[523].

По завершении официальной части гости собрались в одном из самых больших и изысканных московских ресторанов – в «Праге», где был устроен банкет и продолжалось чествование. Там среди прочих выступили И.А. Бунин и корреспондент лондонской «Таймс» Р. Уилтон. Их поздравительные речи, как и вообще многое из сказанного в тот праздничный вечер, стали достоянием широкой читательской аудитории, ибо на следующее утро «Русское слово» выпустило специальный номер, почти целиком посвятив его юбилею. Эта же тема была главной в шести очередных номерах газеты.

Самый примечательный из «юбилейных» материалов, выделявшийся резкими выпадами против самодержавия, появился в «Русском слове» без подписи в самый день торжеств. В нем автор с горечью отмечал, что «потенциальная народная мощь», которая столь ярко проявилась в бывшем мужике Сытине, «в своей массе… до сих пор пребывает в состоянии подавленности под гнетом господствующего государственного режима». Тем не менее благодаря «разительной настойчивости» и «неугасимой жажде творчества» этому «американцу с русской душой» удавалось творить чудеса. Пока интеллигенция раздумывала, как бы приобщить крестьянина к печатной продукции, Сытин сделал это в одиночку.

Завершая своим выступлением торжественный ужин, Сытин объявил проект еще одного предприятия, помимо Дома книги.«Вся жизнь моя, – признался он, – прошла в очень большой коммерческой сознательной работе. Много было идейного, но это идейное шло наряду с коммерческими целями…» Теперь же, после полувека «капиталистической» работы, «у нас есть достаточные средства», и долг требует основать «чисто идейное издательство». Возможно, вдохновленный примером состоятельного американца Эндрю Карнеги, который организовал сеть библиотек, чтобы открыть широкому читателю свободный доступ к хорошим книгам, Сытин, в свою очередь, собирался снабдить соотечественников хорошими книгами, преобразовав недавно купленное им в Петербурге издательство Маркса в общественное учреждение[524].

Сказанное Сытиным в тот вечер как бы дополняло два коротких автобиографических отрывка, опубликованных в утреннем выпуске «Русского слова». В одном из них, озаглавленном «Из пережитого» и перепечатанном из «Полвека для книги», Сытин поведал о своих глубоких религиозных чувствах. С величайшим почтением приводит он слова своего покойного друга Ф.Н. Плевако, произнесенные как-то в пору их молодости после молитвы в Успенском соборе Московского Кремля. «Самые счастливые минуты в жизни, – заметил тогда Плевако, – мы проводили здесь, в этом великом святом и древнем соборе… Перечувствуйте это, и все остальное покажется вам суетой сует». В другом отрывке под названием «Три ступени жизни» Сытин рассказывает о первом коммерческом успехе во время русско-турецкой войны, о приобщении через толстовцев и «Посредника» к подлинно просветительскому книгоизданию, а также о том, как, приступив по совету Чехова к изданию «Русского слова», он яснее осознал сущность своего служения людям. Болезнь и смерть Чехова, писал Сытин, он воспринял «чрезвычайно тяжело, потому что отношение к Чехову у меня всегда было особенное. Все, что он мне предлагал, советовал и говорил, для меня было священно. Его советы сыграли в моей жизни большую роль. И

теперь, оглядываясь на прожитую жизнь, я могу сказать только одно: «Да простит мне дорогая тень А.П., если я в чем-нибудь прегрешил перед ним!»

С приближением смерти этого набожного выходца из низов нее чаще одолевали тревожные мысли о его миллионах, тем более что для большинства его соотечественников наступила поря тяжких невзгод, и тогда Сытин, следуя народному присловью «Бог троицу любит», задумал еще одно благотворительное предприятие. В частном разговоре, сразу после юбилея, он поделился замыслом со своим другом Телешовым. У Сытина осталась последняя мечта – построить за городом бесплатный дом отдыха для своих рабочих[525]. Помимо жилого дома, он хотел устроить там школу, больницу, театр и разбить парк. «Ты меня знаешь давно, всю жизнь… – приводит Телешов слова Сытина. – Ты знаешь, что я пришел в Москву, что называется, голым… Мне ничего не нужно. Все суета. Я видел плоды своей работы и жизни, довольно с меня. Пришел голым и уйду голым». Затем сделал по секрету признание, в котором соединилось толстовское и чеховское: «Я от всего уйду… Уйду в монастырь»[526].

Невзирая на все благие намерения Сытина, история загнала издателя в тупик. 27 февраля его газета прекратила публикацию юбилейных здравиц и сообщила о волнениях в Петрограде, вышедшем из-под контроля армии и полиции. Спустя три дня Николай И отрекся от престола.

Затяжной, но необратимый процесс распада завершился – самодержавие рухнуло, однако теперь Сытину предстояло с горечью наблюдать дальнейшее крушение общественных основ при Временном правительстве. Слухи, будет вспоминать он впоследствии, отнимали последние крупицы надежды. «С фронта, как зловещие тучи, нескончаемой грядой ползли панические известия, одно другого безотраднее». Толпы озлобленных людей слонялись по улицам в поисках куска хлеба. Продовольствие подвозили все реже, цены все росли. Проснулась звериная ненависть к «буржуям», голодные горожане начали грабить, «снимали шубы, пиджаки, даже штаны… Участилась бессмысленная и немотивированная стрельба на улицах, точно винтовки и револьверы сами собой стреляли с наступлением темноты. Старые, привычные устои жизни повалились, как карточные домики, и серый, злой, нелепый хаос пришел на смену порядку.

С каждым днем хвосты у лавок росли, и лица женщин делались все злее и зловещее».

Считая, что людей необходимо прежде всего накормить, Сытин взялся осуществить очередное грандиозное дело – собрать 300 миллионов рублей и закупить в Сибири продовольствие для голодной Москвы. Вложив от себя в общий котел 6 миллионов, Сытин заручился затем поддержкой миллионера Н.А. Второва и собирался с его помощью переговорить с их по-прежнему состоятельными знакомыми, но – ив этом тоже зловещая примета времени – вскоре тот был убит своим незаконнорожденным сыном во время ссоры из-за денег. Подведет Сытина и остальное московское купечество, на которое он возлагал свои последние надежды. «Ни в одних глазах не прочел живого… сочувствия и смелого решения», напишет он в воспоминаниях, и «даже простой животный страх, даже надвигающаяся грозная опасность не могли заставить этих людей добровольно, по своей охоте, развязать тугую мошну»[527].

II

Между тем редакторы «Русского слова», тираж которого достиг желанного для Сытина миллионного рубежа, сосредоточили свое внимание на политических событиях новой эпохи. 3 марта, в день отречения царя, они призвали народ признать новое Временное правительство во главе с князем Г. Львовым. По их мнению, Государственная дума (IV, избранная в 1912 году) назначила в согласии с Петроградским советом рабочих депутатов первый кабинет министров, пользующийся доверием страны. Появилась надежда, что новый порядок, только что установленный народом, обеспечит устойчивость правительства.

Днем позже «Русское слово» сообщило подробности законной передачи власти. Царь уступил корону своему брату Великому князю Михаилу, а тот отрекся от престола в пользу Временного правительства. Газета привела слова Великого князя, сказавшего, что новое правительство лучше, чем он, справится с предстоящими трудностями и что учредительное собрание, избранное народом, проведет справедливую реформу «основного закона государства».

Кроме того, в «Русском слове» в эти дни часто публиковались интервью с политэмигрантами, пока находящимися за границей или только что вернувшимися в Россию, с простыми солдатами и рабочими, в том числе и с поддерживающими воскрешенный совет Москвы или иных губернских и уездных городов. (Тем не менее некоторые из этих советов распорядились бойкотировать сытинскую газету как «буржуазный» орган.) Собирая мнения различных людей, подтверждающие, что большинство граждан выступает за созыв учредительного собрания в Москве, репортеры «Русского слова» в то же время разоблачали прежнюю власть с помощью сведений, добытых в секретных архивах охранки; в частности, выяснилось, что бывший заместитель руководителя Петербургского бюро «Русского слова» И.И. Дрилих был агентом полиции[528].

В течение весны и лета «Русское слово» отмечало рост анархии в стране и его первоначальный оптимизм потускнел и расплылся, как все чаще расплывались на газетных полосах слова ввиду неопытности рабочих и низкого качества типографской краски. Ощутимую потерю понесло «Русское слово» в июне с уходом Дорошевича, чей контракт истек в марте. В следующем году по совету врача он переедет на юг.

Тем временем новое правительство предоставило свободу печати всем партиям, включая большевиков, и продолжало вести войну; однако провал июльского наступления на германском фронте привел к отставке Львова. Новый первый министр А.Ф. Керенский, член партии социалистов-революционеров, назначил командующим генерала Л.Г. Корнилова, но уже в августе вынужден был отдать приказ о его аресте, ибо тот возглавил неудавшийся поход на Петроград в целях предотвращения попытки большевистского переворота.

Ленин, в апреле вернувшийся в Россию из Швейцарии, укрылся во избежание ареста в Финляндии. Оттуда он рекомендовал Центральному Комитету большевистской партии подталкивать рабочих к закрытию «буржуазных» газет, взявших сторону правительства[529], и не раз подчеркивал, что в первую голову это относится к «Русскому слову». «Русское слово» выходило уже более чем миллионным тиражом, в то время как общий ежедневный тираж всех большевистских газет насчитывал около 600 тысяч экземпляров.

В перспективе Ленин планировал «национализировать» издательское дело, как и вообще всю экономику, но пока высказывался на сей счет весьма скупо. Правда, в сентябре он все же предупредил, что после революции государство «возьмет все типографии и всю бумагу»[530]. Кроме того, была опубликована его статья, лукаво озаглавленная «Как обеспечить успех учредительного собрания (о свободе печати)», где он заявил, что буржуазная свобода печати означает свободу лишь для богатых. Такие газеты, написал он, процветают за счет рекламы, и привел в пример «Русское слово»[531].

В те же дни «Русское слово» напечатало комментарий одновременно в поддержку и с критикой Временного правительства. С одной стороны, газета разделяла стремление правительства к восстановлению порядка внутри страны и боеспособности армии и созыву учредительного собрания». С другой стороны, она сокрушалась, что в России до сих пор нет «почти никакой власти». Желая задобрить левых, правительство опрометчиво позволило большевикам вести пропаганду, «подрывающую боеспособность армии и доверие наших союзников к нам». В неразберихе народившиеся во множестве местные советы получили возможность вмешиваться в работу неугодных газет, подвергать их цензуре и даже конфисковывать; более того, они восстановили лицензирование[532].

Примерно в эту пору в письме, обращенном к руководителям Петроградского и Московского Советов, Ленин убеждал их, что «Московский Совет, взяв власть, банки, фабрики, «Русское слово», получает гигантскую базу и силу…»[533]. Развивая эту идею в сентябрьском номере газеты «Рабочий путь», Ленин не преминул отнести крупные типографии к числу тех важнейших объектов, которые должны захватить революционеры. «Необходимо, – писал он, – закрыть буржуазные контрреволюционные газеты («Речь», «Русское слово» и т. п.), конфисковать их типографии, объявить частные объявления в газетах государственной монополией, перевести их в правительственную газету, издаваемую Советами и говорящую крестьянам правду»[534].

1 октября «Русское слово» выразило сомнения в успехе предстоящих выборов в Учредительное собрание: «В другом государстве, не столь обширном, с населением более культурным и политически развитым, задача организации учредительного собрания не представляла бы особых трудностей. Другое дело в России, с ее почти поголовно безграмотным народом, при ее необъятных пространствах, при ужасных путях сообщения, пестроте разноязычного состава народностей, обитающих нашу страну, и особенно при наличности настоящей тяжелой войны».

Еще через две недели сытинская газета зорко следила за непосредственной угрозой, исходившей от большевиков. Так, с 14 октября ее редакторы ввели новую ежедневную рубрику «Перед наступлением большевиков», гае достоверно сообщали, что большевики, которые верховодят в основных советах, готовят захват власти и передачу ее II Всероссийскому съезду Советов, назначенному через несколько дней в Петрограде. В годовщину октябрьского Манифеста 1905 года «Русское слово» напомнило своим читателям, как обретенные двенадцать лет назад свободы были смыты волной реакции. Та же участь может постигнуть февральскую победу 1917 года, поскольку большевики открыто организуют вооруженные отряды и намереваются с их помощью совершить государственный переворот.

Затем «Русское слоно» подробно осветило самый переворот, сообщив 24 октября, что Военно-революционный комитет Петроградского Совета под руководством Льва Троцкого взял в свои руки контроль над Петроградским военным округом. День спустя II Всероссийский съезд Советов провозгласил себя верховной властью, и «Русское слово» осудило переворот, совершенный партией Ленина, который вновь объявился в Петрограде. А еще через день Московский Совет закрыл сытинскую газету и все прочие московские газеты, выступавшие против революции. Основанием для закрытия послужил присланный из Петрограда декрет Совета Народных Комиссаров от 27 октября. Цель этой меры, говорилось в декрете, – «пресечение потока грязи и клеветы» со стороны «буржуазной печати». Новые законы, обещали его авторы, восстановят «полную свободу» для всех изданий, кроме тех, которые подстрекают к сопротивлению, неповиновению и расколу путем искажения фактов[535].

Перед московскими революционерами тотчас встала проблема: печатники приостановленных газет лишились средств к существованию. Тогда местный совет предложил Сытину и другим владельцам газет вновь приступить к их выпуску при условии, что они полностью возместят рабочим жалованье за время простоя. Сытин был среди тех, кто ответил согласием, и с 8 ноября «Русское слово» возвратилось к читателям.

Тем временем в Петрограде 4 ноября, во время заседания Исполнительного комитета Всероссийского съезда Советов, состоялись наконец односторонние дебаты об отношении к печати. Социалисты-революционеры, которых было там вдвое меньше, чем большевиков, тщетно пытались доказать, что социализм должен завоевывать поддержку примером и убеждением, а не затыкать рты оппозиционным газетам. Большевики же, с презрением отвергая «дряхлые» условности, возражали, что отдать хотя бы часть газет «капиталистам» значило бы отказаться от социализма, и они без труда провели соответствующую резолюцию[536]. Однако, учитывая приближение выборов в Учредительное собрание, которых большевики так долго добивались, они согласились пока терпеть «буржуазную» печать в двух столичных городах[537].

С возобновлением выхода в свет 8 ноября «Русское слово» продолжало критиковать большевиков. В тот же день газета опубликовала резкую статью сытинского адвоката Варшавского, направленную против их политики в области печати, а другой автор назвал установившийся режим «новым самодержавством», которое ни за что не расстанется с властью, кто бы ни победил на выборах в Учредительное собрание. Правда, 22 ноября «Русское слово» назвало эти выборы «последней надеждой» государства перед лицом новой деспотии. Спустя четыре дня, когда выборы завершились и Сытин и его редакторы сделали вполне справедливый вывод, что ленинская партия оказалась в меньшинстве, «Русское слово» вновь призвало граждан бороться за демократию и даже вооружаться для защиты Учредительного собрания. Но этот номер сытинского «Русского слова» стал последним, ибо Ленин распорядился из Петрограда, чтобы милиция Московского Совета той же ночью провела внезапные рейды по редакциям всех враждебных газет и закрыла их. Таким же образом было прекращено издание всех петроградских газет за исключением горьковской «Новой жизни» и эсеровского «Народного дела».

Уполномоченный Ленина в Москве А. Аросев вспоминает первое совещание, где разрабатывался план захвата московских и петроградских газет. «Сидя за столом, Ленин перекладывал свою большую тяжелую голову с одной ладони на другую… Он сам и еще несколько товарищей предложили… сначала фактически закрыть все буржуазные газеты, фактически прекратить их выход, а потом это самое санкционировать декретом. Только тогда, аргументировал Ленин, наш декрет не повиснет в воздухе»[538]. По мере подготовки акции «Ленин… интересовался самыми малейшими деталями» по телефону. «Особенно заботило его то, что ведь «газетчики» начнут протестовать и почтут действия военных властей, чего доброго, произволом, ибо никакого такого декрета еще нет». Стало быть, от Аросева требовалось, «чтобы все эти группы заняли все типографии одновременно», употребляя в случае необходимости силу, и чтобы во главе их были поставлены военные. Таковы были непременные условия выполнения ленинского приказа – «чтоб не успел появиться на рынке ни один экземпляр враждебной нам газеты».

Аросев продолжает воспоминания рассказом о том, как проходило под его командованием ночное вторжение «в типографии «Русского слова» (там, где теперь печатается «Правда»). Не прошло и получаса после начала операции, как в типографию раздался звонок телефона…» На проводе был Ленин, требовавший докладывать ему каждые полчаса. «И только, когда оккупация типографий была закончена и склады бумаги заняты, последовал соответственный декрет о закрытии буржуазных газет в стране, где наступила диктатура пролетариата». Итак, закрытие враждебных газет стало первым шагом большевиков по укреплению своей власти после выборов в Учредительное собрание.

28 ноября Московский Совет официально «секвестровал» типографию «Русского слова» (ранее та же участь постигла сытинское «Московское товарищество издательства и печати»). Правда, за Сытиным и его супругой оставили их квартиру на Тверской, но отныне столь милые сердцу старого издателя типографские машины, грохотавшие двумя этажами ниже, печатали «Известия» городского совета.

Большинство редакционных сотрудников сытинской газеты разъехались кто куда: одни подались на юг, в Крым, где во время гражданской войны недолго издавали газету под зашитой Русской добровольческой армии; другие держались поблизости и дважды делали попытку возобновить в Москве некое подобие «Русского слова»[539]. Благов, Руманов, Варшавский и Немирович-Данченко эмигрировали в Западную Европу. Петров уехал в Югославию.

Не собираясь эмигрировать и имея твердое намерение поладить с властями, Сытин сел в поезд и отправился в Петроград на встречу с первым лицом в новом государстве – Лениным. За долгие годы он не раз ездил в северную столицу на приемы к чиновникам, от чьих решений в той или иной степени зависела его судьба; теперь же на карту было поставлено его неотъемлемое право на труд. В своих воспоминаниях, подготовленных к печати при Сталине, Сытин ничего не говорит о полученных им от Ленина заверениях в поддержке и содействии. Причина, как представляется, ясна: по крайней мере два ленинских обещания будут нарушены сразу же, едва за Сытиным захлопнется дверь.

Внук Дмитрий Иванович точно цитирует частную запись, которую сделал Сытин по следам разговора с Лениным: «Мое учреждение первое подлежало национализации… Я не возражал и никаких мер не принимал, чтобы избежать недоразумений, в день моего заявления передачи типографии [очевидно, 28 ноября] я поехал в Петроград в Смольный. Явился к Владимиру Ильичу, он меня принял».

Не зная, какое важное значение придает Ленин закрытию «Русского слова» и что он лично отдал распоряжение о внезапном ночном налете, Сытин первым делом задал вопрос о конфискации газетной типографии. Ленин ответил: «Да, это начало, и все Ваши дела подлежат национализации, это общая участь всех». Спокойно приняв неизбежное, Сытин высказал затем свою главную тревогу: а не «национализируют» ли и его («Показывает на себя», – написал он в скобках). И Ленин, по словам Сытина, отвечал так: «Его мы национализировать не будем и предоставим ему свободно жить, как он жил, если не против нас». Ободренный, Сытин тотчас вернулся в Москву, чтобы приступить к работе «со всеми моими аппаратами».

Существуют воспоминания еще двух человек, которым Сытин рассказывал позднее об этой встрече. По свидетельству одного из них, Гессена, Сытин вспоминал, как Ленин «внимательно слушал меня, подошел близко, положил руку на плечо и сказал: «Благодарю вас. Иван Дмитриевич Сытин будет помогать нам своим большим опытом, своими большими знаниями». Сытин сообщил также, что Ленин обещал оставить ему в пожизненное пользование его квартиру в доме, где помещалось «Русское слово», и назначить 250 рублей ежемесячно по выходе на пенсию. Второй мемуарист – Мотыльков узнал от Сытина, что Ленин разрешил ему завершить все издания, находящиеся в производстве, и распродать их, а также содержимое его складов[540].

Возможно, именно в ту их встречу Сытин подарил Ленину подписанный экземпляр «Полвека для книги», обнаруженный впоследствии в ленинской библиотеке в Кремле. И, наверное, вскоре после нее, если не тогда же, Сытин подтвердил искренность намерений, внеся в советскую казну половину своих личных банковских вкладов[541].

III

Итак, Сытин остался на посту директора «Товарищества И.Д. Сытина», в распоряжении которого оставались старая типография Коноваловой и издательский комбинат на Пятницкой. В первые месяцы правления у революционеров было чересчур много других хлопот, чтобы заниматься национализацией книгоиздательского дела, но они ввели определенные ограничения и всячески вмешивались в работу фирмы[542].

В декабре Московский Совет арестовал сытинские календари на 1918 год (вот-вот ожидался переход на григорианский календарь «нового стиля») и запретил распространение лубочной литературы.

Сытин принялся заключать деловые соглашения с новыми властями. Он отправлял должностным лицам условия на фирменных бланках «Товарищества», а те адресовали свои ответы в «Товарищество И.Д. Сытина» в Москве. Когда в первые месяцы 1918 года наркому просвещения А.В. Луначарскому потребовался издатель для «национализированных» произведений 57 русских писателей, он подрядил Сытина[543].

Но от газетного дела Сытина отстранили окончательно, как он сухо констатировал в воспоминаниях, изданных в советское время: «В первый день новой, народной власти газета и типография, где печаталось «Русское слово», согласно декрету о печати, подлежали передаче в ведение государства. Я подчинился: верил, что найду себе применение в делах нового строительства»[544].

После скоротечной забастовки протеста многие сытинские служащие в типографии «Русского слова» также решили остаться и работать на новую власть, однако те из них, кто сочувствовал меньшевикам, плохо ладили со своим начальством – большевиками. Производительность типографии, снизившаяся еще накануне Октябрьской революции, продолжала падать.

В январе 1918 года сбылось предсказание «Русского слова»: большевики разогнали Учредительное собрание на второй день его существования. Спустя два месяца они заключили мир с Германией и стали называться Российской Коммунистической партией (большевиков). Две их ведущие газеты – орган Съезда Советов «Известия» и партийная газета «Правда» – перебрались вслед за правительством из Петрограда в Москву и обосновались в бывшей типографии «Русского слова», где 12 марта был отпечатан первый номер «Известий»[545].

Ужаснувшись при виде развала, в каком он нашел бывшую сытинскую типографию, секретарь дирекции «Известий» В.Ю. Мордвинкин представил доклад о необходимых переменах. «Необходимо положить конец невыносимой нервной обстановке в типографии и грубому обращению печатников с руководителями», требовал он в докладе, отмечая в то же время низкую квалификацию вновь нанятых рабочих[546]. Не знающие своего дела механики портили линотипные машины, а «совершенно неопытные наборщики» путали гранки набора «Известий» с гранками другой газеты[547] – возможно, «Известий» местного совета. По директиве, подписанной Лениным 24 марта, Мордвинкин вошел в комиссию из трех человек под председательством В.Д. Бонч-Бруевича, которой надлежало предложить пути восстановления «работоспособности типографии «Русское слово» «Товарищества И.Д. Сытина», – именно так была названа типография, ибо государство еще не утвердило ее конфискацию Московским Советом. В задачу комиссии входили также «переговоры с владельцами типографии и урегулирование взаимоотношений». Ленин хотел, чтобы Сытин вновь возглавил дело, но подчинялся при этом Советской власти[548].

Ленин отчетливо дал понять, говорит Бонч-Бруевич, что лучшим средством восстановления работоспособности предприятия он считает привлечение «специалистов каждого дела, хотя бы были они бывшие владельцы, если только они действительно добросовестно, без всяких задних мыслей пожелали бы стать на это дело. Должен вообще здесь заметить, что Владимир Ильич весьма хорошо относился к Ивану Дмитриевичу, ценя в нем огромный размах, огромные организаторские способности». Бонч-Бруевич, однако, принадлежал к числу доктринеров от марксизма, которые с презрением отмахивались от довода, неоднократно выдвигавшегося Лениным, что молодое государство нуждается в опыте бывших капиталистов. Поэтому далее он выражает недовольство комиссии вопиюшим эгоизмом Сытина. В ответ на сделанное ему предложение, говорит Бонч-Бруевич, этот старый барин спрашивал только «о своих обязательствах, которые лежали на нем перед третьими лицами, а в дела нашей советской типографии вникал мало». Хотя Сытин предоставил «исчерпывающие сведения», Бонч-Бруевич полагал ошибочным шагом со стороны Ленина «намеченную роль» для Сытина, так как его смущали возраст издателя (67 лет), его связи с лицами, враждебными новой власти, а также то, что бывшие хозяева «скомпрометированы в глазах рабочих»[549].

4 апреля комиссия представила свой доклад правительству. В нем Бонч-Бруевич пишет, что, выслушав «общие направления», намеченные для типографии, и обсудив, как лучше использовать его «специальные знания», Сытин заверил комиссию в готовности сотрудничать, но тут же начал ставить условия. Он сказал, что хочет получить обратно две самые старые в типографии ротационные машины, чтобы выполнить обязательства перед бывшими коллегами; а чтобы купить бумагу, нанять рабочих и заплатить по векселям, срок которых истекает 10 апреля, он попросил еще кое-что из «секвестированной собственности»[550]. Комиссия, как положено, доложила об этих условиях, но не удовлетворила их.

С экономической точки зрения попытка Сытина вернуть себе в счет жалованья часть собственности, отобранной у него государством, была вполне оправданной. С одной стороны, новые законы установили весьма скромный верхний предел заработка, а с другой – русские деньги почти обесценились в результате инфляции. Сытин имел крупные вклады в российских банках – сплошь национализированных, – однако граждане могли снимать со своих счетов не более 250 рублей в неделю; к тому же государство еще более урезало состояние Сытина, аннулировав все акции и дивиденды. Правда, у него оставались валютные вклады в заграничных банках, которым ничего не грозило, но Сытин решил спасти, что можно, из реально существующих вещей – только они пока еще держались в цене. Ну, а комиссия усмотрела в намерениях Сытина обыкновенное капиталистическое стяжательство.

В том же докладе комиссия дала оценку состоянию дел в типографии. Поскольку меньшевики вновь «стали препятствовать делу организации печатания и выхода в этой тип. Советских «Известий», комиссия рекомендовала подыскать преданных печатников и нового директора. Приведенная в докладе таблица свидетельствовала о «катастрофическом» падении производства ниже дореволюционного уровня (см. приложение 4). Частые поломки приводили к опозданиям и сокращению тиража. Набор производился в два с половиной раза медленнее максимально допустимых дореволюционных норм, а полосы верстались в три раза дольше. Типография, переданная Сытиным, была великолепно оснащена технически и снабжена всем необходимым (на складах одной бумаги хранилось на 3 213 398 рублей), а ныне она оказалась в удручающем состоянии. Разбросанные повсюду, пропитанные краской вороха бумаги создавали угрозу пожара; важнейшие мелкие детали, вроде матриц для линотипов, пропали неизвестно куда.

Комиссия заключила, что это «тягостное положение» существует на всех экспроприированных фабриках, не только у Сытина на Тверской. В связи с этим она предлагала создать централизованное издательское учреждение и ввести государственную монополию на продажу изданий и рекламу. Рекомендовалось даже построить на севере бумажную фабрику – эту мысль наверняка подсказал Сытин.

В начале апреля рекомендации комиссии обсуждались на заседании Совнаркома. Луначарский, имевший случай убедиться в готовности Сытина к сотрудничеству, выступил за то, чтобы возвратить ему типографию и даже разрешить издание «Русского слова», однако Совнарком решил подчинить все газетные типографии своему Полиграфическому отделу. Тем самым он утвердил конфискацию типографии «Русского слова» и отверг услуги И.Д. Сытина.

Внешнее безразличие Сытина к новым обстоятельствам раздражало Совнарком и его комиссию. Потребовав платы натурой за честь служить народу, он упустил случай обелить себя. За такое полагалось проучить. Не успел кончиться апрель, как старый фабрикант оказался в шкуре преступника: ретивые революционеры без суда и следствия упекли его в Московскую тюрьму.

Зная, что Горький и его газета пользуются определенным влиянием, Сытин обратился из тюрьмы к своему давнему автору: «Я надеюсь на Ваше великодушие и верю, что Вы меня преступником не считаете»[551], В номере «Новой жизни» за 3 мая Горький предал арест Сытина огласке; правда, к тому времени Сытин успел снова стать свободным человеком, но несмотря на это Горький, издававший одну из двух пока еще разрешенных неофициальных газет, резко осудил действия властей. Заслуги этого видного народного просветителя признают во Франции и в Англии, писал Горький, зато в «самой свободной стране мира» Сытина посадили в тюрьму, предварительно разрушив его огромное, превосходно налаженное технически дело… Конечно, было бы умнее и полезнее для Советской власти привлечь Сытина, как лучшего организатора книгоиздательской деятельности, к работе по реставрации развалившегося книжного дела…» Нежелание сделать это писатель назвал «матерой русской глупостью»[552].

Находясь на протяжении нескольких лет в оппозиции к Ленину и его окружению, Горький будет выступать против коммунистов до середины июля, когда те закроют его газету «Новая жизнь». Но поскольку он и Ленин сходились в том, что молодому государству необходимы и Сытин, и вообще все верные поборники русской культуры, то на этой почве в начале сентября произошло примирение двух социалистов[553]. В том же месяце Горький от имени Ленина предложил Сытину важнейшую руководящую должность в новой издательской системе. Н.Д. Телешов, присутствовавший в тот день при разговоре на квартире у жены Горького, говорит, что Горький передал просьбу Ленина к Сытину стать директором Госиздата, открытие которого в мае будущего года ознаменовало национализацию издательского дела. Сытин, по словам Телешова, выразил желание занять менее высокую должность заместителя, если директором будет Горький, однако его встречное предложение было оставлено без внимания[554].

Памятуя о днях, проведенных в тюрьме, Сытин понимал, что поддержка Ленина сама по себе не может обеспечить ему прочного положения при новой власти.

Вот и совсем недавно, 30 августа, в «Известиях» промелькнула заметка, вновь подтвердившая, пусть исподволь, – Сытин в немилости. Речь в ней шла о Русском союзе торговли и промышленности, который обвинялся в расхищении государственной собственности, а Сытин был назван в числе основателей союза[555].

Некой призрачной защитой Сытину служил тот факт, что его младший сын Дмитрий сражался тогда на гражданской войне в рядах Красной Армии[556]. (Созданная в январе 1918 года, после подписания в марте Брестского мира, Красная Армия начала борьбу с «контрреволюционерами».)

IV

Враждебность властей Сытин ощущал и в ужесточении условий издательской деятельности. К примеру, выпускать техническую литературу теперь имело право только Центральное техническое издательство. Но больнее всего ударил по Сытину введенный правительством в апреле 1919 года по всей стране запрет на издание лубков (запрет 1917 года действовал временно и на ограниченной территории). Вновь проявляя заботу о крестьянах, Сытин с присущей ему энергией тотчас начал строить планы по изданию новой серии книг в стиле лубка для распространения официально провозглашенных идей и к середине года убедил Отдел печати Московского Совета рекомендовать его программу директору недавно открывшегося Госиздата. Издавна знакомый лубок, говорилось в представлении Отдела печати,«будет единственно доступной книгой для широких народных масс». И кто как не Сытин мог лучше других издать ее и распространить через сеть офенской торговли, как раз начинавшую оживать по мере того, как гражданская война откатывалась на окраины. Старые лубочные книжки, заключали авторы представления, зачастую несли «невежество, суеверия и предрассудки», а новая сытинская серия всколыхнет в народе «стремление к знанию и свету»[557].

Однако во главе Госиздата Лениным был поставлен В.В. Боровский, истовый революционер, который предназначал свои небогатые запасы бумаги для более важных дел и отверг сытинское предложение[558]. Более того, Воровский считал своим долгом выжить старого капиталиста из книгоиздательского дела, а не выслушивать его советы. Сытин еще проработает некоторое время, но строго в рамках, установленных Госиздатом. Теперь Боровский решал, сколько бумаги и какое печатное оборудование дать Сытину, какие рукописи можно ему печатать, какие цены назначать, кого нанимать и по какому издательскому плану работать[559]. Отдел печати Московского Совета тоже раздавал приказы, в частности, Сытину велено было отпечатать на своих календарях Советскую Конституцию.

Те немногие книги и календари, которые Сытин издавал по собственной инициативе, должны были поступать в государственные книжные магазины, но в основном он работал по заказам Госиздата[560], Правда, и здесь не слишком ладилось: Госиздат не хотел или не мог исправно платить за работу. В августе 1919 года, например, Сытин просил срочно оплатить давно выпущенные в свет и вывезенные из типографии издания, чтобы внести причитавшиеся с него 4,5 миллиона рублей за топливо. Спустя короткое время ему снова пришлось просить 1,1 миллиона рублей (из 2,5 миллиона, которые задолжал Госиздат) для выдачи жалованья[561]; громадные суммы платежей свидетельствуют о безудержном росте инфляции.

А как же работал 68-летний предприниматель, привыкший к свободе действий и автомобилю с личным шофером? Сытин называет себя «подотчетным исполнителем» обязанностей. Каждое утро он выходил из дому и, пройдя пешком пять с лишним километров, являлся к семи часам в типографию, где проводил полный рабочий день. Там он «обязан» был встречаться пять раз в неделю с представителем Госиздата и «получать указания, что печатать, в каком количестве, какого качества». Все заказы Сытин исполнял вовремя и «только по указанию Госиздата»[562]. И не его вина, дает он понять читателям своих воспоминаний, что Боровский все же уволил его из типографии на Пятницкой.

Но ведь национализация с самого начала входила в планы властей, поэтому стоит лишь удивляться, что Сытин так долго продержался в должности директора. Капиталисту, будь он хоть трижды исполнительный, было не место в сфере, формирующей общественное мнение. И вот в декабре 1919 года Сытин в последний раз вышел за ворота своей типографии на Пятницкой. Вероятно, он живо вспомнил, с каким воодушевлением переезжал сюда со своим делом каких-нибудь сорок лет назад, а случись ему вновь оказаться здесь, он увидел бы на комбинате новую вывеску: «Первая Образцовая типография» – это название сохранилось и поныне[563].

Сытин коротко подвел черту: «[Воровский] сказал, что сожалеет, что не может в дальнейшем работать со мной. Так мы расстались». Формально Сытин пока еще оставался владельцем типографии Маркса в Петрограде и типографии Коноваловой в Москве, но у него отняли главное его детище, плод многолетних трудов и даже не сочли нужным поблагодарить.

В начале 1920 года, по-прежнему располагая определенным капиталом, Сытин решил обратиться в Госиздат с новым предложением. При нехватке бумаги, машин и печатников, написал он в официальном письме, «почти невозможно в пределах наших границ» удовлетворить спрос на книги. Поэтому Сытин просил отправить его как частное лицо в Финляндию «с целью организации там печатания учебников и других культурно-образовательных произведений печати, исключительно разрешенных и одобренных Гос-м Издательством и Наркомтрудом». Сытин надеялся также изучить на месте «возможность отправки бумаги в Москву»[564].

Эта поездка так и не состоялась. Правда, Воровский примерно в те же дни ушел из Госиздата, но приведенные ниже слова нового директора О.Ю. Шмидта говорят о том, что он относился к Сытину не менее враждебно: «Мне больно это сказать, но этот большой работник, на которого возлагались определенные надежды… гораздо более вредит нам, чем помогает»[565]. В декабре того же года Шмидт национализировал еще одно сытинское предприятие – бывшую типографию Маркса в Петрограде, которую Сытин на своем юбилее обещал принести в дар народу.

С этой потерей Сытин примирился заранее, но вот следующая акция застигла его врасплох: Госиздат самочинно захватил его склады готовой продукции, хотя Ленин обещал в свое время, что хранящиеся там книги останутся их прежнему владельцу и он сможет сам распродать их. Сытин вновь прибег к помощи Ленина и вскоре получил обратно не только свои книги, но и право реализовать их через букинистические магазины, по-прежнему находившиеся в частном владении, а также через небольшой книжный магазинчик, который будет позволено открыть в Москве его сыну Ивану. Это подтверждает и дочь Дорошевича Наталья Власовна, которая в начале 1921 года ненадолго заезжала к Сытину[566]. Ей было тогда пятнадцать лет, она направлялась в Петроград на поиски отца. Так вот Сытин сказал ей, что ему обещали разрешение на продажу всех изданных им книг, хранящихся на складе. Еще он добавил, что дела его, вроде бы, пошли на лад.

Что касается судьбы Натальи, то до мая предыдущего года она жила с отцом на юге, а потом Дорошевич возвратился в Петроград, чтобы отыскать свою вторую жену актрису О.Н. Мицкевич. По словам Натальи, когда Дорошевич добрался до своей петроградской квартиры, на дверях еще висела табличка с его фамилией; однако на стук ему открыл незнакомый мужчина, одетый в его вещи, а Мицкевич объяснила, что в жизни ее произошли перемены, так как она считала его погибшим, и даже отказалась приютить. Вместо этого она пристраивала Дорошевича в разные ночлежки, где он окончательно подорвал здоровье.

Сытин каким-то образом узнал о мытарствах Дорошевича и написал о них Наталье. Та при первой возможности выехала на север, пересаживаясь с одного промерзшего поезда на другой, добралась кое-как до Москвы и пришла к Сытиным, где се напоили кофе и накормили пирожками с мясом. Под впечатлением той встречи Наталья вспоминает, что «Сытины были вообще люди черствые, сдержанные и относились к явлениям с точки зрения того, какую пользу можно было из них извлечь». Для голодного времени Сытины жили, на ее взгляд, вполне благополучно (подали ставший редкостью кофе в серебряном кофейнике), и она была неприятно удивлена тем, что они не предложили больше никакой помощи ни ей, ни ее отцу. Обмолвившись о книгах, которые он собирается продать, Сытин сказал также, что работает по заказам и помогает оснащать типографию «Известий».

Наталья Власовна отправилась дальше и в одной из убогих лечебниц холодного, унылого Петрограда разыскала своего отца. «Элегантный, красивый мой отец… лежал на этой ужасной кровати, привязанный к ней длиннейшими рукавами какой-то удивительной сорочки. Возле него сидела седая, растрепанная старуха и из ржавой жестяной плошки кормила его жидким перловым супом. Он поднял на меня какие-то желтые, измученные, бессмысленные глаза и сказал: «А вот, наконец, и ты… Поесть чего-нибудь принесла?» Не в силах побороть болезнь, Дорошевич умрет в следующем году.